Канделария с трудом удержалась от смеха. — Мой Франсиско тоже обещал священнику нашей деревни любить и уважать меня до конца дней, а сам, сволочь такая, колотил всю жизнь, как циновку, будь он проклят! И как ты только умудрилась остаться такой наивной, после всех затрещин, которые надавала тебе судьба? Думай о себе, Сира, думай о себе и забудь обо всем остальном: в наши трудные времена или ты съешь, или тебя съедят. Да и нет в этом деле ничего ужасного: мы же не собираемся в кого-то стрелять, просто продадим товар, оказавшийся в нашем распоряжении, ну а уж кому Бог его пошлет — не наше дело. Если все пройдет хорошо, дон Клаудио обнаружит уже готовое ателье — чистенькое и безупречное, а если он вдруг спросит, откуда взялись деньги, скажешь, что я тебе одолжила из своих сбережений. А если он тебе не поверит или ему это не понравится, то это его проблемы: ведь это он сам привел тебя ко мне, вместо того чтобы оставить на попечении сестер милосердия. Комиссар всегда по горло в делах, лишняя головная боль ему не нужна, и, коли мы сделаем все по-тихому, он не станет глубоко копать. Уж поверь мне, я-то его знаю, не первый год мы с ним силами меряемся, так что не трусь, все будет нормально. Я понимала, что Канделария, с ее дерзостью и особой жизненной философией, права. Как ни крути, но, наверное, этот сомнительный план — единственный возможный выход для двух бедных, одиноких и неприкаянных женщин, придавленных в эти сложные времена еще и тяжелым грузом прошлого. Честность и порядочность, несомненно, похвальные добродетели, однако они не могут ни накормить, ни помочь расплатиться с долгами, ни согреть в холодную зимнюю ночь. Безупречность поступков и соблюдение нравственных принципов способен позволить себе кто угодно, только не мы — две несчастные женщины, измученные невзгодами и неуверенностью в завтрашнем дне. Мое молчание Канделария истолковала как согласие. — Ну так что? С завтрашнего дня начинаю искать покупателя? У меня возникло ощущение, будто я танцую с завязанными глазами на краю пропасти. Издалека доносились звуки радио, передававшего с помехами хриплую речь Кейпо де Льяно из Севильи. Я глубоко вздохнула. Мой голос прозвучал тихо и уверенно. Или почти уверенно. — Я согласна. Удовлетворенная этим ответом, моя будущая компаньонка ласково ущипнула меня за щеку, улыбнулась и собралась уходить. Она поправила халат и подняла свое грузное тело, сунув ноги в видавшие виды парусиновые тапки, должно быть, не первый год служившие ей в ее полной превратностей жизни. Канделария-контрабандистка, пронырливая, отчаянная, дерзкая и непосредственная, стояла уже у двери, собираясь выйти в коридор, когда я вполголоса бросила ей вдогонку свой последний вопрос. Он, конечно, не имел отношения к тому, о чем мы говорили с ней в тот вечер, но мне любопытно было услышать ее ответ. — Канделария, а вы сами за кого в этой войне? Она обернулась, удивленная, но тут же не раздумывая ответила звучным шепотом: — Я? Ну конечно же, за тех, кто победит, детка. 10 Несколько дней после того вечера, когда я узнала про пистолеты, были полны неизвестности. Канделария куда-то уходила, возвращалась и снова уходила — и так без конца, с утра и до темна. Дома она тоже ни минуты не сидела на месте и постоянно сновала туда и сюда, шурша, словно большой уж. Она торопливо перемещалась из одной комнаты в другую, из кухни в столовую и обратно, погруженная в свои мысли, не говоря мне ни слова и сосредоточенно бормоча себе под нос что-то нечленораздельное. Я не вмешивалась в ее хлопоты и не спрашивала, как обстоят дела с поисками покупателя: знала, что, когда все будет готово, она сама поставит меня в известность. Новостей пришлось ждать почти неделю. В тот день Канделария вернулась домой после девяти вечера, когда все мы уже сидели за столом перед пустыми тарелками, дожидаясь ее прихода. Ужин прошел как обычно — с шумом и перепалкой. По окончании трапезы жильцы разошлись по своим делам, а мы с Канделарией принялись убирать со стола. Пока мы собирали столовые приборы, грязную посуду и салфетки, она бросала вполголоса короткие фразы, по которым можно было понять, что ее план близок к завершению: — Этой ночью все должно решиться, детка… На наши безделушки нашелся наконец покупатель… Завтра с утра мы с тобой займемся твоим делом… Боже, как же мне хочется поскорее со всем этим покончить!.. Убрав посуду, мы разошлись по своим комнатам, больше не сказав друг другу ни слова. Остальные постояльцы между тем совершали обычный вечерний ритуал: женщины полоскали горло эвкалиптом, слушали радио и накручивали перед зеркалом волосы на бигуди, а мужчины отправились в кафе. Стараясь вести себя как обычно, я пожелала всем спокойной ночи и улеглась спать. Я лежала, прислушиваясь, и все звуки в доме постепенно стихали. Наконец я услышала, как Канделария вышла из своей комнаты, а потом, почти бесшумно, заперла входную дверь. Через несколько минут после ее ухода я заснула. Впервые за несколько последних дней я не ворочалась в постели до бесконечности и меня не преследовали мрачные предчувствия, как в предыдущие ночи: комиссар, арест, суд, тюрьма. Мои нервы словно взяли передышку, когда мне стало известно, что это опасное дело скоро закончится. Я свернулась под одеялом и погрузилась в сон с успокоительной мыслью о том, что на следующее утро мы с Канделарией приступим к осуществлению второй части нашего плана и продажа пистолетов уже не будет висеть над нами зловещей тенью. Однако мне не пришлось поспать в свое удовольствие. Посреди ночи я вдруг почувствовала, как чья-то рука схватила меня за плечо и принялась энергично трясти. — Вставай, детка, вставай! Я приподнялась, еще не до конца проснувшись и не понимая, что происходит. — Что случилось, Канделария? Что вы здесь делаете? Вы уже вернулись? — запинаясь, спросила я. — Катастрофа, детка, настоящая катастрофа! — прошептала она. Канделария стояла рядом с моей кроватью, и спросонья мне показалось, что ее фигура, возвышавшаяся надо мной, намного массивнее, чем обычно. На ней был незнакомый мне плащ — широкий и длинный, застегнутый до самого горла. Она принялась расстегивать его, сбивчиво рассказывая, что случилось. — Все дороги к городу охраняются военными, и люди, которые должны были приехать за товаром из Лараче, не рискнули сюда сунуться. Я ждала их почти до трех утра, и в конце концов они прислали ко мне мальчишку-бербера, чтобы передать, что у них нет возможности проникнуть в город и выбраться потом живыми. — А где ты должна была с ними встретиться? — спросила я, стараясь вникнуть в то, о чем рассказывала Канделария. — В квартале Суика, за угольной лавкой. Я не знала, что это за место, но уточнять не стала. В моей все еще сонной голове вдруг ясно обозначились последствия нашего провала: прощай, собственное дело, прощай, ателье! А впереди — снова жизнь, полная тревоги и неизвестности. — Значит, все пропало, — произнесла я, потирая глаза, чтобы окончательно прогнать сон. — Ничего подобного, детка, — решительно заявила хозяйка, стащив наконец плащ. — Все пошло не совсем по плану, но в любом случае этой ночью пистолеты должны исчезнуть из моего дома. Так что давай, красавица, шевелись: поднимайся скорее, нам нельзя терять время. Смысл этих слов дошел до меня не сразу, потому что в тот момент мое внимание было приковано к самой Канделарии, которая расстегивала оказавшийся под плащом бесформенный шерстяной балахон, практически полностью скрывавший очертания ее роскошной фигуры. Я с изумлением смотрела на нее, не понимая, с чем связано это торопливое раздевание. Только когда она сняла балахон и принялась доставать оружие, спрятанное на ее пышном, как тесто, теле, мне наконец все стало ясно. Четыре пистолета были закреплены под резинками чулок, шесть — за поясом, два — за бретелями бюстгальтера, и еще пара — под мышками. Остальные пять лежали прямо в сумке, завернутые в кусок ткани. Всего девятнадцать штук. Эти стволы покидали свое теплое укрытие, и я уже начала смутно догадываться почему. — Что вы хотите мне поручить? — спросила я, холодея от страха. — Ты отнесешь оружие на железнодорожный вокзал, передашь его до шести утра и вернешься сюда с деньгами: согласно уговору, тебе должны заплатить тысячу девятьсот дуро. Ты же знаешь, где находится вокзал, да? За шоссе Тетуан-Сеута, у горы Горгес. Там наши покупатели смогут забрать товар, не входя в город. Они спустятся с горы и уйдут тем же путем, пока не рассвело. — Но почему пистолеты должна нести я? — Меня так пугала эта перспектива, что от сонливости не осталось и следа. — Потому что, когда я возвращалась из Суики, обдумывая, каким образом провернуть встречу на вокзале, меня заметил сукин сын Паломарес, выходивший из бара «Эль-Андалус»: он остановил меня возле комендатуры и объявил, что этой ночью, возможно, пожелает заглянуть с обыском в мой пансион. — Кто такой Паломарес? — Самый мерзкий полицейский во всем испанском Марокко. — Он из комиссариата дона Клаудио? — Ну да. Перед комиссаром всегда прямо-таки шелковый, но с простыми людьми ведет себя как настоящая сволочь. Этот гад держит в страхе пол-Тетуана и только и мечтает посадить всех пожизненно. — А почему он остановил вас этой ночью? — Да просто потому, что захотелось над кем-то поиздеваться: ему нравится пугать беззащитных людей, особенно женщин. На протяжении многих лет он только этим и занимается, а нынче для него вообще полное раздолье. — Но он ничего не заподозрил насчет пистолетов? — Нет, детка, нет. К счастью, он не потребовал показать сумку и ему не взбрело в голову меня обыскать. Он только спросил своим противным голосом: «Куда это ты направляешься среди ночи, контрабандистка, опять взялась за свои делишки, такая-сякая?» А я ему отвечаю: «Нет, что вы, дон Альфредо, я ходила к куме, она что-то совсем расхворалась со своими камнями в почках». А он мне: «Как будто я тебя не знаю, мерзавка, ты пройдоха, каких свет не видывал». Вот паскуда, уж я бы ему сказала все, что о нем думаю, но пришлось прикусить язык; я только сжала покрепче сумку под мышкой и прибавила шаг, молясь Деве Марии, чтобы пистолеты не шевелились у меня под одеждой. И только я отошла от него немного, вдруг снова слышу за спиной его мерзкое хрюканье. «Наведаюсь, — говорит, — пожалуй, сегодня к тебе с обыском, надо бы посмотреть, что ты там у себя прячешь». — И вы думаете, он на самом деле придет? — Может, да, а может, и нет, — пожала плечами Канделария. — Если ему попадется сейчас какая-нибудь бедолага — из тех, что шляются по ночам, — то он, глядишь, и забудет обо мне. Ну а если не найдет чем занять остаток ночи, то почему бы ему не заявиться в мой дом, не выставить жильцов на лестницу и не перевернуть все вверх дном безо всякого зазрения совести? Такое уже случалось, и не раз. — Значит, вам нельзя выходить из пансиона до утра, — медленно прошептала я. — Именно так, дорогая, — подтвердила Канделария. — А пистолеты должны отсюда срочно исчезнуть, чтобы их не нашел Паломарес. — Абсолютно верно. — И передать их нужно непременно сегодня, поскольку покупатели уже пришли за ними, но не могут войти в город, опасаясь за свою жизнь. — Да, красавица моя, ты все правильно уловила. Мы несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза, напряженные и взволнованные. Она стояла передо мной полуголая, с выпирающими из-под пояса и бюстгальтера жировыми складками, а я, поджав ноги, все еще сидела на постели, в ночной сорочке, с растрепанными волосами и обмирающим от страха сердцем. И довершала эту картину лежавшая перед нами гора черных пистолетов. В конце концов Канделария твердо произнесла: — Ты должна взять это на себя, Сира. У нас нет другого выхода. — Но… я не могу, я не смогу… — заикаясь, пробормотала я. — Ты должна это сделать, детка, — глухо повторила она. — Иначе все пропало. — Но, Канделария, на мне и так уже столько всего висит: неоплаченный счет из гостиницы, обвинения в мошенничестве и воровстве. Если я попадусь в этот раз, то все — мне конец. — Нам конец, если сейчас нагрянет Паломарес и обнаружит все это, — кивнула Канделария на оружие. — Но подождите, послушайте, — упиралась я. — Нет, это ты послушай меня, детка, послушай внимательно, — не терпящим возражений тоном произнесла она. Канделария говорила громким шепотом, и ее глаза были широко раскрыты. Она наклонилась ко мне, крепко взяла за плечи и заставила посмотреть ей в лицо. — Я сделала все, что могла, — сказала она. — Разбилась в лепешку, чтобы все получилось, но удача от меня отвернулась. Вот так всегда: то судьба на твоей стороне, то против тебя, и ты ничего не можешь с этим поделать. Этой ночью все у меня пошло хуже некуда. Я засветилась и теперь связана по рукам и ногам. Так что вся надежда на тебя, Сира, только ты можешь сейчас спасти ситуацию — передать товар и забрать деньги. Если бы положение не было критическим, видит Бог, я бы не просила тебя об этом. Но у нас нет другого выхода, детка. От этого зависит наше будущее — и твое, и мое. Если мы не достанем деньги, нам не удастся выбиться из нищеты. Сейчас все в твоих руках. Ты должна сделать это. Ради себя и ради меня, Сира. Ради нас обеих. Я хотела в очередной раз сказать «нет», у меня имелось для этого более чем достаточно оснований: так рисковать в моей ситуации — настоящее безумие, — однако в то же время понимала, что Канделария права. Я сама согласилась вступить в эту сомнительную игру, меня никто не принуждал. Наши роли в ней были распределены: Канделария продает товар, а я потом занимаюсь шитьем. Но мы обе не могли не понимать, что в жизни всегда слишком много непредсказуемого: то, что в планах являлось вполне определенным, в реальности могло оказаться неясным и расплывчатым, не имеющим четких границ, как капля чернил, попавшая в воду. Канделария сделала со своей стороны все, что смогла, но обстоятельства не позволили ей дойти до конца. Между тем не все еще потеряно, и, по справедливости, теперь обязана рискнуть я. Я не сразу сумела ответить, сначала пришлось прогнать страшившие меня образы: комиссар, тюрьма, некий незнакомый Паломарес. — Но вы уже придумали, как это сделать? — чуть слышно спросила я. Канделария облегченно засопела, снова воспрянув духом. — Все очень просто, солнце мое. Подожди секундочку, сейчас я тебе объясню. Она вышла из комнаты в чем была, полуголая, и вскоре вернулась, неся в руках что-то большое и белое. — Вот покрывало, мы оденем тебя марокканкой, — сказала Канделария, закрывая за собой дверь. — Под этой одеждой вообще ничего не видно. Да, это правда. Я каждый день видела на улице арабских женщин, закутанных с ног до головы в огромные покрывала-хаики. Под ними действительно можно спрятать все, что угодно. Ткань надежно скрывала лицо и фигуру, оставляя на виду только глаза и ступни. Трудно придумать более подходящий способ, чтобы пройти по городу с целым арсеналом оружия. — Но сначала нам нужно сделать еще кое-что. Давай поднимайся скорее, детка, пора приниматься за дело. Я молча повиновалась, предоставив Канделарии возможность распоряжаться. Она без колебаний сорвала с моей кровати простыню, которой я укрывалась, и яростно вцепилась в нее зубами. Оторвав верхнюю часть, она принялась раздирать ткань вдоль на длинные полосы. — Делай то же самое с нижней простыней, — велела мне Канделария. Так, работая руками и зубами, мы за несколько минут превратили мое постельное белье в две дюжины длинных полос ткани. — А теперь привяжем пистолеты. Давай поднимай руки. И Канделария принялась крепить на мне оружие прямо поверх ночной сорочки. Она заворачивала каждый револьвер в кусок ткани, после чего обматывала ее два-три раза вокруг моего тела и крепко связывала концы.