– Они были противные. И совсем мне не понравились. – Кто-нибудь из них тебя обижал? – спросил я. Сэм не ответил. – Почему ты молчишь, сынок? – сказала Элисон, сильнее прижимая сына к себе. – Все хорошо. Ты можешь рассказать нам все, что угодно, даже самое плохое. Папа же сказал, ты ни в чем не виноват. Тогда Сэм посмотрел мне прямо в глаза. – У одного из них был нож. Он показал его мне. Такой большой-большой нож. Теперь уже мы с Элисон лишились дара речи. – Он отрезал мне волосы, – продолжал Сэм, – а потом сказал, что в следующий раз перережет мне горло. Сказал, что ему нравится перерезать людям горло. К счастью, Сэм сидел к матери спиной. Она и раньше была бледной, а теперь в ее лице не было ни кровинки. Я хотел отвлечь его от воспоминаний о ноже и сказал: – Малыш, а как они выглядели, эти дяди? – У них были колючие лица. Колючими Эмма и Сэм называли бородачей. – Очень колючие. И они странно разговаривали. – Странно – это как? – спросил я. – Будто на другом языке? – Ага. Сплошные «ррр» и «гха», – ответил он, имитируя гортанные звуки. – А на английском они хоть раз говорили? – задал я следующий вопрос. – Да, но тоже странно. – То есть с акцентом? – Ага, – ответил сын. – Таким же, как у Джастины? – спросила Элисон. – Не знаю. Вообще-то нет, – сказал Сэм. Его слова еще ни о чем не говорили. Я не думаю, что шестилетний мальчик обладает достаточным жизненным опытом, чтобы определить происхождение того или иного акцента. В сухом остатке у нас было только одно: двое бородатых, размахивающих ножом иностранцев пришли и запихнули моих детей в фургон. И что еще страшнее, они не побоялись показать Сэму свои лица. Подобная наглость означает, что они ничего не боятся и совершенно уверены, что их не поймают. Потому что знают – их план безупречен. – Расскажи мне про фургон. – Ну… он был больше «Хонды». Похож на грузовик. Но не совсем большой грузовик. Они посадили нас сзади. Сидений не было, мы сели на пол. – А на улицу ты смотрел? Окна в машине были? – спросила Элисон. Сэм покачал головой. – Фургон поехал, – сказал Сэм. – Мам, прости меня, но я не пристегнул ремень, его там не было. – Ничего страшного, Сэмми. – Вы долго ехали? – спросил я, надеясь хотя бы понять, далеко ли их увезли. – Не знаю, – сказал Сэм. Его чувство времени еще не сформировалось окончательно. – Дольше, чем длится программа по телевизору, или нет? – спросила Элисон. – Примерно столько же, – ответил Сэм. Допустим, полчаса. Это означает, что их могли держать в любом уголке Юго-Восточной Вирджинии, на участке примерно в тысячу квадратных миль. Мы могли бы до конца жизни колесить по окрестностям и стучаться в двери, но так и не узнать, где прячут Эмму. – Что же было потом? – спросила Элисон. – Ну, фургон все ехал и ехал. А потом эти дяди нас похватали. Просто… похватали, и все. Они вели себя очень грубо. Сэм прижал к бокам локти и изобразил когтистые лапы тираннозавра. – Они вытащили вас через заднюю дверцу фургона? – спросил я. – Ага. Потом нас отвели в дом. – Где стоит дом, ты видел? – спросил я. – Ну, вокруг в основном деревья. Много деревьев. Все большие. Значит, детей прятали в густом лесу. Будто в сказке братьев Гримм. – И куда вы пошли в доме? – В ту комнату. – Как она выглядела? – спросил я. – Маленькая. На окнах коробки. Я решил, что похитители закрыли стекла картоном. – Я смотрел по телевизору «Губку Боба» и «Дору». Потом спросил, можно ли мне к Эмме, но они сказали, что нельзя. – А дверь ты пытался открыть? – вновь задал я вопрос. – Ее заперли на ключ, – ответил Сэм. – Что было потом? – Я все время говорил им, что хочу есть. А они отвечали: «Заткнись! Заткнись!» Прости, мам, я знаю, что это плохое слово, но они так и говорили. – Ничего, сынок, не страшно, – ответила Элисон, гладя его по ноге. – А потом я заплакал. Правда ужасно хотелось есть. И один из них дал мне еду. – Чем же он тебя кормил, Сэмми? – спросила Элисон. – Арахисовой пастой с джемом, – сказал Сэм. Мы с Элисон встревоженно переглянулись. Когда Эмма в первый – и последний! – раз поела арахисовой пасты, ее глаза и горло отекли до такой степени, что девочку пришлось срочно везти в больницу. С тех пор у нас под рукой всегда есть несколько ампул с эпинефрином – я сомневался, что похитители об этом позаботились. – Эмме тоже дали такой сэндвич? – спросил я. – Я не знаю, – только и ответил Сэм. Сын рассказал, что потом расплакался еще больше, и тогда один из тех, с колючими лицами, накричал на него и велел ложиться спать. Мы на разные лады принялись расспрашивать его, не причинили ли они ему вреда, не трогали ли там, где не положено, и все такое прочее. На все вопросы мальчик отвечал отрицательно. Последнее, что он мог рассказать, это то, как на следующее утро их с Эммой вытащили из дома и усадили в тот же самый фургон. Проехав «немного», машина остановилась. Когда дверца открылась, ему велели бежать к зданию суда и спросить меня. Так он и сделал. Мы пытались вытащить из него что-нибудь еще, но в его маленькой славной головке больше ничего не отложилось. Под конец Элисон спросила, есть ли у Сэма вопросы к нам. – Да, – ответил он, – когда вернется Эмма? Мы с Элисон обменялись взглядами, полными тоски и отчаяния. – Мы не знаем, малыш, – ответил я, – просто не знаем, и все. У Сэма на удивление выразительный лоб. Если он чем-то расстроен, он весь как будто оседает на четверть дюйма вниз. Когда он был совсем маленький, я называл эту особенность «сердитый лоб». Подобное выражение было верным признаком того, что у него болит живот, что он мучается коликами или просто вот-вот разрыдается. Вот и сейчас лоб был опущен. – Но… – начал он. – Но…