И не сам ли Тумас больше всех ратовал за свободную любовь, что никто, мол, никем не владеет, что любовь не знает границ? Не он ли снова принял Ингелу после того, как они почти три года жили врозь, когда она приползла назад, в защищенность. Снова стал любить ее, хотя дети у нее от другого. Сказал, что все дети общие. Заботился о детях Ингелы как о родных, кормил их, тетешкал, менял пеленки и все такое. Ведь они так и решили: у нас все общее — вещи, еда, питье, работа, радость и печаль. Общность, свобода и честность — вот основа их жизни в усадьбе. И любовь. Остальное неважно. Проблема в том, что никто не был вполне честен. Ни Брендон, который обманывал Джанет, ни Тео, прятавший лучшую травку в матрасе. Ни даже Анна-Мария, которая сказала, что верит ему, хотя глаза говорили о другом. И меньше всех он сам. Трусливо, как вор, он дождался, пока Тумас уедет домой в Швецию. Лучший друг оставляет семью в моей усадьбе, едет на похороны матери, а я, пользуясь случаем, трахаю его жену, думает Пер, сгорая от стыда. Причем не один раз; они продолжали и по возвращении Ту-маса, хихикая, находили время и место, наслаждались своим секретом, переглядывались за столом, когда никто не видел. Ведь никто, наверно, не видел? Никогда больше, клянется он себе. Повторяет вслух: никогда больше. Остальным не надо знать, что ребенок, которого ждет Ингела, не от Тумаса. И на этот раз тоже. Ребенок твой, Пер, сказала она. Я совершенно уверена. Во всяком случае, он не намерен признаваться ни Анне-Марии, ни Тумасу. С какой стати именно ему быть честным, остальные-то не больно честны? И Ингела не должна рассказывать. Знает ведь, для Анны-Марии это будет сокрушительный удар. А Тумас. На сей раз он вряд ли так легко простит, сказал ей Пер. Если мы признаемся, все полетит к чертям собачьим, сказал он. Усадьба, дружба, его отношения с Анной-Марией. Все рухнет, все, что они начали строить, развалится, если сказать правду. В конце концов Ингела обещала молчать. Правда обещала. Только вот она крайне… непредсказуема. Пер поворачивает, идет к усадьбе. Надо еще раз поговорить с ней, думает он. Сейчас, пока не поздно. 40 — Кто, черт побери, путешествует по Испании пешком? Это что, нелепый шведский прикол? Карен с такой силой откидывается на спинку кресла, что оно отъезжает назад и врезается в пустой письменный стол Йоханнисена. Телефонный номер, зарегистрированный в Мальмё по адресу Дисы Бринкманн, не отвечает, но Астрид Нильсен сумела выяснить, что Метта Бринкманн-Гран, дочь Дисы Бринкманн, проживает со своим двадцатитрехлетним сыном Йеспером также в Мальмё, только в районе Ломма. И когда Карен позвонила туда, к телефону подошел сын. Южношведский диалект понять трудновато, но она все-таки уразумела, что Йеспер Гран ничего не знает о возможных контактах своей бабушки с некоей Сюзанной Смеед из Доггерланда. Йеспер Гран вообще не очень-то интересовался бабушкиными делами. Предположил, что она в Испании: — Совершает какое-то дурацкое паломничество, или как там они это называют. Вы лучше у мамани моей спросите, она через час будет дома. И когда часом позже Карен действительно удалось связаться с Меттой Бринкманн-Гран, та подтвердила: Диса Бринкманн отправилась в Сантьяго-де-Компостела и вернется, вероятно, дней через десять-двенадцать. — Мама увлекается духовными практиками, по-моему, она уже третий раз идет этим маршрутом, так что это не коллективный тур; обычно она отсутствует недели две, максимум три. Но, помнится, в следующие выходные она хотела пойти на концерт здесь, в Мальмё, стало быть, к тому времени должна вернуться. — О’кей, а мобильник у вашей мамы есть? Мы не сумели найти номер. — Мобильник-то есть, но зарегистрирован он на меня, поскольку плачу за него я. Это был мой подарок на Рождество. Только он у нас на кухне. Когда я отвозила ее в аэропорт, она отдала его мне. — Почему? — Не хотела иметь его при себе во время паломничества. Оно ведь основано на идее молчания и размышления. К тому же она боялась потерять телефон. Я тоже спросила, как же с ней связаться в случае чего, а она сказала, что звонок мобильника выбьет ее из колеи. Да и вообще, нечего, мол, ей надоедать. Все-таки дать вам номер? Ведь мама скоро вернется. Карен тихонько вздохнула, записала номер и сменила тему: — В начале семидесятых вы с мамой действительно жили в коммуне в Лангевике? Несколько секунд Метта Бринкманн-Гран молчала, а когда ответила, в ее тоне сквозил легкий холодок. Насторожилась, подумала Карен. — Да, это правда, только ведь прошло сорок с лишним лет. Мы вернулись домой, когда настала пора отдать меня в школу. А в чем, собственно, дело? Карен коротко рассказала, что убита некая Сюзанна Смеед и что, по данным доггерландской полиции, несколькими месяцами ранее Диса пыталась с ней связаться. И теперь они обязаны задать несколько стандартных вопросов всем, кто в последнее время контактировал с Сюзанной. — У вас нет никаких соображений насчет того, почему ваша мама хотела связаться с Сюзанной? На этот раз Метта Бринкманн-Гран ответила быстро: — Понятия не имею. — Но, поскольку Карен на другом конце линии молча ждала, все же добавила: — Наверно, хотела поговорить с кем-нибудь из тех времен и думала, что Сюзанна может посодействовать. Мама немножко… как бы это сказать… она до сих пор накрепко застряла в семидесятых. Словом, когда она вернется, вы можете сами у нее спросить. Метта обещала проследить, чтобы ее мать связалась с Карен, как только вернется домой или даже раньше, если Диса вдруг позвонит из Испании. На этом разговор закончился. Карен закрывает глаза, вспоминает слова Йеспера Грана. “Дурацкое паломничество”. Она смеется. Н-да, можно и так сказать. Она тоже читала о паломничествах в Сантьяго-да-Компостела, видела потрясающе красивые фотографии разных паломнических маршрутов, но ее никогда не тянуло участвовать. Малая толика веры, какой ее снабдили в детстве — летом, когда она обычно несколько недель проводила с кузенами на Ноорё, отцова родня делала вялые попытки привлечь ее на эту узкую стезю, — рассыпалась прахом в декабрьский вторник одиннадцать лет назад. Так что пешие паломничества на стертых ногах для Карен Эйкен Хорнби неактуальны. И как только женщине, которой уже за семьдесят, хватает сил неделями бродить пыльными испанскими проселками? — И как, черт побери, можно стать на ноги всего через несколько дней после инфаркта, — раздраженно бормочет она, мрачно глянув на стол Йоханнисена и отъезжая к собственному столу. Эвальд Йоханнисен сообщил через жену, что завтра его выпишут и что на работу он вернется в лучшем случае уже через неделю-другую. — Спазм сосудов, — поправляет Карл. — Не инфаркт. Мой папаша тоже принимает нитроглицерин и средства, понижающие уровень кальция… — Да, но он-то, черт побери, дантист, а не полицейский, — сердито перебивает Карен. — Йоханнисену пора думать о пенсии. Он явно был не в лучшей форме, когда его скрутило, и как он теперь думает справляться? — Вопрос скорее в том, как справляться тебе. Мягко говоря, вид у тебя усталый, — негромко замечает Карл. — Ты обедала? — Я не голодна, — отмахивается Карен и продолжает: — Неудивительно, что у меня усталый вид, мы же топчемся на одном месте. Почти неделя прошла — и ни единой зацепки. — Прошло пять дней, — уточняет Карл и встает. — Еще много чего может случиться, как ты сама говорила вчера на совещании. — Я врала, — мрачно отвечает она. — Да, я понял, с тобой такое бывает. — Я думала, мы разобрались, — ворчит Карен. Наверно, Карл прав, думает она. Голова немножко кружится, значит, сахар где-то на уровне плинтуса. — Брось, Эйкен. — Извини. Но отсутствие подвижек все силы выматывает. Куда ни сунемся, везде тупик. Сюзанна Смеед убита, а мы понятия не имеем, кто это сделал и почему. — Всеобщей любовью она, мягко говоря, не пользовалась, так что у кого-то наверняка был мотив. — Я тоже не всеобщая любимица, но мне-то никто башку не пробивал. — Пока что… — ухмыляется Карл. — Йоханнисен был бы не прочь. Да и я иной раз тоже. — Черт меня побери, Хёуген наверняка перепоручит расследование кому-нибудь еще, если мы в ближайшее время не додумаемся до хотя бы мало-мальски внятной версии. Да и группа, по-моему, начинает выдыхаться. — Ну, лично я проголодался и хотел двинуть в “Магазин”. Ты со мной? У них там сейчас отличная килька. Карен со вздохом встает, снимает со спинки кресла куртку. Через четверть часа они устроились за столиком у окна. Время близится к половине второго, обеденный час пик уже миновал. Карен отпивает глоток пива, смотрит на гавань. Крупные рыболовные суда теперь швартуются в Равенбю, но мелкие траулеры, широкие сейнеры и легкие алюминиевые лодки ловцов устриц по-прежнему здесь. Кучка ныряльщиков толпится на краю пристани и словно бы что-то обсуждает, возбужденно размахивая руками. Наверно, как обычно, бранят конкурентов с устричных банок на Фриселе. Чуть дальше идет, наклонясь вперед, мужчина с магазинной тележкой, высматривает залоговые банки. Карен вспоминает, что видела его утром после Устричного фестиваля, когда стояла у ограды приморского бульвара, а он спал на пляже. С тех пор как она проснулась в гостиничной постели рядом с начальником, столько всего случилось, что ей было недосуг предаваться раскаянию и угрызениям совести. Сейчас вместе с воспоминанием о случившемся ее пронизывает неприятное ощущение, и она быстро переводит взгляд на Карла. — Ну вот, — удовлетворенно роняет он, когда официантка ставит на стол тарелки и корзинку с хлебом. В животе сосет, когда Карен чует ароматы хрустящей жареной кильки, чесночного масла, лимона и петрушки. И свежего горячего хлеба. Чеснок — недавняя добавка; старшее поколение по-прежнему ест кильку с топленым салом, капелькой уксуса и рубленой черемшой, когда позволяет сезон. Подцепляя вилкой первую рыбку, она с удовлетворением отмечает легкий хруст и с улыбкой встречает взгляд Карла. — Ты был прав. Я проголодалась. Оба жуют в тишине, но вот Карл наконец подбирает кусочком хлеба последние капли растопленного масла. Отпивает глоток-другой пива, откидывается назад и глядит на Карен, из-за отрыжки прикрыв рот ладонью. — Ты правда думаешь, что это мог сделать Юнас? По-моему, все спрашивают себя, вправду ли ты так думаешь или просто злишься на него.