Афродита Прощание – 24 ноября, 1917 Джеймс проводил ее до угла, на котором висела полосатая вывеска «Королевской бороды». Никто из них не знал, как попрощаться. – До завтра, – напомнил Джеймс. – Не забудь про концерт. Может, после этого выпьем по чашечке чая? – Во сколько встретимся? – Хейзел закусила губу. «И что мне сказать родителям?» – Давай встретимся в час, прямо на этом месте, – он посмотрел на нее. – Я куплю билеты. Она кивнула. – Хорошо. Пришло время расставаться. Они оба это знали, но никто не двигался с места. – Чем ты обычно занимаешься воскресным утром? – спросил Джеймс. – Я аккомпанирую для хора в церкви Святого Матфея, – ответила Хейзел. – Наш органист… – На фронте? Она кивнула, но затем покачала головой. – Он погиб там, – сказала Хейзел. – Он вроде как здесь, но в то же время и нет, потому что его могила во Фландрии. Она опустила взгляд, чтобы не смотреть Джеймсу в глаза. Он все понял и попытался разрядить обстановку, зачитав отрывок из стихотворения: – И коль мне суждено погибнуть вдали от Англии родной… – …то станет Англией та часть земли чужой, где я паду[5], – пробормотала Хейзел. – Что за чушь. «Пожалуйста, не умирай». – Все в порядке, – сказал Джеймс. – Я в порядке. Я не против отправиться на фронт. Ложь и правда, которая с каждой минутой все больше превращалась в еще одну ложь. – Столько ребят отправилось на войну, и если я не поеду… Кто-то же должен остановить Кайзера. Что она могла на это сказать? Что она не против? Джеймс первым нарушил тишину. – Он был хорошим органистом? – Не особо, – она сморщила нос. – Но когда в церкви читали прощальную речь, можно было подумать, что они говорят, как минимум, о Георге Фридрихе Генделе. Для Джеймса остаток дня оказался затуманен особыми чарами – магией Хейзел. Ему хотелось прильнуть к ложбинке на ее шее. Даже если эта шея была плотно замотана в шерстяной шарф. Но это было слишком скоро, ведь он знал Хейзел всего двенадцать часов, и все, что их объединяло – два танца и чашка кофе (просто замечательного кофе, но все же). Поэтому он сжал ее руку. – Пожалуй, мне пора идти. Она кивнула. – Уверена, у тебя еще много дел. Он поцелует ее? Хейзел выжидала. Хотелось ли ей этого? Она старалась не таращиться на его губы. Такая хорошенькая. Она была очень, очень хорошенькая. Сначала Джеймса захватила музыка, потом – ее глаза, но только теперь он увидел, насколько она очаровательна. Удивительно, что ему не приходилось постоянно отгонять от нее других молодых людей. Я велела ему поцеловать ее. Вместо этого он осторожно провел пальцем по ее щеке и кончику носа. «Уходи сейчас, или не уйдешь никогда», – сказал он себе. – До завтра, – Джеймс развернулся, чтобы уйти. «Значит, никакого поцелуя». – В час! – Отчаянная попытка продемонстрировать, что она вовсе не расстроилась, что осталась без поцелуя. Но меня не проведешь. Объяснять происходящее и тем более противиться ему не было никакого смысла. Джеймс не понимал, что он чувствует, но в его сознании уже укрепилась одна мысль: его счастье принадлежало юной пианистке. Вопрос лишь в том, захочет ли она его сохранить. Афродита Сомнения – 24 ноября, 1917 Когда Хейзел вернулась домой, выяснилось, что ее родители ушли по делам, так что ей даже не пришлось объясняться. Пока что. Она села за пианино, приготовившись к долгой репетиции – это было единственным лекарством от бабочек в животе, которые не оставляли ее в покое последние двенадцать часов. Но в середине произведения она отвлеклась и уставилась в окно. Что сейчас делает Джеймс? Во время игры она совершенно нелепо ошибалась и выбирала только печальные, сентиментальные баллады. Хейзел была безнадежна. Джеймс справлялся немного лучше. Он отправился приобрести военную форму и вещевой мешок вместе со своим дядей. «Собери все проблемы в свой старый вещмешок, и улыбайся, улыбайся, улыбайся»[6]. Эта военная песенка постоянно крутилась у него в голове. Потный старый продавец коротко объяснил, для чего может понадобиться та или иная вещь, обозначив список всего, что может произойти в окопах. Траншейная стопа[7]. Вши. Лютый холод. Вечная сырость. Грязь. Шрапнель. Голод. Гангрена. Венерические заболевания. Джеймсу казалось, что его стошнит. – Не волнуйся, – сказал его дядя, когда они зашли пообедать в столовую. – Может, тебя отправят в какое-нибудь поселение. Или назначат на хозяйственное обслуживание. Дядя Чарли служил во время второй Англо-бурской войны, но никогда не принимал участия в боях. Он занимался транспортом и доставкой припасов. – Кроме того, – добавил он, – американцы прибудут на помощь, как только президент Вильсон закончит призыв и проведет подготовку. Может, в этом году все будет кончено к Рождеству. То же самое говорили и в 1914 году. – Как прошли вчерашние танцы? – спросил дядя Чарли. – Танцевал с какими-нибудь симпатичными девушками? Джеймс уставился в пол, чувствуя на себе пристальный взгляд дяди. – Познакомился с кем-то? – усмехнулся он. Этот вопрос не требовал ответа, и Джеймс промолчал. – Вот и славно, – сказал его дядя. – Совсем скоро тебе пора будет уезжать. Ты заслуживаешь немного повеселиться. Эти слова заставили Джеймса поморщиться. Мисс Хейзел Виндикотт не подходила под определение «немного повеселиться». Она значила для него гораздо больше. Джеймс быстро доел свой обед, поблагодарил дядю Чарли и отправился бродить по Лондону. В конце концов юноша оказался в кинотеатре, в одиночестве, за просмотром какого-то посредственного фильма, после чего он вернулся домой и лег спать. В это время Хейзел с матерью слушали проповедь военного священника о том, как бог приглядывает за английскими солдатами на фронте. «Только не за нашим органистом», – подумала Хейзел. Ее отец был в Таун-холле – так назывался небольшой театр и музыкальный зал в Попларе, где он играл на фортепьяно по воскресеньям. Когда проповедь закончилась, Хейзел проводила мать до дома, а затем собралась в Таун-холл, чтобы провести вечер с отцом. – Это не место для юной леди, – сказала ее мать. – Твоему отцу это не понравится. – Я буду переворачивать для него страницы, – заверила ее Хейзел. – И ни на шаг от него не отойду. И она не солгала. Девушка провела уютный вечер рядом с отцом, одетым в шляпу-котелок и полосатую рубашку с бабочкой. Его ловкие пальцы вдыхали жизнь в такие мелодии, как «Велосипед для двоих», «Я – Генри Восьмой», «Берти из Боу» и, конечно, «Типперэри». Хейзел понимала, что игра отца не впечатлила бы месье Гийома – ее репетитора, – но ей все равно нравилось за ним наблюдать. Когда она была совсем крошкой, папа сажал ее на колени и играл так, словно ее кудрявая голова не закрывала ему ноты. Его гибкие руки с легкостью подчиняли себе октавы, исполняя популярный репертуар звезд музыкальных залов. И они были настоящими звездами. Вечер за вечером исполнители завладевали сценой и сердцами жителей Поплара. Они выступали, они кланялись, а затем спешили к автомобилю, припаркованному на задней улице, чтобы успеть в следующий зал, чтобы снова выйти на подмостки. Самые популярные из них могли петь, танцевать, рассказывать шутки и показывать пантомимы всю ночь напролет. В цветастых костюмах, в офицерской форме, в откровенных платьях и блестящих пиджаках. А некоторые – с выкрашенным в черный цвет лицом.