Я повернул налево и направился на юг по трассе 17, четырехполосному шоссе, по обеим сторонам которого мелькали нескончаемой вереницей рестораны фастфуда и сетевые отели, торговые центры и банки, автомастерские и заправки – безвкусные декорации великой американской коммерции. – Ладно, поезжай на работу, – сказала она. – Сразу сообщи, когда дети будут с тобой, договорились? – Ну конечно. Не волнуйся, ничего не предпринимай. Скоро все закончится. Мы попрощались. Когда я проехал по мосту Коулмен Бридж через реку Йорк и въехал на федеральную трассу 64, телефон зазвонил вновь. Я подумал, что это опять Элисон, но вместо этого увидел на экране фамилию Франклина. Сенатор Блейк Франклин пятнадцать лет был моим начальником. Хотя нет, не просто начальником. Он был для меня наставником, сторонником, вдохновителем, мучителем и маниакальным пристрастием. Он принадлежал к тому редкому типу людей, которые повторяют, что ты замечательный, но каждый раз добавляют, что ты можешь стать еще лучше. Что бы он мне ни сказал, я верил всему. Занимаемые мной при нем должности становились все внушительнее, вместе с ними росла и мера ответственности, а выполнение обязанностей отнимало все больше времени. Обычно я приезжал в офис к шести утра и редко уезжал домой раньше восьми вечера, и при этом убеждал себя, что мне это только в радость. Мне отчаянно хотелось ему нравиться. А потом, пять лет назад, наступил тот самый день, более известный, как Инцидент. У Блейка была назначена пресс-конференция, на которой он должен был объявить решение по поводу нашумевшего законопроекта, регулирующего ношение оружия, – между собой мы называли его Актом о правах и ответственности. Законопроект, как нам казалось, был составлен очень логично и отвечал интересам обеих сторон. Он прямо признавал, что Вторая поправка гарантирует право на владение личным оружием, закрепляя недавнее постановление Верховного суда по данному вопросу, которое было огромной уступкой оружейному лобби. Он подспудно объявлял вне закона попытки ограничить количество оружия, которым может владеть один человек, – еще один поклон в сторону законопослушных граждан, которые просто хотели, чтобы противостояние тирании правительства не было голословным. С другой стороны, он предписывал гораздо более пристальную проверку данных о покупателях и предлагал другие разумные меры, призванные пресечь доступ к оружию преступникам и людям, склонным к психическим расстройствам и домашнему насилию. Я работал над этим документом как одержимый, устраняя малейшие несовершенства, доводя до блеска. Сразу несколько вариантов этого билля были переданы на Капитолийский холм, и он, похоже, пользовался в обеих палатах поддержкой, вполне достаточной для его одобрения. Я гордился тем, что стоял за спиной у Блейка, когда он его представлял. А потом какой-то псих – как раз из тех, кому законопроект ограничивал доступ к оружию, – открыл огонь. Перед тем как его скрутил подоспевший офицер полиции, он сделал восемь выстрелов. Блейк каким-то чудом не пострадал. Семь пуль ударились в ступеньки здания Сената США имени Дирксона, не причинив никому вреда. Восьмая попала мне в грудь с правой стороны. Позже врач сказал, что мне страшно повезло: пуля вошла под углом, срикошетила от ребер, свернула влево и вышла под мышкой. Стоило ей пройти навылет, у меня были бы большие проблемы, свернуть направо – и я наверняка был бы мертв. Как бы там ни было, она вырвала приличный кусок моей плоти, захватив иллюзии по поводу человеческой неуязвимости. Говорят, что человек, столкнувшись со смертью, пересматривает свои жизненные приоритеты. Это, конечно, избитая истина, но недаром ее повторяют все – так и есть. Впечатление от этого выстрела было гораздо глубже оставленного им шрама. И конечно, она только подтвердила то, что однажды сказал мне покойный отец: ни один человек, лежа на смертном одре, еще не пожалел, что так мало времени посвящал работе. Близнецы тогда только отпраздновали свой первый день рождения, и в ярком свете послеоперационной палаты я вдруг отчетливо увидел, что, работая по четырнадцать часов в сутки, потерял целый год. Безусловно, если бы пуля взяла другое направление, отца близнецы потеряли бы навсегда. Но я лишил их присутствия второго родителя задолго до того выстрела. Я понял, что если продолжу работать с сенатором Франклином, в моей жизни ничего не изменится. Когда я сообщил Элисон, что хочу уйти – к тому времени я даже еще не отошел от наркоза после операции, – она заплакала от радости. Два дня спустя, прямо на больничной койке, я написал от руки заявление об отставке и передал его Блейку. Он отнесся к моему решению с удивительным пониманием. Значительную роль в этом, несомненно, сыграло чувство вины, ведь он прекрасно знал, что пули предназначались ему. Вероятно, помогло и то, что он был крестным отцом Эммы, да и наверху ему тоже сказали, что для меня и моей семьи так будет лучше. Идея стать судьей принадлежала ему. В Норфолке, на востоке Вирджинии, как раз была свободная должность. Я, мягко говоря, был не совсем типичным кандидатом. В истории еще не было случая, чтобы рядового сотрудника Сената назначили федеральным судьей, тем более что в залах судебных заседаний я появлялся нечасто, с тех пор как ушел из Апелляционного суда четвертого округа, куда устроился работать сразу по окончании юридического факультета. Но связи в Сенате и известная доля благосклонности к жертве вооруженного нападения обеспечили мне 88 голосов «за» при отсутствии голосов «против». Двенадцать сенаторов, выступавшие против моей кандидатуры, побоялись выступить открыто и проголосовать против. Вместо этого они из мстительности стали копать под законопроект, который чуть было не стоил мне жизни. С тех пор нас с Блейком связывает тесная дружба. День, когда мы оба оказались на грани жизни и смерти, сблизил нас, будто ветеранов боевых действий. К тому же нам нравилось болтать о политике, политиках и слухах, неизменно циркулирующих в Сенате. Сначала я подумал было перенаправить звонок на голосовую почту. Но привычка в любых обстоятельствах отвечать на звонки сенатора Франклина укоренилась так глубоко, что избавиться от нее было бы непросто. – Привет, Блейк. – Доброе утро, судья, – ответил он со своим тягучим южным акцентом, который в течение многих лет зарабатывал для него дополнительные голоса в западной и южной частях штата, – занят? – Нет, просто еду в машине. Как дела? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал небрежно. – Ничего, вот на днях пресс-секретарь устроил мне беседу с корреспондентом «Уолл стрит джорнал». – О твоей кампании? – Блейк баллотировался на следующий срок, и избирательная гонка была в самом разгаре. – Нет, дорогой мой, о тебе, – сказал он. – Говорят, тебе досталось крупное дело о веществах? Вся моя выдержка ушла на то, чтобы не потерять управление. Корреспондент «Уолл стрит джорнал» позвонил сенатору, чтобы поговорить о деле Скаврона? Может, я что-то упускаю? Что такого в Рэйшоне Скавроне могло привлечь к себе внимание одной из влиятельнейших американских газет? – Да? – осторожно ответил я. – И что ты им сказал? – Как обычно: что ты нам всем рассылал детскую порнографию в виде рождественских открыток, но мы всегда тебя прощали, понимая, что это просто побочный эффект героина. Да, это был не тот сенатор Франклин, каким привыкли видеть его избиратели. В обычной ситуации я бы парировал такой же рискованной шуткой, но сейчас мне было не до того. – Надеюсь, они еще не пронюхали о том, какие взятки ты берешь, ведь… Сенатор осекся, удивившись, что я не подыгрываю, как обычно, и спросил: – Эй, старина… с тобой все в порядке? Мне казалось, что я вот-вот разрыдаюсь. Блейк это умел, у него было удивительное чутье. Он мог быть неутомимым деспотом, требовать все больше и больше, но всегда останавливался ровно в тот момент, когда ты вот-вот готов был сорваться. Тогда он щелкал выключателем и внезапно начинал вести себя так, будто единственной его заботой в этом мире было твое личное благополучие. Мне, конечно, хотелось открыться и излить ему душу, как я неоднократно делал раньше. Мои родители умерли с разницей в один год – им было за шестьдесят, а мне около тридцати. В то время Блейк бережно опекал меня, помогая пережить горе, и если кто-то и мог заменить мне отца, так это он. Но я упорно сопротивлялся всепоглощающему желанию разделить с ним груз свалившейся на меня беды. – Да-да, извини, все хорошо, – сказал я, – это просто запутанное дело. – Я бы сказал, что понимаю, но на самом деле никогда не понимал. Я бы не смог действовать в одиночку, как ты. Когда знаешь, что в случае неудачи ответственность с тобой разделят как минимум человек пятьдесят, решения принимать куда легче. – Это правда. Спасибо, – сказал я. А потом, чтобы сменить тему, добавил: – Как семья? Мы немного поболтали о его жене и детях – у него было две дочери, обе уже успешно вступили во взрослую жизнь. Потом он вновь вернулся к разговору с корреспондентом «Уолл стрит джорнал» и заверил, что говорил обо мне только хорошее. А под конец спросил: – У моей крестницы все хорошо? У меня перехватило дыхание, но я все же смог произнести: – Да, спасибо, все отлично. – Ну, хорошо, – сказал он перед тем, как повесить трубку, – Элисон и близнецам большой привет. Глава 9 По общему настроению в судейской – которая представляет собой несколько кабинетов в западном крыле четвертого этажа здания Федерального суда имени Уолтера Э. Хофмана – всегда можно понять, что сегодня будет вынесен приговор. Сотрудники по большей части молчат, обстановка тяжелая. Понять это может только тот, кто хотя бы раз в жизни побывал в федеральной тюрьме. Условия в этих чудовищных учреждениях как будто созданы для того, чтобы лишить тех, кто там пребывает, последних остатков индивидуальности. А если посмотреть на статистику обвинительных заключений с последующим лишением свободы – которые почти в семь раз превышают показатели в соседних странах и оказываются выше даже, чем в Советском Союзе времен Сталина, – то возникает ощущение, что с обществом, которое хочет видеть стольких своих сограждан за решеткой, явно что-то не так. Но как бы то ни было, это часть моей работы. Не та часть, которая доставляет мне удовольствие. Зная это, коллеги в такие дни стараются меня не трогать. Поэтому я удивился, когда, войдя в нашу маленькую кухню, чтобы налить кофе, услышал из кабинета Джереми Фриланда голос: – Мистер Сэмпсон, можно вас на секундочку? Джереми было под сорок, он был красив, голубоглаз и тщательно следил за своими пшеничного цвета волосами. Каждую неделю он пробегал как минимум двадцать миль и тщательно следил за тем, чтобы оставаться в форме. Костюмы всегда хорошо на нем сидели, а яркие галстуки идеально вписывались в ансамбль. Его внимание к себе, некоторая изнеженность и тот факт, что он никогда не был женат, позволяли предположить, что он гей, но мы никогда с ним это не обсуждали. Судебный процесс, нанесший сокрушительный удар по действовавшему в штате Вирджиния запрету на однополые браки, так называемое дело Бостика, слушалось в нашем суде. Я недвусмысленно дал понять Джереми, что судья, по моему убеждению, принял очень правильное и обоснованное решение, ознаменовавшее собой долгожданное торжество гражданских прав и свобод в штате. В ответ он бесстрастно предложил мне анализ Четырнадцатой поправки. Официально Джереми числился секретарем, но пусть вас не вводит в заблуждение незначительность этой должности. Он опытный юрист и не раз помогал мне избежать позора. Многие процедуры в федеральных судах до сих пор не задокументированы. Они основаны на общепринятой практике, которая видоизменялась десятилетиями, и я, придя в суд из Сената, о многом успел позабыть. Джереми был моим секретным оружием, позволявшим мне выглядеть более компетентным, чем было на самом деле. Раньше он работал под началом судьи Апелляционного суда четвертого округа, который впоследствии вышел на пенсию. Джереми согласился вернуться в окружной суд, потому что его, как профессионала, привлекла возможность служить поддержкой судье-новичку. Кроме того, он собирал предварительные материалы, надзирал за младшими клерками, писал за меня некоторые рутинные приговоры и был благодарным слушателем, когда мне нужно было вынести решение по какому-нибудь сложному делу. Я не раз говорил Джереми, что он лучший секретарь за всю историю Восточного окружного суда в Вирджинии, и это не было преувеличением. Я остановился на пороге его кабинета. За кабинетом Джереми следил с той же тщательностью, что и за своим внешним видом. Он держал в нем несколько цветков в горшках, за которыми ухаживал, как за домашними животными. А к настоящим своим питомцам – двум рыбкам, одну из которых звали Тергуд, а другую Маршалл, в честь его любимого члена Верховного суда,[5] – относился как к детям. – Извините за беспокойство, – сказал он, – просто хотел сказать, что сегодня утром нам звонил корреспондент «Нью-Йорк таймс». Я сказал ему, что вы ничего комментировать не будете, и он предложил поговорить неофициально. В этом я ему тоже отказал. Мне показалось, что вам стоит об этом знать. Сначала «Уолл стрит джорнал». Теперь «Нью-Йорк таймс». Что я упускаю из вида в деле Скаврона? – Хорошо, – сказал я, – спасибо. – Мне звонил еще один репортер, представитель некоего сайта, страх-и-риск. com. Его зовут Стив Полайти. Ресурс представляет собой что-то вроде блога для инвесторов, который сам Полайти и ведет. «Страховые риски», игра слов. Я зашел на сайт и решил, что… В общем, насколько я могу судить, там лишь сплетни и пересуды, что-то вроде «Нэшнл инквайерер» для финансистов. Он утверждает, что его сайт в месяц просматривают два миллиона человек. А ему-то зачем понадобился Скаврон? – Ну, естественно, никакого комментария мы давать не будем, – сказал я. – Конечно, нет. Я задержался в его кабинете еще на несколько секунд – мое внимание привлекло изображение с камер видеонаблюдения на мониторе у Джереми на столе. Вам вряд ли это известно, но в здании нашего суда, которое было построено во времена Великой депрессии и выглядит так, как будто его ни разу не ремонтировали с тех пор, в каждом углу спрятаны камеры. То есть судья мог видеть под двумя или тремя углами, что происходит в коридоре за пределами судейской. Если кто-то хотел попасть внутрь, мы могли сначала на него посмотреть. Монитор стоял на столе у Джереми, потому что мою помощницу Джоан Смит он раздражал. В этот момент – как и большую часть времени – коридор был пуст. Но я все равно не мог оторвать взгляда от монитора. В голове тоже царила пустота.