– Ну-у, – улыбнулась Шана, – ты сама попробуй. Под давлением ножа кожа рассекается, как перезревший фрукт. Секунда, и ты чувствуешь горячий поток крови. М-м-м, какое это ощущение. Но словами этого не передать, попробуй сама. – Я не чувствую боли, забыла? – Но ведь это не боль, сестренка. Что угодно, но только не боль. – Это слова отца. – Ты просто завидуешь, что я помню его, а ты нет. – Тебе было только четыре. Я не верю, что ты его помнишь. – Но я помню. Еще как. А ты нет, и поэтому ненавидишь меня. Ты ведь знаешь, что папочка любил меня сильнее. Шана вздохнула. Ее взор остекленел, казалось, что сейчас она не со мной, а где-то в другом месте. Например, в крохотном домике, где мы с ней когда-то жили. В отличие от сестры, я помнила его только по фотографиям из газет. Спальня моих родителей, в которой единственным предметом мебели был грязный матрас, разложенный прямо на деревянном полу. По всему периметру комнаты валялись груды каких-то лохмотьев, грязное постельное белье, упаковки от полуфабрикатов. В углу стояло старое автомобильное кресло, в котором, согласно полицейским рапортам, спала я. Шана же в то время спала вместе с родителями на пропитанном кровью матрасе. – А ведь я тебя любила, – медленно произнесла Шана, ее голос все еще оставался мечтательным. – Ты была такой милой малышкой. Помню, как мамочка давала мне тебя подержать, а ты улыбалась мне, размахивая маленькими пухлыми кулачками. Я тогда еще взяла на кухне нож и аккуратно порезала тебе запястья, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю. Мама почему-то кричала, но ты продолжала улыбаться, и я знала, что ты все правильно поняла. – Ее голос вдруг сделался мрачным. – Ты не должна была бросать меня, Аделин. Сначала папочка, потом ты… и все покатилось к чертям… Когда наша приемная мать увидела, как Шана вонзает лезвие швейных ножниц мне в руку, мою шестилетнюю сестру отправили в закрытую психиатрическую лечебницу, и она стала самым маленьким ребенком штата, который был помещен на принудительное нейролептическое лечение, а большую часть времени она проводила в постели. Когда ей исполнилось четырнадцать, намучившиеся врачи объявили, что она каким-то чудесным образом излечилась, и сбагрили ее ничего не подозревающей приемной семье. Им не стоило этого делать, ибо, по моему профессиональному мнению, тот факт, что она кого-то убьет, был всего лишь вопросом времени. – О чем ты думаешь, – прервала я молчание, – теперь, когда вспоминаешь об отце? – О том, как сильно он любил меня. – Что ты слышишь? – Крики. – А что чувствуешь? – Запах крови и бесконечную боль. – И это, по-твоему, любовь? – Да! – То есть, когда мы были детьми, ты резала меня, чтобы я узнала, как сильно ты меня любишь? – Нет. Я хотела, чтобы ты почувствовала, как сильно я тебя люблю. – И для этого надо резать свою маленькую сестру? – Да! – А если бы у тебя был нож прямо сейчас? – Кровь значит любовь, – снова пропела Шана. – И ты это знаешь, Аделин. В глубине души даже ты это понимаешь. Ее лицо растянулось в такой хитрой усмешке, что мне стало как-то не по себе. Создалось впечатление, что она знает, кем я была всего шесть часов назад. Зверем, который, несмотря на первоклассное воспитание, подвластен только своим животным инстинктам. – А если бы я тебе сказала, что еда значит любовь? – невозмутимо произнесла я, пытаясь не отвлекаться на воспоминания о прошедшей ночи. – Тогда вместо того, чтобы резать людей, ты бы предлагала им хлеб? Шана нахмурилась и провела ладонью правой руки по лицу. Поначалу она казалась смущенной и даже немного растерянной. – Папочка никогда не давал еды. – А мама? – Что мама? – Она не давала еды? – Мама меня не любила, – раздраженно бросила Шана. «Мама меня не любила». Мы уже обсуждали эту тему, но так ни к чему и не пришли. Но в этот редкий момент, когда сестра более-менее спокойно отвечает на мои вопросы, я решила слегка надавить. – С чего ты это взяла? Почему ты думаешь, что мама не любила тебя? Шана упрямо сжала губы, отказываясь отвечать. – Гарри любил ее, женился на ней. Она, в свою очередь, любила его, вела хозяйство, растила вместе с ним детей. – Он не любил ее! – А тебя, значит, любил? – Да. Кровь значит любовь. Он любил меня, а не ее. Я наклонилась к сестре и прошептала почти в самое ухо: – Он бил ее. Почти каждый день, если верить полицейским отчетам. Если боль значит любовь, то отец очень сильно любил нашу мать. – Не будь дурой! – прорычала Шана. – Любого можно избить, но это не любовь. Кровь значит любовь, и ты это знаешь! В этом деле нужно действовать вдумчиво, даже ласково, плюс нужно быть аккуратным, чтобы порезать только подкожную вену и ничего больше… – Сестра указала на перевязанную ногу. – Кровь значит любовь! В этом деле нужно проявлять заботу. Ты же знаешь это, Аделин. Ты же знаешь! Я посмотрела ей прямо в глаза: – В этом нет твоей вины. Что сделал наш отец и что произошло в том доме… в этом нет твоей вины. – Ты всего лишь ребенок! Слабое, беспомощное дитя. Мама часто так говорила, только чтобы папочка оставил тебя в покое. Но я всегда старалась показать, что люблю тебя. Я специально порезала тебе запястья, чтобы ты не чувствовала себя одинокой. Вот только маме это не нравилось, мне здорово от нее перепадало. – Тебя била она? Или все-таки отец? – Она. Мама никогда не любила меня. А ты как была, так и осталась слабой и беспомощной. Я снова подалась назад: – Шана, но кто же тебя зашивал? Если кровь порождает любовь и отец резал тебя каждую ночь, то кто зашивал тебя утром? Сестра отвела взгляд в сторону. – Кто-то должен был обрабатывать твои раны каждое утро. Возить тебя в больницу они бы точно не стали, это привлекло бы слишком много внимания. Поэтому каждое утро кто-то должен был промывать раны, накладывать повязки и так далее. Кто тебя лечил, Шана? Плечи сестры подрагивали, желваки ходили ходуном, но она так и не отрывала взгляд от стены. – Мать этим занималась, не так ли? Она латала тебя. Каждую ночь отец резал тебя, и каждое утро она лечила. А ты до сих пор не можешь простить ее за это. Вот почему ты говоришь, что она не любила тебя. Папочка причинял боль, мама все исправляла. А тебе от этого становилось только хуже. Ее забота причиняла тебе еще больше боли. Шана уставилась на меня, ее карие глаза жутковато поблескивали. – Ты похожа на нее. Я похожа на отца, а ты на мать. – Думаешь, я тоже пытаюсь вылечить тебя? Мои визиты для тебя – как солнечное утро, а когда я ухожу, ты остаешься одна в объятиях бесконечной ночи, так? – Папочка любил меня. Мама не любила. Она была ужасным человеком. – Ты Шана, а я Аделин. Наши родители мертвы. Мы в этом не виноваты. Они сделали свой выбор, а теперь выбор за нами, и на твоем месте я бы попыталась поскорее их забыть. Шана улыбнулась. – Папочка мертв, – согласилась она, но голос ее снова звучал чересчур хитро, почти ликующе. – Я знаю это, Аделин. Я видела. А что насчет тебя? – Я ничего не помню, ты же знаешь. – Но ты тоже видела. – Ребенок, пристегнутый к автомобильному креслу. Это не в счет. – О, этот звук полицейских сирен… – усмехнулась сестра. – Гарри Дэй запаниковал, когда стало ясно, что полиции все известно, – равнодушно вставила я. – Он не захотел, чтобы его повязали живым, и решил вскрыть себе вены. – Ложь! – Я читала отчеты, Шана. Я знаю, что произошло с нашим отцом. – Кровь значит любовь, Аделин. Ты знаешь это, потому что видела. Не найдя ответа, я нахмурилась. Понятия не имею, что Шана пыталась этим сказать. Я была всего лишь ребенком, и все мои знания по этому делу почерпнуты из полицейских отчетов.