— Кому? — переспросила я. — Мадаме одной — француженке, жеманной такой фифе, — торопливо пояснила Канделария и продолжила: — То есть это я подумала, что она француженка, а оказалась она вовсе не француженкой, а немкой, но я ее здесь еще ни разу не видела, поскольку всех остальных знаю — и жену консула, и фрау Гумперт, и Бернхардт, и Лангенхайм тоже, хотя она не немка, а итальянка… Да, их-то я всех прекрасно знаю, еще бы мне их не знать! Ну так вот, в общем, Реме делает этой немке завивку и спрашивает меня: «Где это ты раздобыла такой потрясающий жакет?» А я, естественно, ей отвечаю: «Это мне сшила одна подруга», — и тут француженка — которая потом, как я тебе уже говорила, оказалась немкой, а не француженкой — смотрит на меня так, смотрит и начинает трещать с этим своим акцентом, что кажется, будто она ругается, а не говорит. Короче, она сказала, что ищет портниху, только очень хорошую и такую, чтобы разбиралась в моде, но в настоящей моде, а сама она в Тетуане совсем недавно и собирается остаться здесь на некоторое время, и, в общем, ей обязательно нужен кто-нибудь, кто станет для нее шить. И тогда я ей сказала… — Чтобы она приходила к нам сюда, — предположила я. — Да что ты говоришь, детка, ты в своем уме? Разве можно в этом доме принимать такую важную птицу? Она разве к такому привыкла? Да у нее в знакомых, наверное, одни полковничихи и генеральши! Ты бы видела, как она себя держит! А уж денег у нее точно куры не клюют. — И что же тогда? — Уж не знаю, как я до этого додумалась, но я ей сказала, что скоро, как мне стало известно, в нашем городе открывается ателье высокой моды. Я с трудом проглотила слюну. — И предполагается, что этим должна заняться я? — Ну конечно, дорогуша, кто же еще? Я попыталась вновь сглотнуть, но мне это не удалось. В горле вдруг пересохло, будто оно забилось песком. — А каким образом я открою ателье высокой моды, Канделария? — испуганно выдавила я. Первым ее ответом на мой вопрос был взрыв хохота. А вторым — три слова, произнесенные с такой небрежной уверенностью, что никаких сомнений просто не должно было остаться. — Все продумано, детка. За ужином я сидела как на иголках, не находя себе места от беспокойства. Хозяйка не успела мне ничего объяснить, потому что в тот момент в столовую вошли две сестры, торжествующе обсуждавшие новость об освобождении крепости Алькасар-де-Толедо. Вскоре к ужину собрались и остальные постояльцы: половина — ликующие и радостные, половина — мрачнее тучи. Джамиля принялась накрывать на стол, и Канделарии пришлось отправиться на кухню, чтобы организовать ужин: нас ожидала тушеная цветная капуста и омлет из одного яйца на брата — все максимально экономно и безопасно, никаких отбивных на косточке, которыми жильцы могли бы кидаться друг в друга под впечатлением известия о разыгравшемся в тот день сражении. Когда ужин, обильно приправленный колкостями, наконец подошел к концу, все поспешили разойтись. Женщины и увалень Пакито пошли в комнату сестер слушать вечернее выступление Кейпо де Льяно по радио из Севильи. Мужчины же отправились в «Торговый союз», чтобы выпить последнюю чашку кофе и обсудить военные новости. Джамиля стала убирать со стола, и я собиралась помочь ей мыть посуду, однако Канделария, с непреклонным выражением на смуглом лице, распорядилась: — Иди в свою комнату и жди меня, я сейчас приду. Хозяйка действительно появилась всего через пару минут: за это время она успела переодеться в сорочку, накинуть сверху халат, удостовериться с балкона, что все трое ее жильцов-мужчин отошли уже далеко, а женщины с упоением слушают по радио неистовую речь мятежного генерала. Я ждала Канделарию, сидя в темноте на краешке кровати, с трудом подавляя нервозность. Услышав ее шаги в коридоре, я немного успокоилась. — Нам нужно поговорить, детка. Очень серьезно поговорить, — тихим голосом произнесла Канделария, садясь рядом со мной. — Итак: ты хочешь открыть свое ателье? Хочешь стать лучшей портнихой в Тетуане и шить такую одежду, какую никогда здесь никто не шил? — Конечно, хочу, Канделария, но… — Никаких «но» не должно быть. А теперь послушай, что я тебе скажу, и не перебивай. Так вот: после встречи с той немкой в парикмахерской у моей кумы я решила кое-что разузнать, и действительно, оказалось, что в последнее время у нас в Тетуане появилось немало новых людей. Здесь многие застряли, так же как ты, например, или эти сестры, старые перечницы, или Пакито со своей матерью-толстухой, или Матиас с его чудо-средствами для волос: из-за восстания все вы сидите теперь, как крысы в ловушке, и не можете вернуться домой, потому что закрыта переправа через пролив. Есть и другие люди, с которыми произошло нечто подобное, но в отличие от этой кучки несчастных, свалившихся на мою голову, те, другие, совсем не бедные. Раньше их здесь не было, а теперь они есть. Понимаешь, что это значит, детка? Среди них известная актриса, приехавшая сюда со своей труппой и вынужденная остаться. Появились также новые иностранки, в основном немки — наверное, жены тех, которые, как говорят, помогали Франко переправлять войска в Испанию. Конечно, их не так много, но, думаю, вполне достаточно, чтобы обеспечить тебя работой, если тебе удастся заполучить их в свои клиентки, — ведь они никогда здесь раньше не жили и не имеют постоянной модистки. К тому же — и это самое главное — у них куча денег, и они иностранки, им плевать на войну, и они вряд ли намерены отказать себе в удовольствии красиво одеваться из-за каких-то чужих неурядиц. Ну, ты улавливаешь, о чем я тебе толкую? — Да, улавливаю, конечно, улавливаю, но… — Ш-ш-ш! Я предупреждала, что не хочу слышать никаких «но», пока ты все не выслушаешь! Так вот: тебе нужно срочно, как можно скорее, буквально на днях, арендовать хорошее помещение, где ты смогла бы принимать клиентов и демонстрировать свое мастерство. Клянусь, я в жизни не встречала ни одной портнихи, которая могла бы с тобой сравниться, так что сейчас нам нужно немедленно браться за дело, чтобы все устроить. Я знаю, у тебя за душой ни гроша, но зато у тебя есть Канделария. — Но ведь и у вас ничего нет — вы постоянно жалуетесь, что вам не на что нас даже кормить. — Да, в последнее время дела идут совсем плохо — никакого товара сейчас не достать. На границе поставили отряды, вооруженные до зубов, и их никак не миновать, чтобы пробраться в Танжер за тканью, — для этого нужно пятьдесят тысяч пропусков, которые мне, конечно, никто не даст. А добраться до Гибралтара и того сложнее — переправа закрыта, и военные самолеты постоянно летают над проливом, чтобы бомбить все, что движется. Но все-таки у меня есть кое-что, благодаря чему мы сможем раздобыть деньги на ателье: это, единственное за мою тяжкую жизнь, само попало мне в руки, не пришлось для этого даже выходить из дома. Давай иди сюда, я тебе покажу. С этими словами Канделария направилась в угол комнаты, где была свалена куча хлама. — Только прогуляйся сначала по коридору и проверь, включено ли у сестер радио, — велела она шепотом. Когда я вернулась, чтобы сообщить, что все в полном порядке, Канделария стояла перед сундуком, с которого уже убрала клетки, корзинку, тазы и ночные горшки. — Закрой хорошенько дверь на задвижку, включи свет и иди сюда, — приказала она, не повышая голоса. Свисавшая с потолка лампочка без абажура наполнила комнату тусклым светом. Я приблизилась, и Канделария подняла крышку сундука, на дне которого лежал лишь кусок скомканного грязного одеяла. Она приподняла его очень осторожно. — Ну, смотри. То, что я увидела, лишило дара речи, и сердце мое оборвалось. Это была груда черных пистолетов — десять, двенадцать, а возможно, пятнадцать или даже двадцать: они лежали на дне ящика в беспорядке, и их дула смотрели в разные стороны, словно это куча спавших вповалку разбойников. — Видела? — сквозь зубы произнесла Канделария. — Тогда закрываю. Подай мне весь этот хлам, я положу его сверху, и выключай свет. Ее голос, по-прежнему приглушенный, ничуть не изменился; я же, потрясенная увиденным, еще долго не могла произнести ни звука. Мы снова уселись на кровать, и она зашептала: — Может, кто-то еще и верит, что восстание произошло неожиданно, только это полная чушь. Все были в курсе, что затевается что-то серьезное. Это давно готовилось — и не только в казармах и Льяно-Амарильо. Говорят, даже в клубе «Касино Эспаньоль» был спрятан за барной стойкой целый арсенал — и кто его знает, правда это или нет. В первые недели июля у меня в этой комнате жил один служащий с таможни — ну, по крайней мере он таковым назвался. Чего уж скрывать, он мне сразу показался странным и ни на какого таможенника вовсе не походил… Только мне-то что? Я в чужие дела не лезу и сама терпеть не могу любопытных: поселить, накормить — это пожалуйста, а уж остальное меня не касается. После восемнадцатого июля я его больше не видела. Кто его знает, куда он подевался: может, присоединился к восстанию, может, сбежал во французский протекторат, или его увезли в крепость на горе Ачо и расстреляли на рассвете, — все, что угодно, могло с ним произойти, и я решила не выяснять. Потом, через четыре-пять дней, ко мне прислали лейтенантика за его вещами. Я отдала ему пожитки, оставшиеся в шкафу, и проводила с богом — на том и закончилась, как я думала, эта история с таможенником. Однако когда Джамиля стала готовить эту комнату для другого жильца и принялась мести под кроватью, я вдруг услышала ее крик: она так кричала, будто увидела настоящего черта с трезубцем — или с чем там у мусульман должен быть черт. Как оказалось, она задела шваброй кучу пистолетов, лежавших в углу под кроватью. — И вы решили оставить их себе? — дрожащим голосом произнесла я. — А что, по-твоему, я должна была сделать? Отправиться на поиски того лейтенанта, разыскивая его по всему фронту? — Вы могли отдать их комиссару. — Дону Клаудио? Ты с ума сошла, деточка! На этот раз уже мне пришлось произнести звучное «ш-ш-ш», чтобы напомнить Канделарии о необходимости говорить тише. — Как я могу отдать пистолеты дону Клаудио? Ты что — хочешь, чтобы он упрятал меня за решетку до конца моих дней? Я и так уже давно у него на заметке. Раз я нашла оружие в своем доме, логично оставить его себе — тем более что таможенник исчез, не заплатив мне за пятнадцать дней, а значит, можно считать это в некотором роде платой натурой. Все это стоит больших денег — особенно сейчас, детка, — так что пистолеты мои и я могу делать с ними все, что угодно. — И вы хотите продать их? Но ведь это опасно. — Черт возьми, конечно, опасно, но нам нужны денежки, чтобы открыть твое ателье. — Только не говорите, что собираетесь ввязаться в это дело ради меня… — Разумеется, нет, детка, — прервала меня Канделария. — Давай все проясним. В это дело ввязываюсь не я одна, а мы вместе. Я беру на себя поиски покупателя на свой товар, а на вырученные деньги мы откроем твое ателье и будем с тобой компаньонами. — А зачем вам помогать мне открывать свое дело, почему вы не хотите оставить деньги себе? — Потому что деньги сегодня есть, а завтра их нет, так что мне хочется вложить их с умом. Ну продам я товар, а выручка за него за два-три месяца уйдет на еду — и тогда на что я буду жить потом, если война затянется? — А если вы попадетесь при попытке продать пистолеты? — Что ж, в таком случае я скажу дону Клаудио, что это дельце мы проворачивали вдвоем, и тогда уж мы с тобой разделим одну судьбу на двоих. — Нас отправят в тюрьму? — Или на кладбище, это уж как повезет. Хотя, произнося эту зловещую фразу, Канделария насмешливо мне подмигнула, я почувствовала, что с каждой секундой меня охватывает все большая паника. Стальной взгляд комиссара Васкеса и его суровые предупреждения до сих пор были свежи в моей памяти. «Не впутывайтесь ни в какие делишки, не шутите со мной, живите тихо и благопристойно». Каких только ужасных слов я от него не услышала. Комиссариат, женская тюрьма. Кража, мошенничество, долг, уголовное преследование, суд. И вот теперь я могла оказаться замешанной еще и в торговлю оружием. — Не связывайтесь с этим, Канделария, это очень опасно, — взмолилась я, умирая от страха. — А что нам тогда делать? — быстрым шепотом спросила она. — Питаться воздухом? На что мы будем жить? Ты свалилась на мою голову без гроша, да и мне уже неоткуда взять деньги. Из всех жильцов платят лишь мать Пакито, учитель и телеграфист — неизвестно, сколько мы сможем так протянуть. Остальные трое несчастных и ты оказались здесь безо всего, но я не могу выгнать вас на улицу — просто из жалости, а тебя еще и потому, что мне совсем не нужны проблемы с доном Клаудио. Ну и как, по-твоему, мне выкручиваться? — Я продолжу шить для ваших знакомых и буду работать больше, хоть целыми ночами, если потребуется. А выручку мы станем делить пополам… — Выручку? Не смеши меня. Сколько ты сможешь заработать пошивом дешевых тряпок для наших соседок? Какие-нибудь жалкие крохи! А ты уже забыла, какой у тебя долг в Танжере? Или собираешься остаться в этой каморке до конца своих дней? — Ее слова, произнесенные взволнованным шепотом, обрушивались на меня водопадом. — Послушай, деточка, твои руки — настоящий клад, и грех не использовать то, что дано тебе Богом. Я знаю, сколько всего пришлось тебе пережить, твой жених поступил с тобой как последний подлец, ты оказалась одна в этом чужом городе и не можешь вернуться домой, но ты должна принять это как данность: что было — то было, прошлое уже не изменишь. Тебе нужно жить дальше, Сира. Ты должна быть смелой, бороться за себя и ничего не бояться. В твоем теперешнем положении вряд ли какой-то прекрасный принц вдруг постучит в твою дверь, да и сомневаюсь, что после всех твоих злоключений ты снова захочешь слепо довериться какому-нибудь мужчине. Ты очень молода и еще можешь изменить свою жизнь, а не растрачивать лучшие годы, подшивая чужую одежду и оплакивая то, чего уже не вернуть. — Но пистолеты, Канделария… связаться с продажей пистолетов… — в страхе пробормотала я. — Ну что поделаешь, детка, ничего другого у нас нет. А раз так, значит, мы должны и из этого получить навар — уж я постараюсь не продешевить… Думаешь, я не хотела бы, чтобы вместо пистолетов мне досталось что-нибудь поинтереснее — партия швейцарских часов, например, или шерстяных чулок? Конечно, хотела бы! Но так уж получилось, что у нас есть только пистолеты, а сейчас война, и, наверное, найдутся люди, желающие их купить. — Но если вы попадетесь? — снова с сомнением спросила я. — Опять ты заладила! Если я попадусь, то мы с тобой будем молить небеса, чтобы дон Клаудио проявил к нам чуточку милосердия, а потом посидим какое-то время в тюрьме — вот и все дела. И не забывай, что у тебя остается меньше десяти месяцев, чтобы погасить долг, а учитывая, сколько ты сейчас зарабатываешь, тебе не расплатиться даже за двадцать лет. Так что, с твоей честностью, от тюрьмы тебя потом не спасет даже ангел-хранитель. В конце концов у тебя останется только два пути — за решетку или в бордель, развлекать солдат, отдыхающих от тягот войны. А что? Смотри, жизнь заставит, некуда будет деваться… — Но, Канделария, эта затея с пистолетами очень рискованная. Я боюсь… — А я, думаешь, нет? Меня начинает трясти от одной только мысли об этом. Толкнуть двадцать револьверов, да еще и в военное время, — это тебе не мелочевкой какой-нибудь приторговывать. Но у нас нет другого выхода, детка. — Но как вы найдете покупателя? — За это не переживай: уж я знаю, где искать. Думаю, за несколько дней мне удастся пристроить товар. И тогда мы снимем помещение в самом лучшем месте Тетуана, устроим там все, и ты примешься за работу. — Что значит «примешься»? А вы? Разве вы не будете работать со мной в ателье? Канделария тихонько рассмеялась и помотала головой: — Нет, деточка, нет. Мое дело — достать для тебя деньги, чтобы оплатить аренду за несколько первых месяцев и купить все необходимое. А потом, когда все будет готово, ты возьмешься за работу, а я останусь здесь, в этом доме, дожидаясь конца месяца, чтобы разделить нашу прибыль. Да и не нужно афишировать наше с тобой знакомство: репутация у меня так себе, и я явно не принадлежу к кругу тех дамочек, которых мы хотим заполучить в клиентки. Так что с меня — стартовый капитал, с тебя — мастерство. А выручку делим на двоих. Вот это называется «вложение денег». Я вдруг почувствовала, что в этой темной комнате начинал витать легкий аромат чего-то до боли знакомого: курсы Питмана, прожекты Рамиро… Эти призраки замаячили передо мной, увлекая в прошлое, которое мне так хотелось забыть. Отогнав эти видения и вернувшись к реальности, я продолжила расспрашивать Канделарию: — А если я ничего не заработаю? Если мне не удастся найти клиентов? — Ну, тогда придется признать, что мы облажались. Только не нужно раньше времени думать о плохом, глупая. Нельзя настраиваться на худшее: мы должны держать хвост трубой и верить, что у нас все получится. Никто не решит за нас наши проблемы: или мы будем бороться за себя, или положим зубы на полку. — Но ведь я дала комиссару слово, что не стану впутываться ни в какие сомнительные дела.