Посвящаю моей маме, Ане Винуэсе Семьям Винуэса Лопе и Альварес Морено за годы, проведенные в Тетуане, и ностальгические воспоминания о них Всем бывшим жителям испанского протектората в Марокко и марокканцам, жившим рядом с ними Часть I 1 Пишущая машинка перевернула всю мою жизнь. Это была «Испано-Оливетти», несколько недель дожидавшаяся меня за стеклом витрины. Сейчас, глядя на прошлое с высоты прожитых лет, трудно поверить, что самая обычная пишущая машинка сумела так круто изменить мою судьбу и в считанные дни бесследно уничтожить планы на будущее. Однако все произошло именно так, и я не смогла этому воспротивиться. Впрочем, мои планы на жизнь вряд ли можно назвать грандиозными. Все мои притязания были более чем скромными и не выходили за рамки ограниченного пространства, являвшегося моим миром: вполне естественно для моего положения и для того времени, когда мне довелось жить. В те годы мой мир держался на нескольких прочных и незыблемых истинах, и мать была для меня их живым воплощением. Она работала модисткой в ателье, шившем одежду для знатных особ. Несмотря на весь свой опыт и мастерство, она всю жизнь оставалась обычной наемной работницей и — как множество ей подобных — трудилась не покладая рук по десять часов в день, делая выкройки, строча, примеряя и подгоняя наряды, в которых ей никогда не суждено было покрасоваться самой. О моем отце я тогда знала совсем немного. То есть почти ничего. Он никогда с нами не жил, но я не слишком переживала из-за его отсутствия, не испытывая особого любопытства, но однажды, когда мне было лет восемь-девять, моя мать наконец решилась приоткрыть завесу тайны: он, имея другую семью, не мог жить с нами. Я проглотила эти сведения поспешно и неохотно, словно последние ложки стоявшего передо мной постного блюда из тушеных овощей: какое мне дело до жизни чужого человека, если так хочется скорее убежать на улицу? Я родилась летом 1911 года. В тот год Пастора Империо вышла замуж за Эль Гальо, в Мексике появился на свет Хорхе Негрете, а в Европе начала клониться к закату так называемая Прекрасная эпоха. Где-то вдали уже маячили предвестники Первой мировой войны, в мадридских кафе читали газеты «Дебате» и «Эральдо», а в театрах-варьете певица Ла Челито сводила мужчин с ума, откровенно двигая бедрами в ритме своих куплетов. Король Альфонс XIII, славившийся любовными похождениями, не забывал и о своей семье: в тот год супруга родила ему пятого ребенка — дочь Марию Кристину. Во главе испанского правительства стоял тогда либерал Каналехас, не ведавший, разумеется, что всего через год погибнет от рук анархиста, который дважды выстрелит ему в голову, когда он будет рассматривать новинки в витрине книжного магазина «Сан-Мартин». Детство мое было скорее счастливым, нежели несчастным: не избалованная излишествами, я не знала и настоящих лишений — мы жили скромно, однако нужда нам никогда не грозила. Я выросла на узенькой улочке в самом сердце Мадрида, неподалеку от Пласа-де-ла-Паха и в двух шагах от Королевского дворца. Это было место, куда долетал непрекращающийся гул центра города, где постоянно сушилось на веревках белье, пахло щелоком, слышались разговоры соседок и грелись на солнышке кошки. Я ходила в начальную школу, располагавшуюся в цокольном этаже одного из ближайших домов: за партами, рассчитанными на двоих, мы с горем пополам, толкаясь локтями, умещались по четверо и, рассевшись таким образом, декламировали во весь голос «Песню пирата» и повторяли таблицу умножения. Там я научилась читать и писать, выполнять основные арифметические действия и узнала названия рек, бороздивших пожелтевшую карту, висевшую на стене в классе. В двенадцать лет обучение в школе закончилось, и я поступила ученицей в ателье, где работала мать. Это была моя естественная судьба. В том ателье, владела которым Мануэла Година, уже не один десяток лет шили превосходные наряды, отличавшиеся великолепным покроем и качеством и славившиеся на весь Мадрид. Эти элегантные повседневные костюмы, вечерние платья, пальто и плащи знатные дамы демонстрировали во время прогулок по бульвару Ла-Кастельяна, на ипподроме и в поло-клубе «Пуэрта де Йерро», в модном чайном салоне «Закуска» и в церкви с ее показным великолепием. Прошло, однако, некоторое время, прежде чем я начала постигать секреты швейного мастерства. Сначала же была на подхвате, и что только не входило в мои обязанности: перемешивать угли в жаровнях и подметать с пола обрезки, разогревать на огне утюги и во весь дух носиться за пуговицами и нитками на площадь Понтехос. Я также должна была отвозить в дома наших важных клиентов готовые вещи, упакованные в чехлы из сурового полотна, — моя любимая обязанность, лучшее развлечение в ранней трудовой жизни. Так я узнала швейцаров и шоферов, служанок, экономок и мажордомов, работавших в богатейших семействах. На меня там практически не обращали внимания, а я глядела во все глаза на изысканных дам — хозяек этих домов, на их дочерей и мужей. Словно невидимка, я проникала в жилища солидных буржуа, в аристократические особняки и роскошные квартиры, находившиеся в величественных городских зданиях. В одних домах меня не пускали в комнаты хозяев и доставленную одежду принимал кто-нибудь из прислуги; в других же приглашали пройти в гардеробную, и я шагала по коридорам, украдкой заглядывая в залы и пожирая глазами ковры, люстры, бархатные портьеры и концертные рояли, за которыми иногда кто-то музицировал. Глядя на все это, я думала об удивительной и необыкновенной жизни в этом чужом мире. Я с легкостью переходила туда на время из того мира, к которому принадлежала, почти не ощущая существовавшего между ними диссонанса. Я чувствовала себя совершенно естественно и на широких проспектах с неприступными домами и экипажами, и на извилистых, причудливо переплетавшихся улочках моего квартала, где всегда стояли лужи, валялся мусор и раздавались крики торговцев, сопровождавшиеся пронзительным лаем голодных собак. По этим улочкам следовало передвигаться как можно поспешнее и, едва заслышав возглас «поберегись!», отскакивать в укромное место, чтобы не быть облитым помоями. Здесь обитали на съемных квартирах ремесленники-кустари и мелкие лавочники, наемные работники и поденщики, приехавшие на заработки в столицу: все они придавали нашему кварталу особый народный колорит. Многие из них крайне редко — лишь при исключительных обстоятельствах — покидали пределы квартала, мы же с матерью, напротив, каждый день рано утром уходили из дома и спешили на улицу Сурбано, чтобы поскорее взяться за работу в ателье доньи Мануэлы. Через пару лет после того, как я начала там работать, было решено, что мне пора учиться швейному мастерству. В четырнадцать я стала осваивать самое простое: пришивать петли из шнурка, подрубать края ткани, сметывать раскроенные детали. Затем я научилась прорезать и обрабатывать петли для пуговиц, делать строчку и оформлять подолы. Мы работали, сидя на низких плетеных стульях и склонившись над лежавшими на коленях деревянными досками с шитьем. Донья Мануэла принимала клиенток, делала выкройки, занималась примеркой и подгонкой одежды. Моя мать снимала мерки и выполняла множество других обязанностей: шила наиболее сложные детали, распределяла работу, следила за ее выполнением и поддерживала дисциплину в нашей небольшой бригаде, состоявшей из полудюжины опытных пожилых швей, четырех-пяти молодых женщин и нескольких болтливых учениц, никогда не упускавших возможности посплетничать и посмеяться. Некоторые из них со временем становились хорошими швеями, другим мастерство не давалось, и их уделом навсегда оставался наименее квалифицированный и самый неблагодарный труд. Когда одна из работниц уходила из ателье, сразу же появлялся кто-то другой, желавший занять освободившееся место в этой мастерской, напоминавшей муравейник и не имевшей ничего общего с великолепием фасада и сдержанной элегантностью светлого зала, предназначенного исключительного для приема клиентов. Лишь клиентки ателье, донья Мануэла и моя мать имели возможность лицезреть красивые стены, обтянутые тканью шафранного цвета, пользоваться мебелью из красного дерева и ступать по дубовому полу, который мы, самые молодые из учениц, натирали до блеска мягкими тряпками. Только они могли время от времени наслаждаться лучами солнца, проникавшими в зал с четырех балконов, выходивших на улицу. Все же остальные ютились в унылом помещении с двумя крошечными окошками, смотревшими во внутренний дворик: зимой здесь не было спасения от холода, а летом — от духоты, и часы за работой пролетали стремительно и незаметно, под песенные напевы и скрежет ножниц. Я быстро осваивалась. У меня были ловкие пальцы, легко управлявшиеся с иголкой и материей, и я шаг за шагом постигала азы швейного ремесла. Мерки, раскроенные детали, размеры. Расстояние от ворота до талии, обхват груди, длина юбки. Вырез, обшлаг, косая бейка. В шестнадцать я начала разбираться в тканях, в семнадцать — научилась оценивать их качество и определять предназначение. Крепдешин, шелковый муслин, жоржет, кружево шантильи. Работа в ателье крутилась как колесо: осенью мы шили пальто из лучшего сукна и демисезонные костюмы, весной — легкие воздушные платья, предназначенные для продолжительного отдыха где-нибудь в Кантабрии, на пляжах Ла-Конча и Эль-Сардинеро. Мне исполнилось восемнадцать, потом девятнадцать. Я постепенно осваивала кройку и изготовление наиболее сложных деталей. Научилась пришивать воротники и делать отвороты, выполнять отделку и предвидеть, как будет выглядеть готовая вещь. Мне нравилась моя работа, и я занималась ею с удовольствием. Донья Мануэла и мать даже спрашивали иногда мое мнение, начиная доверять мне. — У девочки золотые руки, Долорес, ей сам Бог велел быть портнихой, — говорила донья Мануэла. — Все-то у нее получается, а если не отобьется от рук, то будет еще лучше. Смотри, она и тебя перещеголяет. Мама никак не реагировала на такие слова, продолжая заниматься своим делом. Я тоже не поднимала голову от работы, делая вид, будто ничего не слышу. Однако, украдкой кидая на маму взгляд, я видела, что ее губы, с зажатыми в них булавками, трогала едва заметная улыбка. Так проходили годы, жизнь шла своим чередом. Менялась мода, и наше ателье подстраивалось под новые веяния. После Первой мировой войны в моду вошли прямые линии, были забыты корсеты, и юбки стали укорачиваться, беззастенчиво открывая ноги. Однако когда закончились благополучные двадцатые, линия талии вернулась на свое естественное место, юбки удлинились, и стиль стал более сдержанным, отвергнув глубокие декольте и короткие рукава. Началось новое десятилетие, принесшее с собой множество изменений. Они свалились на нас как-то вдруг и все сразу. Мне исполнилось двадцать лет, была провозглашена республика, и я познакомилась с Игнасио. Это произошло воскресным сентябрьским днем, на шумных танцах в парке Бомбилья, где веселились девушки из ателье и мастерских, студенты-разгильдяи и солдаты в увольнении. Игнасио пригласил меня танцевать, и мне было весело с ним. Через две недели мы начали строить планы относительно нашей свадьбы. Кем был для меня Игнасио, что он для меня значил? Мужчина всей моей жизни, как я тогда полагала. Скромный и порядочный молодой человек, который, несомненно, стал бы хорошим отцом для моих детей. Я уже достигла того возраста, когда для девушки в моем положении — без особых средств к существованию — лучшей альтернативой являлось замужество. Судьба матери, вырастившей меня в одиночку и работавшей для этого от зари до зари, была незавидна, и я не хотела ее повторить. Игнасио был тем человеком, с которым такая доля мне не грозила: он мог бы стать моим верным спутником до конца дней, и мне никогда не пришлось бы просыпаться по утрам с горьким осознанием своего одиночества. Он не пробудил во мне безумной страсти, но меня влекла к нему глубокая симпатия и уверенность, что моя жизнь рядом с ним будет спокойной, без невзгод и потрясений, как сон на мягкой и удобной подушке. Игнасио Монтес, вне всякого сомнения, был сама надежность, и на его руку я могла бы опираться до конца своих дней. Он был на два года старше меня, мягкий, обходительный и заботливый. Довольно высокий и худощавый, с легким характером и хорошими манерами, и в его верном сердце любовь ко мне, казалось, росла день ото дня. Мать его была вдовой, бедной и прижимистой женщиной, и Игнасио жил скромно, переезжая с одной дешевой квартиры на другую. Он мечтал стать государственным служащим и уже давно безуспешно пытался устроиться хоть в какое-нибудь министерство с гарантированным заработком на всю оставшуюся жизнь: министерство обороны, министерство внутренних дел, министерство финансов… Мечта — три тысячи песет в год, двести сорок одна в месяц: стабильная зарплата до конца дней в обмен на жизнь в безмятежном мире отделов и приемных, в окружении стопок бумаги, печатей и чернильниц. Мы строили планы на будущее, когда Игнасио получит наконец место служащего и наша жизнь навсегда войдет в спокойное тихое русло. Он не пропускал ни одного объявленного конкурса на замещение вакантной должности, но все было безрезультатно — его никуда не брали. Тем не менее Игнасио не думал сдаваться. В феврале он пытался устроиться в министерство юстиции, в июне — в министерство сельского хозяйства, потом — еще куда-то, словно в заколдованном круге. В то время Игнасио был крайне стеснен в средствах, но ему безумно хотелось чем-нибудь меня порадовать. Он преподносил мне все, что только могла позволить его бедность: картонную коробку, наполненную гусеницами тутового шелкопряда и листьями шелковицы, кулек жареных каштанов и клятвы в вечной любви, которые не уставал произносить, когда мы сидели с ним на траве под виадуком. Мы с Игнасио ходили слушать музыкантов, игравших в парке Оэсте, и катались на лодке в Ретиро по утрам в воскресенье, когда было солнечно. Мы не пропустили ни одного народного гулянья с качелями и шарманкой и могли без устали, как заведенные, танцевать чотис. Сколько вечеров мы провели в парке Вистильяс, сколько фильмов посмотрели в маленьких местных кинотеатрах, где билет стоил полторы песеты! Валенсийский оршад был для нас настоящей роскошью, а такси — вообще чем-то невероятным. Нежность Игнасио не была назойливой и в то же время не имела границ. Я стала для него небом и солнцем, самой прекрасной, лучшей на всем белом свете. Мои волосы, мое лицо, мои глаза. Мои руки, мои губы, мой голос. Все во мне казалось ему совершенным, и просто видеть меня являлось для него счастьем. Я слушала, что он мне говорил, смеялась, называя его дурачком, и благосклонно принимала все его изъявления любви. В ателье в то время, к несчастью, все переменилось. Жизнь становилась трудной, непредсказуемой. Вторая республика поколебала безмятежное благоденствие наших клиенток. В Мадриде обстановка накалилась, политическая жизнь кипела и неистово выплескивалась через край на каждом шагу. Аристократы до бесконечности продлевали свой отдых на северном побережье, предпочитая находиться как можно дальше от неспокойной и бурлящей столицы, где на всех площадях распространяли коммунистическую газету «Мундо обреро» и оборванные пролетарии с окраин как ни в чем не бывало появлялись даже на Пуэрта-дель-Соль. На улицах все реже показывались роскошные личные автомобили, и пышных праздников становилось все меньше. Пожилые дамы, одетые в траур, усердно молились о свержении Асаньи, а по вечерам, когда на улицах зажигались газовые фонари, слышались звуки выстрелов. Анархисты жгли церкви, фалангисты без раздумий хватались за пистолеты. Аристократы и крупные буржуа все чаще закрывали чехлами мебель, распускали прислугу, запирали ставни в своих домах и поспешно уезжали за границу, увозя с собой драгоценности, деньги и страхи и оплакивая изгнанного короля и те времена, когда в Испании царил дух покорности. Кто бы мог подумать тогда, что покорность вернется и без монархии… В ателье доньи Мануэлы тем временем появлялось все меньше клиентов, заказов было мало, и делать становилось практически нечего. В такой ситуации оставался только один — мучительный, но неизбежный — выход: сначала одну за другой уволили учениц, затем лишились работы швеи, и в конце концов в ателье остались только хозяйка и мы с матерью. Однако после того как мы закончили последнее платье, заказанное маркизой де Энтрелагос, и целую неделю просидели без работы, слушая радио и тщетно дожидаясь клиентов, донья Мануэла, тяжело вздыхая, объявила нам, что вынуждена закрыть ателье. Впрочем, в те неспокойные времена, когда правительство то и дело сменялось, а яростные политические споры разгорались даже в театральных партерах, кто бы счел нашу беду значительной? После трех недель вынужденного бездействия Игнасио объявился у нас дома с букетом фиалок и новостью, что его наконец приняли на работу. Наметившаяся в связи с этим свадьба временно заслонила неопределенность нашей жизни, и, усевшись за стол с жаровней, мы принялись обсуждать предстоявшее событие. Хотя, в соответствии с новыми веяниями, принесенными республикой, церковный брак вышел из моды, мама настаивала, чтобы мы обвенчались в ближайшей церкви Сан-Андрес: хотя и родила меня вне брака, она была ревностной католичкой и хранила в душе верность свергнутой монархии. Мы с Игнасио согласились — иначе и быть не могло, ведь Игнасио выполнял все мои прихоти, а для меня непререкаемым авторитетом являлась мама. К тому же, в сущности, не было принципиальной разницы: ожидавший меня брачный ритуал не вызывал во мне особого душевного волнения, поэтому все равно, где заключать брак — в церкви, с алтарем и священником в сутане, или в учреждении, украшенном трехцветным флагом республики. Итак, мы решили договориться о дате венчания с тем же приходским священником, который двадцать четыре года назад, в один прекрасный июньский день, руководствуясь святцами, нарек меня Сирой. Этому дню соответствовали также: Сабиниана, Викторина, Гауденсия, Эраклия и Фортуната. «Сира, падре, пусть будет Сира — по крайней мере это имя короткое», — решила мама — решила одна, поскольку отца у меня не было. С тех пор я носила имя Сира. На нашей свадьбе должны были присутствовать только родственники и несколько друзей. Мой дедушка, потерявший обе ноги и рассудок во время войны на Филиппинах и все время молча сидевший в своем кресле-качалке у балкона в столовой. Мать и сестры Игнасио, которые должны были приехать из деревни. Наши соседи — социалисты Энграсия и Норберто со своими тремя детьми: эти люди из квартиры напротив были нам так близки, словно общая лестничная клетка сделала нас родными. Донья Мануэла, намеревавшаяся вновь взяться за иголку с ниткой, чтобы сшить для меня, в качестве подарка, свадебное платье. Мы собирались угощать своих гостей меренгами, малагой и вермутом, а также планировали пригласить какого-нибудь местного музыканта, чтобы он сыграл для нас пасодобль. Также мы хотели позвать уличного фотографа: сделанная им фотокарточка должна была украсить наше семейное гнездышко — то есть пока дом моей мамы, поскольку собственного мы с Игнасио еще не имели. Именно в те дни, когда нас закружил вихрь планов и хлопот, Игнасио пришла в голову идея, что я тоже могла бы стать служащей — следовало лишь подготовиться, чтобы выдержать конкурс. Его только что завоеванная должность открыла перед ним другой мир — мир новой республиканской власти, где женщина претендовала на нечто большее, чем позволяла ее традиционная ниша, предполагавшая готовку, мытье посуды и шитье. В этом мире женщина могла пробивать себе дорогу рядом с мужчинами и наравне с ними, ставя перед собой не менее амбициозные цели. В конгрессе уже заседали первые депутатки, было объявлено равноправие полов в общественной жизни, за женщинами признали полную дееспособность, им предоставили избирательные права и право на труд. И хотя мне больше нравилась работа швеи и я бы с удовольствием к ней вернулась, Игнасио не составило труда переубедить меня. Старая жизнь, наполненная тканями и стежками, рухнула, и перед нами открывал свои двери новый мир, в котором требовалось учиться жить. Игнасио сам собирался заняться моей подготовкой: у него имелись все необходимые для этого материалы и, главное, огромный опыт соискателя, проваливавшегося тысячу раз, но никогда не опускавшего руки. Мне же придавало сил сознание, что я обязана сделать все возможное, чтобы внести свой вклад в содержание нашей семьи, куда после свадьбы входили бы, помимо нас с Игнасио, мои мама и дедушка, а потом и дети. Итак, я согласилась. Когда решение было принято, нам не хватало всего одной вещи: пишущей машинки, на которой я могла бы учиться печатать и готовиться к обязательному испытанию по машинописи. Игнасио, вынужденный практиковаться в течение нескольких лет, пока искал работу, посещал курсы — унылые заведения, пропахшие затхлостью, чернилами и потом, — и не хотел, чтобы я тоже прошла через все это, а потому настоял на приобретении собственной машинки. Ее поискам мы посвятили несколько недель, словно речь шла о чрезвычайно перспективном для нас вложении средств. Мы изучали варианты и делали бесконечные расчеты. Я ничего не понимала в технических характеристиках машинки, но мне казалось, что нам лучше всего подойдет небольшая и легкая. Игнасио не обращал внимания на размер, но учитывал цену, условия рассрочки и особенности механизма. Мы узнали все магазины в Мадриде, где продавались машинки, и, часами простаивая перед витринами, научились произносить иностранные названия, вызывавшие ассоциации с далекими городами и артистами кино: «Ремингтон», «Роял», «Ундервуд». Мы с одинаковой вероятностью могли выбрать как одну, так и другую марку, приобрести машинку и в американской, и в немецкой фирме, но в конце концов остановились на итальянской «Испано-Оливетти», магазин которой находился на улице Пи-и-Маргаль. Могло ли нам прийти тогда в голову, что этим решением мы подписали смертный приговор нашему совместному будущему и, едва переступив порог магазина, безвозвратно изменили ход нашей судьбы? 2 — Я не выйду замуж за Игнасио, мама. В тот момент мать собиралась вдеть нитку в иголку, но, услышав эти слова, остолбенела, и ее рука так и застыла в воздухе. — Что ты такое говоришь, дочка? — прошептала она. Голос прозвучал надтреснуто, в нем слышались смятение и недоверие. — У нас с ним все кончено, мама. Я полюбила другого человека. После этого мать обрушила на меня шквал таких сокрушительных упреков, какие только можно вообразить. Она взывала о помощи к небесам, моля о заступничестве всех святых, и приводила тысячи аргументов, пытаясь заставить меня одуматься. Поняв же, что все бесполезно, мама опустилась в кресло-качалку — в таком же постоянно сидел мой дед — и, закрыв лицо руками, заплакала. Я выдержала эту сцену с напускной твердостью, стараясь скрыть волнение за категоричностью слов. Я боялась реакции матери: Игнасио за это время стал для нее почти сыном, он был мужчиной, которого так не хватало в нашей маленькой семье. Они с мамой быстро нашли общий язык и достигли полного взаимопонимания. Мама готовила для него любимые блюда, начищала до блеска ботинки и приводила в порядок его пиджаки, когда те начинали терять от длительной носки достойный вид. Он, в свою очередь, делал ей комплименты, увидев в нарядной одежде перед воскресной мессой, приносил сладости и — наполовину в шутку, наполовину всерьез — говорил, что она даже красивее меня. Я понимала, что своим безумным поступком разрушу весь наш уютный мир и это затронет не только меня, но и других людей, однако по-иному быть уже не могло. Я все решила окончательно и бесповоротно: не будет ни свадьбы, ни устройства на службу, я не стану учиться печатать на машинке за столиком с жаровней и никогда не выйду замуж за Игнасио, не рожу ему детей и не разделю горе и радость. Мы должны расстаться, и никакая сила на земле не заставила бы меня изменить решение. В магазине фирмы «Испано-Оливетти» были две большие витрины, где горделиво красовались выставленные на всеобщее обозрение товары, поражая прохожих своим великолепием. Между витринами располагалась стеклянная дверь с длинной отполированной бронзовой ручкой, пересекавшей ее по диагонали. Игнасио толкнул дверь, и мы вошли внутрь. Звон колокольчика возвестил о нашем появлении, но никто не поспешил нам навстречу. Чувствуя себя не в своей тарелке, мы пару минут почтительно разглядывали выставленные образцы, не осмеливаясь даже коснуться полированной деревянной мебели, где стояли эти чудесные устройства, одно из которых должно было стать нашим. В глубине просторного зала, служившего для демонстрации товара, судя по всему, находилось служебное помещение. Оттуда доносились мужские голоса. Нас не заставили долго ждать: то, что в магазине появились клиенты, было прекрасно известно, и вскоре к нам вышел полноватый мужчина в темном костюме. Приветливо поздоровавшись, продавец спросил, что нас интересует. Игнасио принялся рассказывать, объяснять, описывать наши нужды и поинтересовался, какие варианты нам могли предложить. В ответ на это продавец принялся старательно демонстрировать свой профессионализм, засыпая нас сведениями, описывая характеристики каждой выставленной машинки — скрупулезно, во всех деталях, с многочисленными специальными терминами. Продавец выполнял свою работу столь добросовестно и монотонно, что через двадцать минут меня стало клонить в сон от скуки. Игнасио же тем временем жадно поглощал информацию, забыв и обо мне, и обо всем остальном, не имевшем отношения к машинкам. Меня совершенно не интересовали технические подробности, и я решила положиться на Игнасио: что он выберет, то и славно. А мне все эти слова — «литерные рычаги», «полеустановители», «клавиша обратного хода каретки» — ровным счетом ничего не говорили. Я отправилась бродить по залу, чтобы немного развлечься. Мое внимание привлекли висевшие на стенах большие рекламные плакаты с цветными изображениями товаров фирмы и надписями на незнакомых мне языках. Потом я подошла к витрине, чтобы понаблюдать за спешившими по тротуару пешеходами, и через некоторое время с тоской вернулась в глубь зала. У одной из стен стоял большой шкаф с зеркальными дверцами. Кинув взгляд на свое отражение, я заметила несколько выбившихся из прически прядей и заправила их обратно, а заодно слегка ущипнула себя за щеки, чтобы придать бледному лицу немного румянца. Потом принялась неспешно разглядывать в зеркале свой наряд: в тот день я надела все самое лучшее из своего гардероба — ведь покупка машинки являлась для нас настоящим событием. Я украдкой подтянула чулки, проведя ладонями по ногам от щиколоток, неторопливо поправила платье на бедрах, на талии и воротничок. Снова коснулась прически, осмотрела себя в фас и в профиль, внимательно изучая свое отражение в зеркальной дверце шкафа. Я даже сделала несколько танцевальных па и засмеялась. Когда это занятие мне надоело, я снова отправилась в бесцельное путешествие по залу, задумчиво петляя между стоявшей там мебелью и медленно проводя пальцами по ее поверхности. Я едва обращала внимание на то, что привело нас с Игнасио в этот магазин: для меня все эти машинки отличались друг от друга только своими размерами. Одни были большие и солидные, другие — поменьше, не такие громоздкие; некоторые казались легкими, другие — тяжелыми, но в моих глазах все они оставались непонятными и унылыми устройствами, не вызывавшими ничего, кроме скуки. Я равнодушно остановилась у одной из машинок и, протянув к ней руку, коснулась указательным пальцем клавиш с буквами, имевшими ко мне непосредственное отношение. «С», «и», «р», «а». — Си-ра, — повторила я шепотом. — Чудесное имя. Мужской голос прозвучал прямо за моей спиной — так близко, что я почувствовала на коже дыхание его обладателя. По позвоночнику пробежала стремительная волна, и я, вздрогнув от неожиданности, обернулась. — Рамиро Аррибас, — представился мужчина, протянув мне руку. Я не сразу отреагировала: то ли растерялась, поскольку со мной никто раньше не здоровался так официально, то ли еще не пришла в себя после столь неожиданного появления незнакомца. Кто этот человек, откуда он взялся? Незнакомец сам не замедлил прояснить это, по-прежнему глядя мне прямо в глаза. — Я управляющий этим магазином. Прошу прощения, что не смог выйти к вам сразу: пытался дозвониться по телефону в другой город. Он предпочел умолчать, что наблюдал за мной через жалюзи, скрывавшие служебное помещение от торгового зала. Не произнес этого вслух, однако все в нем об этом свидетельствовало: внимательный взгляд, уверенный голос, то, как он задержал мою руку в своей, когда мы здоровались. И неспроста он подошел сначала ко мне, а не к Игнасио. Я поняла, что он наблюдал за мной, когда я, не зная, чем себя занять, слонялась по магазину. Он видел, как я прихорашивалась перед шкафом с зеркальными дверцами: поправляла прическу, платье, подтягивала чулки, проводя ладонями по ногам. Из своего надежного укрытия он следил за всеми движениями моего тела, за каждым неторопливым шагом. Разглядывал мою фигуру, изучал черты лица. Он оценивал меня наметанным глазом человека, точно знающего, что ему нравится, и привыкшего добиваться цели так же быстро, как возникали желания. И не собирался скрывать от меня своих намерений. Мне никогда не доводилось замечать ничего подобного в других мужчинах, я и не думала, что могу вызывать столь безумное вожделение. Однако как животное чует еду или опасность, так и я инстинктивно почувствовала, что Рамиро Аррибас, словно волк, начал на меня охоту. — Это ваш муж? — спросил он, указав на Игнасио. — Жених, — с трудом произнесла я. Возможно, мне показалось, но уголки его губ в тот момент тронула легкая улыбка удовлетворения. — Отлично. Пройдемте, пожалуйста. Рамиро Аррибас пропустил меня вперед и, уступая дорогу, как ни в чем не бывало коснулся ладонью моей талии. Он любезно поздоровался с Игнасио, отправил продавца в служебное помещение и сам взялся за дело — с той же легкостью, с какой, хлопнув в ладоши, заставляют взлететь голубей. Похожий на иллюзиониста, с приглаженными бриллиантином волосами, с резко очерченными чертами лица, широкой улыбкой и мощной шеей, он выглядел так мужественно и вел себя столь уверенно, что мой бедный Игнасио рядом с ним казался совсем мальчишкой. Узнав, что мы собирались приобрести машинку для обучения машинописи, Рамиро Аррибас высказал горячее одобрение, словно это в высшей степени гениальная идея. Игнасио остался доволен: управляющий предоставил исчерпывающую информацию о технических характеристиках своего товара и предложил выгодные условия оплаты. Я же была в смятении: этот человек, вихрем ворвавшийся в мою жизнь, притягивал меня точно магнит. Мы потратили еще какое-то время, чтобы сделать окончательный выбор. Рамиро Аррибас воспользовался моментом, без конца посылая мне сигналы. Легкие прикосновения, будто бы невзначай, шутки, улыбки, неясные полунамеки и взгляды, пронзавшие меня, как копья, до самого сердца. Игнасио, увлеченный серьезным делом и не замечавший происходящего прямо перед его носом, остановился наконец на портативной модели «Леттера-35» — машинке с белыми круглыми клавишами, на которых красовались элегантные — словно вырезанные рукой искусного гравера — буквы. — Замечательный выбор, — заключил управляющий, восхищенный практичностью и хорошим вкусом Игнасио, словно этот выбор не был результатом ловкой манипуляции самого продавца. — Это самая подходящая машинка для таких изящных пальцев, как у вашей невесты. Позвольте мне взглянуть на них, сеньорита. Я нерешительно протянула руку, предварительно кинув быстрый взгляд на Игнасио, чтобы узнать, не возражает ли он. Однако Игнасио не смотрел на меня: его внимание вновь полностью сосредоточилось на изучении машинки. Рамиро Аррибас тем временем принялся гладить мою руку — неторопливо и дерзко, не таясь моего ничего не подозревавшего жениха. Он гладил каждый палец, касаясь их с такой чувственностью, что по коже у меня побежали мурашки и колени задрожали, словно листья, колеблющиеся от дуновения летнего ветра. Он отпустил мою руку, только когда Игнасио оторвался наконец от машинки, чтобы поинтересоваться условиями оплаты. Они договорились с управляющим, что мы внесем пятьдесят процентов стоимости сразу, а оставшуюся часть заплатим на следующий день. — Когда мы можем ее забрать? — спросил Игнасио. Рамиро Аррибас посмотрел на часы. — Наш работник склада сейчас занимается доставкой, и сегодня его уже не будет. Так что, увы, такая машинка появится у нас в магазине только завтра. — А эта? Мы можем взять эту машинку? — настаивал Игнасио, желавший поскорее покончить с проблемой. Главный выбор был сделан, и все остальное казалось ему незначительными формальностями, с которыми требовалось разделаться как можно быстрее. — Ну что вы, об этом не может быть и речи. Я не допущу, чтобы сеньорита Сира пользовалась машинкой, захватанной руками других покупателей. Завтра утром в нашем распоряжении будет абсолютно новая машинка, с футляром и всей упаковкой. Если вы оставите мне свой адрес, — обратился он ко мне, — я лично позабочусь, чтобы покупку доставили вам до полудня. — Мы сами за ней придем, — поспешила сказать я. Я чувствовала, что этот человек способен на что угодно, и содрогнулась от ужаса, представив, как он явится к нам домой. — Я освобожусь только вечером, у меня работа, — заметил Игнасио. Произнеся эти слова, он сам накинул на себя невидимую веревку, которая медленно обвилась вокруг его шеи и превратилась в удавку. Рамиро оставалось лишь слегка ее затянуть. — А вы сеньорита?