— Так нельзя, она не выживет, если не удастся наладить грудное вскармливание. Диса отставляет бутылочку с ненавистным искусственным питанием, утирает ладонью лоб, прикладывает ребенка к плечу. Уже на вторые сутки она поняла, что смесь из молока, муки и капельки масла не работает. На этот раз не работает. И видела их взгляды, видела, как у них в глазах блеснуло сомнение, когда она послала Пера в Дункер, в аптеку, за заменителем грудного молока. “Нестле”. Это название издевательски кричало о своих злоупотреблениях в третьем мире, о своем бесстыдном жульничестве. Главный символ капиталистического хищничества. Но он поехал и купил. И теперь они продали душу дьяволу, и спасения им нет. Уже трое суток. В глазах и под ложечкой у Дисы свербит от тревоги и недосыпа. Уже трое суток Ингела лежит в постели. Тихая, с закрытыми глазами, даже когда не спит. А вокруг снуют остальные, неуклюжие, неподготовленные, совершенно бессильные. Неожиданно Дису захлестывает гнев. Они все как дети. Глупые дети в телах взрослых. Целиком доверились ей, думали, она обо всем позаботится, решит все проблемы. Диса, спокойная, надежная. Сохранившая давние знания о том, как выжить, старинные домашние способы лечения, старинные рецепты. Диса, акушерка, повитуха. Да, собственно говоря, кому требуются больница и врач, чтобы рожать детей? Биение двух сердец она услышала еще на девятнадцатой неделе. А что отец не Тумас, поняла много раньше. Наверно, когда сама Ингела еще не хотела посмотреть правде в глаза. Диса видела Ингелу и Пера, поняла то, на что Тумас закрывал глаза. Она знает, когда дети были зачаты и что именно тогда Ту-маса в Лангевике не было. “Ты должна рассказать, — сказала она. — Тумас и Пер вправе знать. И Анна-Мария тоже”, — добавила она, понимая, что отныне все изменится. И в конце концов Пер открыл жене печальную правду. Что он ей изменил. Что дети, которых ждет Ингела, от него. Что он станет отцом, ведь у Анны-Марии, вероятно, никогда не будет детей. Пожалуй, уже тогда, услышав наверху душераздирающие рыдания, все они поняли: это начало конца. Поняли еще до того, как слезы и крики сменились ледяным молчанием. Или понимание пришло к ним лишь в следующие недели, когда тревога за Анну-Марию медленно обернулась злостью? Может, как раз тогда они, один за другим, пришли к весьма неприятному осознанию, что идея делить всё хороша в теории, но ужасна в реальности. Может быть, как раз когда они втайне думали, что реакцию Анны-Марии все-таки легче понять, чем безразличие Тумаса. Когда восхищение его способностью всегда прощать и идти дальше мало-помалу сменилось презрением к его мягкотелости. Почему он не разозлился? В самом деле сумел простить Ингелу и Пера? Он что же — эта мысль была под запретом, но неудержимо напрашивалась, — не настоящий мужчина? Один за другим они отказались от мечты. Тео вернулся в Амстердам всего через несколько недель после крушения идиллии. Брендон и Джанет продержались чуть дольше. Сопережили скорбь Анны-Марии и боязливое пьянство Пера. Сопережили непонятно спокойное отношение Тумаса ко всему, что бушевало вокруг него. Смотрели, как у Ингелы растет живот, словно постоянное напоминание, что ничто не уладится. На сей раз проблема не исчезнет. И однажды студеным февральским утром Брендон застал Джанет в гавани, она в одиночестве сидела на причальной тумбе. — Завтра я уезжаю, — сказала она. — Поедешь со мной? — Куда? — спросил он. — Куда глаза глядят. И они тоже все бросили, покинули коммуну. Но Диса осталась. Она исполнит свой долг, как и обещала им, дождется, когда родятся дети. А потом — так она обещала себе — она тоже уедет из этого ада. И когда роды наконец начались, по какому-то природному инстинкту надежда вернулась. Может быть, как только родятся дети, все опять станет хорошо. Как только жизнь вернется в дом. Ингела механически выполняла ее указания: дыши, не тужься пока, подожди, подожди… Давай! А Тумас все время сидел подле нее. Тумас, не Пер. Может, несмотря ни на что, это и была его месть. Единственная маленькая демонстрация власти, которую он себе позволил, — выставить Пера за дверь. Он, Тумас, первым увидит детей, хоть они и не его. Все произошло на удивление быстро; уже через несколько часов после первых схваток родился первый ребенок. Здоровая девочка, получив легкий шлепок полотенцем, тотчас закричала. А потом Диса поняла: что-то не так. Ингела вдруг обессилела и впала в апатию. Минул почти час, пока все наконец завершилось и родилась вторая девочка. Слабенькая, вялая, вполовину меньше сестры. Когда училась, Диса слышала о таких случаях: один близнец может забирать в утробе матери столько питания, что второй отстает в развитии. И, разумеется, она читала о матерях, у которых не возникало привязанности к своим детям, о женщинах, которые вместо счастья материнства испытывали глубокую депрессию. Слышала и читала, но никогда не видела. Уже трое суток. Трое суток тревоги. О детях, которые не едят, об Ингеле, которую ни одна из дочек словно бы не интересует. И впервые с тех пор, как она решила принять эти роды, Дисе Бринкманн хочется, чтобы Ингела была в больнице. — Так больше нельзя, — повторяет она. — Нам нужна помощь. Она поднимает голову, видит их глаза. Безнадежные у Тумаса, испуганные у Пера. И глаза Анны-Марии, которая держит на руках вторую девочку. Диса смотрит на нее, и на миг у нее мелькает мысль: понимает ли она, что ребенок не ее. Когда Ингела погрузилась в апатию, Анна-Мария тотчас же словно пробудилась к новой жизни. Принялась ухаживать за здоровой девочкой, качала ее, кормила и успокаивала, присматривала за ней, как за собственной плотью и кровью. Сейчас она недоуменно смотрит на Дису, вновь переводит взгляд на ребенка, крепче прижимает его к себе и с улыбкой наблюдает, как он насасывает резиновую соску на бутылочке. — Она ест. Когда я даю ей рожок, — говорит она. — Мелоди ест, — говорит Диса, — но Хэппи весит слишком мало. Я больше не могу брать на себя ответственность, нужно отвезти ее к врачу. Ингеле тоже нужна помощь. Вы же видите, что-то не так, она даже не в силах держать детей. Пер встает так стремительно, что стул с грохотом опрокидывается. — Это мои дети, — говорит он. — Вы не можете просто забрать их. На кухне воцаряется мертвая тишина. Бесконечные секунды, тревожное дыхание, невозможные мысли. Потом Диса наклоняется над столом. — Выбирай, Тумас: либо я везу Ингелу и Хэппи в Дункер, в больницу, либо мы сегодня же вечером уезжаем на пароме домой, в Швецию. Не говоря ни слова, Анна-Мария встает, отставляет рожок на стол и уходит с Мелоди на руках. Тумас смотрит ей вслед, потом переводит взгляд на Дису. — Мы едем домой, — тихо говорит он. 68 Стиснув зубы, Карен выходит из “Зайца и вороны”, садится в машину, кладет голову на руль. Она ошиблась. Чертовски ошиблась. Последние сутки были заполнены бумажной работой, телефонными переговорами с прокуратурой и частыми поглядываниями на мобильник. Энн Кросби не объявилась. Диса Бринкманн тоже. Карен еще раз безрезультатно допросила Линуса Кванне, который упорно стоял на своем. Да, он признает в общей сложности четыре кражи со взломом. Да, он пытался поджечь домишки в Турсвике и Грундере, но с какой стати называть их поджогами с целью убийства? Там ведь никого не было, он знал, когда поджигал. Да, но тогда, черт побери, самое время изменить законы… О нет, Сюзанну Смеед он не убивал, он вообще не был в этом чертовом Лангевике или как его там. Последнее будет опровергнуто — всего через полчаса после того, как Карен покинула допросную. Звонок от криминалистов поступил в четыре часа дня и начался с извинений: дескать, завал работы по мурбекскому расследованию, поэтому Карен пришлось долго ждать результатов. Она выслушала Сёрена Ларсена без комментариев. — Мобильник Кванне находился в зоне действия вышки в южном Лангевике примерно одиннадцать часов, с двадцати двух тридцати одной до девяти двадцати четырех, — сказал Ларсен с плохо скрытым злорадством в голосе. — Этот хмырь провел весь Устричный фестиваль в забытой богом дыре. Что там можно делать, а? Уж ты-то знаешь? — В общем-то особо нечего, — ответила Карен. — Увы. — Да, он точно был здесь, — сказал Арильд Расмуссен, когда несколько часов спустя она показала ему в “Зайце и вороне” тюремную фотографию Линуса Кванне. — Сидел вон там, в углу, и весь вечер болтал по мобиле. Торчал в зале, хотя вечер был теплый и все остальные сидели на улице. Напился, как последний алкаш, скажу я тебе, пришлось собственноручно вышвырнуть его за дверь около трех. То есть нет, само собой, около двенадцати… — Да мне плевать, до которого часа у тебя было открыто, Арильд. Но само время важно. — Ладно, он ушел последним, сразу после трех. Было четверть четвертого, когда я поднялся в квартиру. — Не знаешь, куда он направился? — Понятия не имею. Парень спросил, не сдаю ли я комнаты, но я давно с этим завязал. Небось в машине заночевал. — Он был на машине? В смысле, ты видел машину? Арильд Расмуссен призадумался. — Нет, не видел, но машина у него, скорее всего, была. Иначе как бы он сюда добрался? Да, это вопрос, думает она сейчас, уткнувшись головой в руль. Как Линус Кванне проделал почти три десятка километров от гравийного карьера, где был найден краденый мотоцикл, до “Зайца и вороны” в Лангевике? По крайней мере, с величайшей вероятностью, когда он покинул Лангевик, машина у него была, “тойота” с трескучим стартером. “Я, черт побери, вообще не был в этом чертовом Лангевике”. Гаденыш врал на голубом глазу, и она поверила. Действительно поверила. Карен громко стонет. Придется проверить все его звонки и опросить всех, кто был там в тот вечер, думает она, поднимая голову. Кто-то ведь должен был видеть, куда он двинул, когда паб закрылся. Черт бы побрал этого Сёрена, ну что бы ему чуть поторопиться со своей информацией. И в тот же миг она понимает, как нелепо сваливать вину на другого. Ее собственное упрямство и нежелание принять факты — вот что привело к нынешней ситуации. Вместо того чтобы просветить Линуса Кванне до мозга костей, она полтора суток теряла драгоценное время, копаясь в давней коммуне хиппи семидесятых годов. С очередным тяжелым вздохом она пристегивает ремень безопасности, поворачивает ключ зажигания и трогает с места. 69 Когда она переступает порог старого каменного дома, навстречу вновь веет приятными ароматами. Сигрид сбегает по лестнице, волосы обернуты полотенцем.