— С ней не очень-то хорошо, — говорит Элинор. — Понимаю. Где она живет? Хотя бы не одна? — Не беспокойся. Мы за ней присматриваем. — Наверно, она винит меня в самоубийстве матери. Как ты думаешь? Потому и не отвечает на мои звонки? — Думаю, она винит себя, Карен. Я точно знаю. — В чем она себя винит? Она же ни в чем не виновата. — Не прикидывайся дурочкой, Карен. Кто-кто, а ты-то должна понимать. — Мне бы следовало поговорить с ней… — Как раз сейчас Сигрид всего боится. Увидит тебя такой, разбитой, в бинтах и гипсе, и только еще больше напугается. Карен сознает, что может представить себе лишь малую долю того, что сейчас переживает Сигрид. Но даже эта доля — слишком тяжелое бремя для восемнадцатилетней девочки. Страшный удар — узнать, что твоя мама убийца. Потерять ее один раз, а потом другой. Страх оттого, что тебя бросает между отвращением к содеянному матерью и печалью об ожесточенности, которая переросла в безумие. Печаль по напрасно прожитой жизни. А роль, какую сыграли ее дед и ее отец. Если раньше у Сигрид были плохие отношения с отцом, то теперь они разорваны окончательно. И впервые Карен понимает, какой отпечаток на Сигрид наложило вечное лавирование между ледяным отцовским высокомерием и лабильной психикой матери. И сознание, что она сама — часть их двоих. Карен знает, что может понять лишь эту малую долю. И все же ей хочется поговорить с Сигрид, сказать, что она ни в чем не виновата, что дети не отвечают за грехи отцов. Что она не одинока. Но до поры до времени она может только лежать здесь, дожидаясь, пока все достаточно заживет и ее выпишут домой. — Мы за ней приглядываем, — повторяет Элинор. — И я, и Лео. Кстати, он установил кошачью дверку. 90 Потом приходят коллеги. Один за другим, каждый с виноградом и букетом, который ее мать, терпеливо улыбаясь, забирает и идет в больничный коридор искать еще одну вазу. Корнелис Лоотс, Астрид Нильсен, Сёрен Ларсен и крайне смущенный Вигго Хёуген сменяют друг друга с такой точностью, что Карен не может отделаться от ощущения, уж не составил ли кто-то в отделе расписание посещений. Деликатных коротких посещений, тревожных взглядов, когда боль в голове и колене вынуждает Карен вызвать звонком сестру и попросить болеутоляющее. Потом несколько тихих слов с матерью, и они покидают Карен, заверяя, что придут еще. На третий день в дверях появляется Эвальд Йоханнисен. — Привет, Эйкен, — говорит он, кладет виноград поверх других гроздьев на блюдо на тумбочке, садится на стул. — Привет, Йоханнисен, — отвечает Карен. — Н-да, ты все ж таки шла по следу. Пожалуй, иной раз даже слепая курица находит зерно. Но что-то изменилось, она не испытывает потребности объявить, что попросту была права. Что хотела продолжить поиски, отвергнутые другими в стремлении закрыть дело. Что убийство Сюзанны Смеед связано с чем-то случившимся сорок с лишним лет назад в лангевикской коммуне. Они ошибались. Она была права. Но ничего такого она не говорит. Потому что была права только наполовину. Вместо этого она говорит: — Спасибо тебе, Эвальд. Что ты сразу взялся за дело, как только узнал, что Диса Бринкманн убита. Йоханнисен пожимает плечами. — Жаль, я не узнал об этом на несколько часов раньше. Он легонько кивает на ее загипсованную щиколотку, которая неподвижно закреплена в одном положении, чтобы зафиксировать и колено. Однако перемирие кажется им странным, и молчание эхом отдается в палате. До сих пор они общались посредством сарказмов, ехидных колкостей да свирепых взглядов, и теперь оба не знают, что сказать. Уже через пять минут Эвальд Йоханнисен встает, откашливается, хочет что-то сказать. Карен опережает его: — Все ж таки говнюк ты, Эвальд. — Она улыбается. Не отвечая, он отщипывает виноградину от горы на блюде, сует в рот и выходит из палаты. Но Карен видит, что плечи у него чуточку обмякли, а когда он закрывает дверь, она успевает заметить улыбку в уголке губ. Карл Бьёркен не улыбается. Во всяком случае до третьего своего визита, когда повязку на голове Карен заменили простой наклейкой, прикрывающей шов, а синяки на лице приняли более бледный зеленожелтый оттенок. — Ну, ты нас и напугала, — говорит он, усаживаясь у окна. После полумрака первых дней жалюзи подняты, и Карен провожает взглядом караван птиц, летящих на юг. Они доберутся дальше, чем я, думает она. Путешествие во Францию для нее не состоится, разве что после Рождества и Нового года. — Брудаль совершенно уничтожен, — говорит Карл. — Он ни в чем не виноват. Даже ДНК не могла показать, что убита не Сюзанна. — Именно поэтому. Он поколеблен в своих устоях. — Н-да, вряд ли ему доведется пережить это снова. — Карен отводит взгляд от окна. — Кстати, близнецов рождается примерно два-три процента, — ровным, назидательным тоном сообщает она. — А однояйцовых среди них приблизительно треть. Только в нашей стране проживает около десяти тысяч пар близнецов, и примерно три тысячи из них однояйцовые. Но вероятность, что кто-то из них станет убийцей или жертвой убийства, ничтожно мала. Вчера Корнелис заходил, — добавляет она, с улыбкой глядя на открытый рот Карла. — Ну-ну, добряк Лоотс в своем амплуа. Он и другими фактами тебя развлекал? — Наверно, но я не помню. Ах да. У однояйцовых близнецов одинаковая ДНК. — Это я уже понял. Вот почему мы и не нашли никакой другой ДНК, кроме Сюзанниной. — Он наклоняется вперед. — Серьезно, Эйкен, ты о многом догадывалась? — Нет, — признается она. — Я была вполне уверена, что Кванне не тот человек, но он соврал, будто не был в Лангевике, и это говорило не в его пользу. Только ведь он вряд ли бы сумел вломиться в дом или угнать машину, не оставив ни малейшего следа. И я догадывалась, что все как-то связано лично с Сюзанной, хоть и не знала как именно. Словом, у меня не было на руках достаточных улик, чтобы убедить Хёугена. С другой стороны, я тоже натворила бед. — Ты имеешь в виду Дису Бринкманн? Карен молча кивает. — Откуда тебе было знать, что ее убьют. — Я понимаю. Но… Она разводит руками, и в этом жесте заключено все, что, как ей известно, уже хорошо знакомо и Карлу. Мысли о тех, кого, вероятно, можно было спасти. Если бы действовали иначе. — У тебя слишком много времени на размышления, — говорит он. — Долго еще будешь тут лежать, а? — Еще минимум две недели, так они говорят. — Н-да, посетителей у тебя явно хватает. — Карл кивает на гору винограда. Карен устало улыбается: — На днях даже Йоханнисен заходил. — Перемирие? — По крайней мере временное. Он хороший полицейский, хоть и говнюк. Если бы не он, я бы, наверно, здесь не лежала. — Тебя нашла Сигрид, — сухо замечает Карл. — Но она бы не пошла искать меня, если бы не услышала объявление по громкой связи. — А сама она что сказала? — Я с ней не говорила. Карен морщит лоб с таким видом, который Карл определенно истолкует как приступ боли. Так она вынуждает посетителей встать и деликатно оставить ее одну. А несколько минут спустя, когда дверь с легким вздохом закрывается за широкой спиной Карла Бьёркена, она опять поворачивается лицом к окну, чувствуя, как горло сжимает печаль. Она не вправе печалиться. Не вправе воображать, что Сигрид захочет встречаться с нею. Совершенно не вправе. Печаль об одном потерянном ребенке невозможно смягчить другим. И снова ей вспоминаются слова Сюзанны Смеед. “Она не твоя дочь. Запомни”. 91 На восьмой день в дверях палаты появляется Юнас Смеед. После обеда Карен задремала, и голос, доносящийся с порога, будит ее.