Щелкнул зажигалкой и поджег картонный прямоугольник. Глупая корова медленно исчезла в огне, а ее остатки подхватил и разметал ветер. 41. Гретхен. Наши дни… Высадив Маркони, Гретхен заперлась дома в комнате, превращенной ею в кабинет, уселась на пол и веером разложила перед собой материалы по делу Виолы Кент. Когда ее осенило, что с ними не так, стрелки на циферблате показывали три часа ночи. Не отрываясь от бумаг, Гретхен машинально набрала номер Шонесси, и детектив ответил после первого же гудка. — Надеюсь, у тебя хорошие новости, — раздраженно загудел он на удивление бодрым голосом. — Ой, вот только не заливай, что ты не тоскуешь сейчас в задумчивости над стаканом чего-нибудь высокоградусного, — осадила его Гретхен. Если бы он спал, он ни за что не поднял бы трубку так скоро. — Чего тебе? — вздохнул Шонесси, не желая вступать в перепалку. «Интересно, — подумала Гретхен, — а провел ли он в мире и спокойствии хотя бы одну ночь за время службы в полиции?» Груз ответственности, лежавший на его плечах, Шонесси тащил, словно тяжкий крест. Гретхен подобного отношения к работе не разделяла, но принимала как данность. — Лена взялась за это дело не из чувства вины, — с непоколебимой убежденностью произнесла она. «Я наломала дров, Грета». — Она взялась за него, чтобы засадить Виолу за решетку. — Не понял, — помолчав минуту, признался Шонесси. — Материалы других Лениных дел содержат скрупулезно подобранную и исчерпывающую информацию, а материалы дела Виолы — всего-навсего сухое изложение фактов. — Возможно, у нее на Виолу была заведена еще одна папка. — Возможно, — согласилась Гретхен, хотя подобное никак не укладывалось у нее в голове. — Но зачем ей прятать папку с доказательствами, если ее содержимое и так станет достоянием общественности в течение ближайшего месяца? — Ну, кто ее знает, может, она готовилась ко всему заранее, не менее чем за месяц? — Лена из материнской утробы уже всецело подготовленной вышла, — давясь смешком, возразила Гретхен. — Ясно, — фыркнул Шонесси, видимо представив себе этот процесс во всей его неприглядной красе. Гретхен усмехнулась. — Неприятно, конечно, признавать, но звучит логично. — Итак, Лена действует как сообщница, убивает Клэр, подставляет Виолу, а затем берет ее дело, чтобы коварный план не полетел к чертям собачьим из-за какого-нибудь не в меру дотошного адвоката. — Потрясающе. — Я всегда потрясающа, — заверила его Гретхен. — Таким образом отводится подозрение и от Рида Кента. Ибо в противном случае, если бы он не нанял дочурке бесподобного адвоката, у людей зародились бы нехорошие предчувствия. — Но «бесподобный адвокат» несомненно ратовал бы за смягчение приговора. — Тон Шонесси, в отличие от тона Гретхен, особым благоговением не отличался, однако некая удовлетворенность в нем, к радости Гретхен, сквозила. Все-таки хорошо спланированное убийство не может не вызывать восхищения. — Значит, ты полагаешь, именно Лена и убила Клэр Кент? А как же «чертовски веские причины»? Не успела Гретхен ответить, как Шонесси рассмеялся. — Господи, да кого я спрашиваю, — сдавленно хихикнул он. — Ты же веришь, что любой человек способен на убийство любого. — А ты — нет? — огрызнулась Гретхен: похоже, Шонесси забыл, с кем имеет дело. — А я — да, — легко согласился Шонесси и внезапно затих. Заинтригованная, Гретхен решила не прерывать молчания первой. — Слушай, можно тебя кое о чем спросить? — Спросить можно, вот только ответа я не гарантирую. И не спрашивай всякую глупость. — Зачем тебе это? Не именно это дело, с ним все понятно, это личное, но… зачем тебе все остальное? — Консультирование? — уточнила Гретхен. С Шонесси она обычно не церемонилась. Он ожидал от нее наихудшего, и она не собиралась изображать из себя ту, кем не являлась. Наверное, поэтому она и воспринимала его как самого близкого друга — одного из немногих оставшихся. И от этой мысли ей становилось невыносимо грустно. — Ну, отчасти из-за тебя. — Из-за меня? — М-да… — утвердительно протянула Гретхен, слегка взбудораженная тем, что Шонесси все приходится разъяснять. Ну почему он не понимает очевидных вещей! — Меня очень задевала твоя одержимость. — Я не назвал бы это одержимостью, — буркнул детектив. А Гретхен назвала бы. Назвала бы болезненной, хоть и не маниакальной одержимостью. Вообразив, что без его присмотра она кого-нибудь убьет, Шонесси взвалил на себя обязанность приглядывать за ней, и со дня смерти тетушки Роуэн они, можно сказать, не разлучались. Она выросла на его глазах, с младых ногтей пожиная плоды несправедливости и предвзятости. — А чем тогда? Убежденностью в моей виновности? — спросила она. Эмпаты вечно лакируют эвфемизмами горькую правду. — Ты упорно доказывал, что я убила тетушку Роуэн. И постоянно околачивался рядом, боясь, что я еще кого-нибудь ухайдакаю. При словах «околачивался рядом» Шонесси поперхнулся, закашлялся, но прервать Гретхен не осмелился. — И я подумала: дай-ка я отплачу тебе той же монетой, поражу тебя в самое сердце и стану полицейским консультантом. Причем таким, с кем тебе придется работать по долгу службы, — с трудом скрывая самодовольство, выпалила Гретхен. С какой поистине звериной жестокостью топтали они чувства друг друга: она — его, а он — ее. Как чудовищно тесно переплелись их судьбы. Как страшно. И как красиво. — Знаю, ты мне не веришь, но не все социопаты спят и видят, как бы кого-нибудь укокошить, — усмехнулась Гретхен. — Порой нас обуревают страсти, которые нам приходится сдерживать. И порой мы не в силах отличить хорошее от дурного, потому что в нас нет того внутреннего стержня, с которым, похоже, рождаются все эмпаты. — Вот именно… — Но, — заткнула его Гретхен, — чтобы придерживаться моральных устоев, необязательно впитать их с молоком матери. Она перевела дыхание, кожей ощущая молчаливое несогласие Шонесси. — Хорошо, возьмем, к примеру, религию, — оседлала она своего любимого конька. — Если у эмпатов все в порядке с нейрохимией, это не значит, что они лучше других. Существует великое множество религиозных этических норм, которые язык не повернется назвать врожденными. Согласно им, мормоны не пьют кофе, а иудеи не набивают татуировки. Сложно представить, что столь экстравагантные представления о нравственности изначально заложены в мозгах эмпатов или неэмпатов, правда? Сложно представить, что кто-то по природе своей не способен употреблять латте или наносить на тело узоры. И всё же миллионы людей воздерживаются от этого, потому что так им велит книга, написанная тысячелетия назад. — Потому что они выбрали стезю добродетели, — поправил ее Шонесси. — Дело не в моральных ценностях или книгах, помогающих обрести их. Люди следуют правилам, так как верят, что это позволит им стать чище и лучше. А иначе — кому сдались эти правила, верно? — Неверно. — Гретхен наставительно потрясла в воздухе пальцем, но Шонесси ее не видел, и пафосный жест пропал втуне. — Люди надеются получить обещанное Небесами спасение или избежать мук ада. Все это один в один напоминает веру в Санта-Клауса. Будешь паинькой — получишь подарок. Будешь хулиганом — получишь уголь. В действительности все эти книги просто учат людей грамотно вести себя в обществе, чтобы избежать хаоса. Так что ты меня не убедил. — Ты хочешь сказать… Гретхен снова перебила его — уж как-нибудь она обойдется без его подсказок. — Я вовсе не утверждаю, что люди рождаются без совести, которую вы столь превозносите. В этом плане атеисты так же добродетельны, как и христиане. — К чему ты клонишь? — К тому, что если я родилась без волшебной нравственной опоры, внушающей мне, что грешно убивать людей, то это вовсе не значит, что я буду их убивать, — изможденно закончила Гретхен. — Надеюсь, ты не мормонка? — Когда преступник сводит тебя с ума, ты отправляешь его ко мне, — небрежно бросила Гретхен, прислоняясь к журнальному столику. — Мне нравится жизнь, которую я веду, нравится мой дом и моя работа. Однако я не обольщаюсь насчет своего здоровья и знаю, что мое тяготение к скуке и неумение думать о последствиях в любой момент могут все испортить. Потому я уже давно выработала собственный моральный кодекс, который вполне сносно, не хуже религии, поддерживает меня на плаву. — И могу я узнать постулаты сего «морального кодекса»? Гретхен победоносно ухмыльнулась: — Они просты — доказать твою неправоту. — Чего? Ты охре… офонарела? — Ни капли. Всякий раз, когда меня охватывает непреодолимое желание перерезать глотку еле-еле плетущемуся тихоходу, перед моими глазами всплывает твоя торжествующая физиономия. — Да будь я проклят! — вскричал пораженный до глубины души Шонесси. — И все-таки ты что-то недоговариваешь, верно? Не только ради этого ты посвятила жизнь консультированию. Есть что-то еще? Наверное, пришло время открыться перед Шонесси. Вреда это точно не принесет. Возможно, даже сломает лед отчуждения. — Мое темное начало требует выхода, — призналась она и добавила после секундного замешательства, в течение которого Шонесси безуспешно пытался уловить подспудный смысл ее высказывания: — И этот выход ему дают… тела. Тела. Кровь и кости. Частички душ, потерянные людьми после того, как они нанесли друг другу увечья, растерзали друг друга или разрушили друг другу жизнь. Как она и Шонесси. Разве есть в мире что-то более возвышенное и захватывающее? — Так я вправляю себе мозги, если хочешь. Несмотря на то — или благодаря тому — что Шонесси считал ее потенциально опасной, он был самым сметливым на ее веку копом.