Хотя они с Сюзанной росли всего в нескольких километрах друг от друга, расстояние меж ними было бесконечно и с годами почему-то не сократилось. Они знали друг друга по имени и в лицо, здоровались, перекидывались словечком-другим, когда сталкивались уже взрослыми, но и только. До того случая четыре года назад. Однажды в начале апреля, сразу после того, как Юнас стал начальником отдела уголовного розыска, Карен и Сюзанна, покупая в торговом центре растения, оказались рядом в очереди к кассе. Очередь продвигалась бесконечно медленно, волей-неволей надо сказать хоть слово. Крепко держа тележку с анютиными глазками, Сюзанна односложно отвечала на попытки Карен завести нормальный разговор. А потом, после долгой тягостной паузы, сказала: — Ты поосторожней, Карен. Юнаса всегда тянуло к женщинам, которые… ну, в общем, к таким, как ты. Она развернула тележку, сослалась на то, что якобы что-то забыла, и вернулась к стеллажам с саженцами и землей. Карен расплатилась и поехала домой с двумя сливовыми деревцами и неприятным ощущением, что догадывается, каких женщин имеет в виду Сюзанна. Портрет Сюзанны Смеед, общими усилиями нарисованный тем вечером в “Зайце и вороне”, таков: когда-то она, конечно, была “настоящей очаровашкой”, но вдобавок еще и обидчивой, злопамятной ведьмой и с годами стала для окружающих сущим кошмаром. — По любому поводу затевала склоку, — говорит Йаап Клус. — То моторы у автобусов работают вхолостую, то отчеты дорожной компании ее не устраивают, то движение возле школы затруднено, то соседские ребятишки ей не по нраву. Жена говорит, она и на работе была такая же; никто ее не выдерживал, ни сотрудники, ни начальство. В защиту ее можно сказать только одно: доставалось от нее всем, и наверху, и внизу. Сволочная баба, извините за выражение. — Взять, к примеру, скандалы из-за ветровой электростанции, — добавляет Эгиль Йенссен. — Поначалу-то мы все были против, но в конце концов народ все же смекнул, что ничего не добьется. Особенно те, кто получил за свою землю хорошие деньги и мог отложить кое-что в заначку, думает Карен, но вслух ничего не говорит. — Понятно, что она рассвирепела, когда они понастроили тут эти мельницы, — продолжает Клус. — Участок ее был ближе всех. Но она ведь никак не унималась! С ножом к горлу приставала, статьи в газеты, письма в городское управление. Неужто взаправду думала, что они разберут свои вертушки, едва построивши? Потому только, что они лично ей мешают? — Вообще-то печально. Одинокая женщина против землевладельцев и энергетической компании, у нее не было ни шанса, — вставляет Одд Марклунд и медленно качает головой. В отличие от Йенссена и Клуса, Марклунд говорит о Сюзанне с сочувствием. Карен это не удивляет. Одд Марклунд проявлял гражданское мужество и понимание, еще когда она сама впервые работала летом на чистке креветок на фабрике “Локе”, где он был мастером. В отличие от ретивого начальника смены, который ястребиным взором надзирал за очистным конвейером и с плохо скрытым злорадством постоянно требовал аккордных вычетов за небрежность, Одд Марклунд относился к недочищенным креветкам совершенно спокойно. Поэтому Карен не очень-то удивилась, когда через несколько лет Марклунда уволили под предлогом рационализации производства. Интересы норвежских хозяев требовали повысить эффективность доггерландской фабрики, а все операции, производившиеся вручную, ставили доходы под угрозу. В пятьдесят шесть лет Одд Марклунд остался без работы. Он прекрасно знает, каково это — бороться против того, что много больше и бесконечно могущественнее тебя, думает Карен. Ему ли не понять всю бесплодность схватки между Сюзанной Смеед, с одной стороны, и энергетической компанией “Пегас”, с другой! И едва ли Сюзанна была так уж одинока в своей борьбе; последние годы явили много тому примеров. Двадцать лет назад дебаты по поводу решения доггерландского правительства спасти экономику и обеспечить на будущее постоянный ее прирост посредством масштабного строительства ветроэлектростанций и экспорт электроэнергии в Северную Европу бушевали до изнеможения. Со временем протесты, апелляционные жалобы и затягивания пошли на убыль, ведь землевладельцам хорошо платили в обмен на их собственность, и они не могли не заметить, как растут их банковские счета. Конечно, строительство имело свою цену. Количество птиц на значительных островных территориях резко сократилось, и до сих пор ходят слухи, что энергетическая компания специально держит людей, которым надлежит убирать погибших морских птиц с земли под турбинами. Но говорит об этом мало кто. А ветровая энергокомпания действительно гребет деньги лопатой, но поскольку она наполовину принадлежит государству, экономическое развитие страны за два десятка лет сделало рывок вперед. И ввиду этого большинство, похоже, готово смотреть сквозь пальцы на то, что половина доходов уходит в карманы рисковых капиталистов. Сюзанна Смеед, очевидно, не разделяла эту точку зрения, думает Карен, кивком показывая Арильду Расмуссену, чтобы он нацедил еще стакан. Она буквально зациклилась на ветровых турбинах. Хотя, судя по тому, что услышала Карен, не владела землей, за которую боролась. — Вы говорите, она боролась против землевладельцев. Я-то думала, землей на холмах владела семья Сюзанны. — Да, и не только. Всеми холмами и большим участком леса на другой стороне, — вставляет Арильд. — И все это принадлежало бы ей, если б ее папаша не распродал землю. Пер Линдгрен все наследство женина деда распродал, гектар за гектаром. Арильд вытирает стакан зеленым махровым полотенцем, ставит перед Карен. — Началось это давно, еще при жизни его жены, — продолжает он. — Они ведь, должно, содержали весь тамошний коллектив, или как он там назывался. Во всяком случае, в старой усадьбе Гроо проживала целая куча бездельников. В памяти Карен всплывает рассказ матери и крохи собственных детских воспоминаний про Луторп. — Эти недоумки выдержали примерно год, а после разъехались кто куда, — говорит Эгиль Йенссен. — Но Линдгрены остались и знай продавали, вместо того чтоб работать как полагается. Линдгрен только и делал, что картины малевал, которые никто не покупал, до самого конца. Черт его знает, как жена с Сюзанной терпели. Других доходов у них не было, а ведь пропитание да одежу надо как-то оплачивать, вот они и распродавали наследство, кусок за куском. — Я сам прикупил полоску леса, что граничила с моим участком. Не то в семьдесят четвертом, не то в семьдесят пятом, если не ошибаюсь. Отличная сделка, так я вам скажу. — Йаап Клус, явно оживившись от воспоминаний и сплетен, улыбается уголком рта, приподнимает стакан и пьет большими глотками, с выражением блаженства на лице. — Чокнутые шведы, — продолжает он, отставив стакан и утерев рот. — Помните, как они завели гусей? Думали, те могут гулять круглые сутки. В первое же лето лиса всех передушила. Но вы ведь знаете, как оно говорится: приправляй хоть бретонцами, хоть фризами, хоть фламандцами… — …а доггерландский супчик все равно скандинавами пахнет, — заканчивает Карен с усталой улыбкой. Йаап Клус весело хихикает. — Ну, в ихнем коллективе были, пожалуй, и англичане, и голландцы, — решительно заявляет Эгиль Йенссен и оборачивается к Карен: — Меня вот больше всего удивляет, что они пробыли здесь так долго. Твой отец ставил сотню шиллингов, что весь коллектив развалится еще до первой зимы. А в ту пору это были большие деньги. — Мой папа? Почему? — Не он один, насчет них почитай что все в “Якоре” ставки делали. Харальд Стеен букмекером был, и после долго судили-рядили при дележке денег, когда Линдгрены остались, а остальные укатили. В каком году они сюда приехали? В шестьдесят девятом? — В семидесятом, — говорит Клус. — У нас тогда аккурат младшенький родился. Помню, явились они сюда в вышитых перуанских шапочках и толковали, что, мол, будут выращивать овощи без отравы, жить тем, что дает земля, и все такое прочее. Ну и делиться друг с другом всем что есть, так они говорили. — Линдгренша с ума мою жену сводила своими лекциями насчет отсутствия токсинов, растительных красителей и черт знает чего еще, — говорит Йенссен. — И травку вовсю курила, не иначе. Нет, не пойму я, чего они сюда приперлись. — Зеленая волна, — замечает Одд Марклунд. — В те годы сюда многие приезжали. Особенно на Фрисель. Дескать, назад к природе. Иные тамошние крестьяне недурно на них заработали; продавали клочок неудобья да халупу за бешеные деньги, а обратно выкупали, считай, за бесценок, когда оказывалось, что житье на природе отнюдь не сахар. На то немногое, что они умудрялись вырастить, не проживешь. — Да, Линдгренам, по крайней мере, землю покупать не понадобилось. Жена-то — помнится, звали ее Анна-Мария — унаследовала имущество старика Гроо, деда своего, все получила, хотя до тех пор, насколько мне известно, нога ее на остров не ступала. Прижимистый был мужик, Ветле Гроо, помнишь его, Карен? Согбенный, немощный, а ведь каждый день до самой смерти обходил свои владения. Два сына у него было, один спился, второй женился на шведке, ясное дело, старик осерчал, — вздыхает Йаап Клус. — Стало быть, папаша Анны-Марии, — говорит Карен. — С ним-то что случилось? — Не он ли упал на стройке в Мальмё и разбился? — спрашивает Одд Марклунд. В ответ приятели согласно кивают. — Ага. Несмотря на все диковинные законы об охране труда, какие у них там есть. Старик Ветле, хоть и скандинав, никакого возмещения от восточной братской страны не добился. Карен качает головой. Она, понятно, слыхала разговоры про Ветле Гроо. Как и говорила мать, его имя жило еще долго после его смерти. Однако ее никогда не интересовали родительские разговоры за кухонным столом про то, кто владел какими участками и кто кого облапошил в бесконечной череде наследования, срочных продаж и обменов. Но что старик Гроо владел в Лангевике солидными участками, знали поголовно все, и стар и млад. — Значит, Сюзаннина мама — внучка Гроо, — в раздумье произносит она. — И все-таки Сюзанне в наследство ничего не досталось, кроме дома, так вы говорите? — От владений Гроо только и остался участок вокруг старого каменного дома, где жила Сюзанна; Линдгрены переехали туда, когда ихний коллектив развалился. Они тогда продали усадьбу в Луторпе и землю вокруг. А прочее, участки до самого Кваттле и лес, Пер Линдгрен продавал помаленьку, год за годом, то есть когда он сыграл в ящик, ни полоски травы не осталось. — Этот их коллектив, — задумчиво говорит Карен, — он вообще-то был большой? В смысле, сколько их там проживало? — Ну, я, понятно, не считал, — отзывается Эгиль Йенссен. — Линдгрены, само собой, и еще одна семья из Швеции. И датчанка какая-то, кажись. Жена моя пару раз с ней разговаривала, и, по ее словам, та была вполне разумная, получше других. — Кажется, были еще англичане, а может, ирландцы, во всяком случае, между собой они часто говорили по-английски, люди слыхали, когда встречали их в городе. Н-да, точно не скажу, но человек восемь-десять взрослых да ребятишки, само собой. А вот имен я не помню… — Одд Марклунд с вопросительным видом оборачивается к собутыльникам, но и те тоже качают головой. — А вторая-то шведка впрямь красотка была, — замечает Йаап Клус. — Мы обычно сидели в “Якоре”, в порту, и фантазировали насчет того, что у них там происходит, когда гасят свет. Любопытствовали маленько, тогда ведь много болтали про шведов да свободный секс, сами знаете. — Ты за себя говори, мне вот недосуг было шастать вечерами вокруг Луторпа да вынюхивать. — Арильд Расмуссен уходит на кухню с пластиковым баком, полным пустых пивных стаканов. Карин смотрит на стариков. Они рассказывают о событиях без малого сорокалетней давности, и, когда сюда явились Линдгрены со своим коллективом, было им лет по тридцать. Вероятно, ровесники, только из совершенно разных миров. Тридцатилетнему мужчине, уже отмеченному печатью пятнадцати лет профессионального рыболовства в Северном море, те, кто готов был отказаться от уютной жизни, чтобы растить овощи на истерзанном ветрами острове посреди моря, наверняка казались сущими психами. Сами они провели детство возле дровяных печей и керосиновых ламп и не видели в жизни без современных удобств ничего романтичного. Какой резон добровольно отрекаться от всего того, ради чего другие трудились как проклятые. Обозы тогда, как говорится, тянулись в другую сторону, ни один нормальный человек не менял небось современную Швецию на Доггерланд? Карен вполне может себе представить фантазии про коллектив; эти молодые женщины наверняка казались чуть ли не экзотическими существами по сравнению с безвременно постаревшими лангевикскими рыбачками. А вот местные женщины, по всей вероятности, были отнюдь не в восторге при виде батиковой свободы без бюстгальтеров. Впрочем, даже размякшим мужикам из “Якоря” приезжие, пожалуй, пришлись не ко двору. Невзирая на любопытство, они, похоже, смотрели на коллектив со смесью злорадства и зависти. И тем не менее Пер и Анна-Мария Линдгрен остались. Что их удержало? Теперь всей этой маленькой семьи не стало, и никто о них вроде бы не горюет, думает она с ощущением неловкости. Даже о Сюзанне, которая выросла в Лангевике, никто доброго слова не скажет. Каково же ей было расти в этом городишке? — А известно что-нибудь о том, как они ладили у себя в коллективе? Ведь целый год тут провели, жили вместе, всем делились, как вы говорите. Не было слухов о раздорах или склоках? Клус пожимает плечами, будто потерял интерес к этой теме. — Ну, они ведь разъехались, стало быть, даже у них случился перебор со свободной любовью и этой ихней экологией, — говорит Йенссен. — Я бы вот женой нипочем делиться не стал. Ежели бы кто на нее позарился, — добавляет он со смешком, который тотчас переходит в хриплый кашель. Одд Марклунд отставляет стакан, смотрит Карен в глаза. — Многие в то время хотели попробовать другой жизни; одни новизны искали, другие, может, убежать хотели от чего-то. Сколько людей приезжало сюда и уезжало за минувшие-то годы, верно, Карен? Он знает, думает она, глядя на его руку, крепко схватившуюся за барную стойку, видит влажный след на темном дереве. — Ты как, девочка? Одд Марклунд глядит на нее с огорченным видом, и она успокоительно улыбается ему. — Голова немножко закружилась. С обеда маковой росинки во рту не было, так что пора мне двигать домой. — Она поворачивается к Арильду Расмуссену, который успел вернуться из кухни. — Последний вопрос. Ты сказал, что земля, где стоят ветряки, Сюзанне уже не принадлежала. Но она все равно воевала с энергокомпанией? — Да, так и было. Она не знала, что земля продана, думала, участок по-прежнему ее. Пока землемеры с инженерами не явились без приглашения на участок, который она считала своим. Случилось это вскоре после ее развода, когда она переехала сюда, видать, не успела еще выяснить, что да как. А вскоре папаша ее помер, вот тогда-то она и узнала, что все давным-давно продано. — Не удивительно, что она чувствовала себя обманутой, — говорит Карен. — Она думала, земля ее, а все давным-давно было продано и теперь продавалось сызнова, и по соседству скоро поставят сорок два ветродвигателя. — А вот и нет, — перебивает Арильд Расмуссен. — Владелец продавать не собирался. Этот проныра умудрился сдать землю “Пегасу” в аренду. На пятьдесят лет, с дележом доходов и всем прочим. И волки сыты, и овцы целы. Черт его знает, как он умудрился. В голосе Расмуссена сквозит презрение, но равно и уважение. Сама Карен главным образом досадует, что Сюзанне Смеед не повезло. — Да, безусловно, ловко обтяпано, — сухо роняет она. — Кстати, кто он, этот “проныра”? — Сынок Акселя Смееда, Юнас, ясное дело, кто ж еще?