— Но что же делать, дон Клаудио, если после восстания ко мне без конца идут люди в поисках пристанища? В конце концов мне пришлось разложить матрасы прямо на полу! — Не рассказывайте мне сказки: переправа через пролив закрыта уже несколько недель, и ни одна живая душа не попадет к нам сейчас с того берега, — откуда же тут взяться новым постояльцам? Так что нравится вам это или нет, но придется выполнить мое поручение. Будем считать, что за это я прощу вам какой-нибудь ваш грешок, которых на вашем счету накопилось уже немало. И вы должны не только поселить эту девушку в своем доме, но и помочь ей. У нее нет знакомых в Тетуане, а ей нужно выпутаться из одной крайне скверной истории, так что уж найдите какой-нибудь угол, поскольку она остается у вас прямо сейчас. Вам все понятно? — Ну конечно, господин комиссар, — безо всякого энтузиазма ответила женщина. — Чего уж тут непонятного. — Вот и договорились: оставляю ее на ваше попечение. Если возникнут проблемы, вы знаете, где меня найти. Честно говоря, мне вовсе не нравится, что она будет жить здесь: боюсь, как бы совсем не сбилась с пути, глядя на вас, — да только уж… — О чем вы говорите, дон Клаудио? — перебила хозяйка дома с видом оскорбленной невинности и плутовскими нотками в голосе. — Неужели вы даже сейчас меня в чем-то подозреваете? Комиссар отреагировал на театральное возмущение андалусийки со свойственным ему хладнокровием: — Я всегда всех подозреваю. Это моя работа. — А раз вы столь плохого обо мне мнения, мой комиссар, зачем даете такое ответственное поручение? — Потому что, как я уже говорил, в сложившейся ситуации у меня просто нет другого выхода; не думайте, будто мне все это нравится. В общем, девушка остается на вашем попечении, и попытайтесь как-нибудь помочь ей с работой: боюсь, она не сможет вернуться в Испанию еще довольно долго, а ей нужны деньги для решения одной неприятной проблемы. Так что постарайтесь что-нибудь придумать: может, ее возьмут в магазин продавщицей, или в парикмахерскую, или в какое-то другое приличное место. И перестаньте называть меня «мой комиссар», я уже тысячу раз вам об этом говорил. И тут хозяйка дома впервые обратила на меня взгляд. Оглядела с головы до ног, быстро и без любопытства, словно оценивая тяжесть бесполезного груза, который ей предстояло взвалить на свои плечи. После этого перевела взгляд на комиссара и с насмешливым смирением произнесла: — Можете быть спокойны, дон Клаудио, Канделария обо всем позаботится. Не знаю, правда, пока, где ее разместить, но вы не переживайте, у меня она будет как у Христа за пазухой. Смиренные заверения хозяйки не показались комиссару достаточно убедительными, и он решил еще немного закрутить гайки, чтобы все окончательно прояснить. Подняв указательный палец, он посуровевшим голосом изрек последнее предупреждение, на которое уже нельзя было ответить шуткой: — Будьте осторожны, Канделария, и не играйте с огнем: эта история и так доставила мне много хлопот, и я не хочу, чтобы возникли новые проблемы. Не вздумайте впутать эту девушку в свои сомнительные делишки. Вы обе не слишком благонадежны, так что я буду следить за вашим поведением очень пристально. И если хоть что-нибудь покажется мне подозрительным, быстро упрячу вас в камеру, и тогда уже никто вас оттуда не вытащит. Вы все уяснили? Мы обе невнятно пробормотали нечто вроде «да, господин комиссар». — В таком случае оставляю вас, и следуйте моим указаниям; как только здоровье позволит, обязательно найдите работу — и чем скорее, тем лучше. Комиссар посмотрел на меня, и мне показалось, что он несколько секунд колебался, не протянуть ли на прощание руку. Но очевидно, решил этого не делать и закончил нашу встречу единственной скупой фразой, содержавшей одновременно и совет, и обещание: — Берегите себя, потом поговорим. После этих слов дон Клаудио вышел из прихожей и легко сбежал по лестнице, поправляя на голове шляпу. Мы молча наблюдали за ним с порога, пока он не скрылся из виду, и только собирались вернуться в прихожую, как снизу, где стихли последние шаги комиссара, донесся его голос, раскатисто прогремевший в лестничном пролете: — Смотрите у меня, обеих посажу за решетку, и никакие высшие силы вам тогда не помогут! — Чтоб тебя, паразит, — произнесла Канделария, захлопнув дверь ловким движением своего внушительного зада. Потом посмотрела на меня и нехотя улыбнулась, пытаясь приободрить. — Невыносимый человек, он у меня уже в печенках сидит: везде сует свой нос, все про всех знает, никакого спасения от него нет. Канделария так глубоко вздохнула, что ее пышный бюст сначала невероятно надулся, а потом вернулся к прежним размерам, словно у нее под платьем находилась пара воздушных шаров. — А ты давай проходи, дорогая, — пожалуй, поселю тебя в одну из дальних комнат. Ох, проклятое восстание, из-за него все перевернулось у нас с ног на голову — ужас, кровь, война, черт бы ее побрал! Скорей бы это закончилось и мы бы зажили как прежде! Да, вот что, сейчас мне придется тебя покинуть, у меня кое-какие дела, ты пока здесь располагайся, устраивайся, а когда я вернусь к обеду, ты мне все не спеша про себя расскажешь. Канделария выкрикнула несколько слов по-арабски, и на ее зов из кухни, вытирая руки о тряпку, появилась марокканская девушка лет пятнадцати. Они принялись вдвоем наводить порядок и менять постель в крошечной душной каморке, которая с этого дня должна была стать моей спальней. И вскоре я уже устраивалась в этой комнате, не имея ни малейшего понятия о том, сколько времени мне предстояло там провести и по какому руслу суждено теперь пойти моей жизни. Канделария Бальестерос, более известная в Тетуане как Канделария-контрабандистка, была, по ее собственному выражению, стреляным воробьем и прошла огонь и воду. Ей исполнилось сорок семь, и она считалась вдовой, хотя и не была уверена, что ее муж действительно скончался от пневмонии во время одной из своих частых поездок в Испанию, как сообщалось в письме, пришедшем из Малаги семь лет назад. Кто мог поручиться, что это не липа, состряпанная ее бесстыжим благоверным, пожелавшим исчезнуть так, чтобы его никто не искал? Когда-то они, бедные поденщики, работали на оливковых плантациях Андалусии, а потом, уехав оттуда в поисках лучшей доли, поселились в протекторате после Рифской войны, в двадцать шестом году. С тех пор оба пытались зарабатывать на жизнь самыми разными способами, правда, не очень успешно, и все скудные заработки муж Канделарии без зазрения совести тратил на выпивку и публичных женщин. Детей у них не было, и когда Франсиско исчез, оставив ее одну и без связи с Испанией, откуда шел контрабандный товар, Канделария решила снять дом и сдавать недорогие комнаты с полным пансионом. Однако это не означало отказ от привычного занятия: она по-прежнему покупала и продавала, перекупала и перепродавала, выторговывала и обменивала все каким-либо образом попадавшее ей в руки: монеты, портсигары, марки, авторучки, чулки, часы и зажигалки сомнительного происхождения и туманной судьбы. В своем доме на улице Ла-Лунета, между мавританской мединой и новым испанским кварталом, она принимала всех стучавших в ее дверь в поисках крова — небогатых и достаточно непритязательных. И с каждым из них старалась провернуть какую-нибудь сделку, продавая и покупая все подряд: я у тебя куплю это, а ты у меня купи то — отдам почти даром; ты мне должен столько-то, я тебе столько-то, уступи мне в цене. Однако это делалось всегда очень осторожно, чтобы все оставалось шито-крыто, поскольку Канделария-контрабандистка, эта отчаянная бой-баба, собаку съевшая на темных делишках и не пасовавшая ни перед кем, была далеко не дура и прекрасно понимала, что с комиссаром Васкесом нужно держать ухо востро. Невинные шуточки и немного иронии — максимум, что можно себе позволить. И главное — ни в коем случае не попадаться с поличным на чем-то неблаговидном, выходящем за рамки законного, ибо тогда он не только конфисковал бы у нее все имущество, но и, по ее собственным словам, «не выпускал бы из участка, пока не вынул бы всю душу». Приветливая марокканская девушка-служанка помогла мне устроиться. Мы разобрали мои немногочисленные вещи и повесили их на проволочных плечиках в некое подобие шкафа — деревянный ящик с матерчатой занавеской вместо дверцы. Помимо этого ящика-шкафа, в комнате имелась лампочка без абажура и ветхая кровать с матрасом, набитым козьей шерстью. Старый календарь с соловьями — подарок из парикмахерской «Эль-Сигло» — был единственным украшением голых побеленных стен, покрытых бесчисленными подтеками. В углу, на сундуке, теснился разнообразный хлам: соломенная корзинка, умывальный таз с отбитым краем, два-три ночных горшка с облупившейся эмалью и пара заржавевших клеток. Условия аскетичные и даже убогие, однако в комнате было чисто, и черноглазая девушка, помогавшая мне развешивать на плечики мои скомканные вещи, певучим голосом повторяла: — Сеньорита, ты не переживать, Джамиля стирает, Джамиля гладит одежду для сеньориты. Я была все еще очень слаба, и небольшое напряжение сил, потребовавшееся для того, чтобы донести до комнаты чемодан и разобрать его содержимое, оказалось чрезмерным: я почувствовала головокружение и с трудом удержалась на ногах. Присев на краешек кровати, я закрыла глаза и, опершись локтями о колени, прижала к лицу ладони. Головокружение прошло через пару минут, я открыла глаза и обнаружила рядом с собой юную Джамилю, смотревшую на меня с большим беспокойством. Я медленно огляделась. Вокруг было все то же самое: темная и унылая, похожая на конуру комната, моя измятая одежда, развешанная на плечиках, и пустой чемодан на полу. И хотя впереди меня по-прежнему ждала неизвестность, я с некоторым облегчением подумала, что, как бы плохо ни обстояли мои дела, в данный момент у меня по крайней мере есть крыша над головой. Канделария вернулась через час. Примерно в то же время в доме начали собираться постояльцы, снимавшие здесь комнаты с пансионом. Среди них были: коммивояжер, торговавший средствами для волос; служащий «Почты и телеграфа»; учитель на пенсии; две пожилые сестры, сухие, как копченый тунец, и тучная вдова с сыном, которого она называла Пакито, несмотря на его уже недетский басок и пробивающуюся на лице растительность. Все вежливо меня поприветствовали и молча уселись за стол, каждый на свое место: Канделария — во главе, остальные — по бокам; женщины и Пакито с одной стороны, мужчины — с противоположной. — А ты садись на другом конце, — обратилась ко мне хозяйка и принялась раскладывать по тарелкам тушеное мясо, без умолку треща о подорожавших в последнее время говядине и баранине и хорошо уродившихся в этом году дынях. Она не обращалась ни к кому конкретно и, судя по всему, не собиралась закрывать рот, хотя ее пустую болтовню никто не слушал. Все в полном безмолвии принялись за еду, ритмично перемещая столовые приборы от тарелок ко рту. За столом слышался лишь стук ложек о фаянс, звуки проглатываемой пищи и голос хозяйки. Причина этого безумолчного разглагольствования открылась мне немного спустя, когда Канделария имела неосторожность на несколько секунд прервать свою речь, чтобы вызвать в столовую Джамилю, и этой заминкой не замедлила воспользоваться одна из сестер: тогда-то я и поняла, почему хозяйка так упорно стремилась играть за столом роль единственного оратора. — Говорят, уже пал Бадахос. — Слова младшей из пожилых сестер также не были обращены ни к кому конкретно: возможно, к кувшину с водой, к солонке, уксусницам или «Тайной вечере», чуть криво висевшей на стене. Тон ее голоса тоже был нейтральным, словно она говорила о погоде или высказывала свое мнение о блюде. Однако я тут же убедилась, что брошенная фраза не менее безопасна, чем остро заточенный нож. — Ах, какая жалость! Столько славных юношей жертвуют сейчас собой, защищая законное республиканское правительство, столько молодых, полных сил мужчин пропадают зря, вместо того чтобы применять свою мужественность на другом фронте — например, с такой интересной женщиной, как вы, Саграрио. Эта язвительная реплика прозвучала из уст коммивояжера и была поддержана хохотом мужской части присутствующих. Заметив, что Пакито тоже насмешили слова торговца средствами от облысения, донья Эрминия влепила сыну такую затрещину, что у того покраснел загривок. Тогда свой вклад в разговор решил внести и старый учитель. Не поднимая глаз от тарелки, он наставительным тоном изрек: — Не смейся, Пакито. Говорят, от смеха усыхают мозги. Едва он закончил фразу, как вмешалась мать паренька: — Вот потому и случилось восстание — чтобы покончить со всем вашим бесстыдством, весельем и распущенностью, которое вело Испанию к гибели! И тут началось нечто невообразимое, словно прозвучал сигнал к бою. Поднялся ужасный гвалт, в котором уже никто никого не слушал: трое мужчин с одной стороны и три женщины — с другой, закричали все разом, изрыгая ругательства и поливая друг друга оскорблениями. «Революционер-кровопийца», «старая святоша», «сын Люцифера», «безбожник», «грымза», «безмозглый кретин» и десятки других нелестных эпитетов были брошены в этой яростной перепалке в лицо противнику, сидевшему на противоположной стороне стола. Лишь мы с Пакито хранили молчание: я — поскольку была новенькой и сути спора не понимала, а Пакито, очевидно, опасался гнева своей неистовой матушки, которая в тот момент, с набитым картошкой ртом и текущим по подбородку маслом, вела словесную баталию с учителем, называя его мерзким масоном и поклонником сатаны. Между тем на другом конце стола Канделария с каждой секундой становилась все пасмурнее: от гнева ее огромное тело раздулось еще сильнее, а лицо, недавно вполне благодушное, стало наливаться краской, и, в конце концов не выдержав, она ударила кулаком по столу с такой силой, что вино выплеснулось из стаканов, тарелки зазвенели, а подливка из тушеного мяса оказалась на скатерти. Ее голос громом прогремел над головами присутствующих: — Если еще раз в этом добропорядочном доме вы заговорите о войне, я выставлю вас на улицу и вышвырну ваши вещи с балкона! С большой неохотой, испепеляя друг друга взглядами, все смолкли и принялись доедать первое блюдо, с трудом сдерживая взаимное раздражение. Второе блюдо — ставрида — было поглощено почти в полном молчании; когда дело дошло до десерта — арбуза, — его красный цвет вполне мог снова раздуть тлеющий огонь, но на сей раз все обошлось. Обед закончился без каких-либо происшествий, однако в тот же день за ужином история повторилась. Сначала были колкости и двусмысленные подшучивания, потом пошли ядовитые замечания, богохульства и крестные знамения, и, наконец, посыпались безудержные оскорбления и полетели хлебные корки, которыми участники спора метили своим недругам в глаз. Финалом же стали гневные крики Канделарии и ее угрозы выкинуть всех на улицу, если хоть еще раз за столом повторится подобное безобразие. Вскоре я обнаружила, что по такому сценарию проходил изо дня в день каждый прием пищи. Однако хозяйка не выгоняла ни одного из своих жильцов, хотя все они были настроены очень воинственно, всегда готовые вступить в ожесточенную схватку с противником, используя не только словесное оружие, но и любые снаряды, оказавшиеся под рукой. В эти времена дела у Канделарии-контрабандистки шли неважно, и она не стала бы добровольно отказываться от денег, которые беспокойные постояльцы, застрявшие у нее по воле судьбы, платили за кров, еду и возможность раз в неделю помыться. Так что, несмотря на угрозы, редкий день в доме обходился без того, чтобы через стол, после взаимных оскорблений, не летели оливковые косточки, скомканные политические листовки, шкурки бананов и иногда, в моменты наибольшего накала, даже плевки и вилки. Это была настоящая война, только в домашнем масштабе. 8 Так проходили мои первые дни в пансионе на улице Ла-Лунета, среди людей, о которых мне было известно совсем немного — лишь их имена и, в самых общих чертах, причины, державшие в этом гостеприимном доме. Учитель и служащий почты, оба пожилые и неженатые, были давними постояльцами пансиона; сестры приехали из Сории в середине июля, чтобы похоронить родственника, а потом закрылась переправа через пролив и они не успели вернуться на родину; нечто подобное произошло и с коммивояжером — продавцом средств для волос, также помимо воли застрявшим в протекторате из-за восстания. История матери с сыном была более туманная, однако все поговаривали, что они разыскивают своего мужа и отца, вышедшего в одно прекрасное утро за табаком на площадь Сокодовер в их родном Толедо и решившего больше не возвращаться. В этой накаленной атмосфере, когда где-то шла настоящая война, за каждым событием которой с жадностью следили все постояльцы, я начала постепенно обживаться в доме и даже немного сдружилась с хозяйкой пансиона, едва ли приносившего ей большой доход, судя по составу жильцов. В те дни я почти не выходила на улицу: у меня не было знакомых, и мне некуда было пойти. Обычно я оставалась одна, или с Джамилей, или — изредка — с Канделарией, если она вопреки обыкновению никуда не уходила. Иной раз, когда у нее выдавалось свободное от беготни время, она звала меня на поиски работы, а заодно и прогуляться по солнышку, поскольку без солнца — говорила она — можно совсем зачахнуть. Иногда, если у меня совсем не было сил, я отказывалась от ее предложения, в другой раз соглашалась, и тогда Канделария водила меня повсюду — и по головокружительному лабиринту мавританских улочек, и по современным, четко спроектированным улицам испанского квартала, где стояли красивые дома и ходили хорошо одетые люди. Всех своих знакомых она спрашивала, не могут ли они взять меня на работу и не знают ли кого-нибудь, кто нашел бы место для такой трудолюбивой девушки, готовой работать весь день напролет, как я. Однако времена были непростые, и хотя война шла далеко, все испытывали страх и неуверенность, беспокоясь за своих близких в Испании, не зная, где они, живы ли, чем все закончится и что будет с ними самими. При таких обстоятельствах никто не собирался расширять свой бизнес или нанимать новых работников. Мы заканчивали наш поход порцией мяса на шпажках и чашкой марокканского чая в каком-нибудь небольшом кафе на площади Испании, но каждая неудавшаяся попытка добавляла в мое сердце новую каплю уныния, а в Канделарию вселяла все большее беспокойство, хотя она никогда не говорила об этом. Мое здоровье улучшалось с той же скоростью, что и состояние души — то есть черепашьим шагом. Я по-прежнему была очень худой, и мое лицо выделялось своей мертвенной бледностью среди других лиц, обласканных летним солнцем. Моя душа была измучена, а чувства словно сжаты тисками; я до сих пор, почти как в первый день, ощущала пустоту, поселившуюся в сердце после предательства Рамиро. И не переставала оплакивать своего ребенка, о существовании которого знала лишь несколько часов, и умирала от беспокойства, думая о маме, находившейся в осажденном Мадриде. Меня страшили выдвинутые против меня обвинения в преступлениях и зловещие предупреждения дона Клаудио, я панически боялась, что не смогу выплатить долг и в конце концов сяду в тюрьму. Страх теперь постоянно сопутствовал мне, не покидая никогда — так же как и боль от еще не заживших ран. Один из эффектов любовного ослепления состоит в том, что ты перестаешь замечать, что происходит вокруг. Для тебя больше ничего не существует. Любовь заставляет концентрироваться лишь на одном-единственном человеке, который заслоняет собой весь остальной мир, и ты живешь словно внутри скорлупы и не видишь, что происходит совсем рядом, перед твоими глазами. Когда сказочный мир моей любви разбился вдребезги, я обнаружила, что восемь месяцев, проведенные рядом с Рамиро, были чрезвычайно насыщенными, и я, в сущности, не общалась близко ни с кем, кроме него одного. Только тогда я наконец поняла, сколь велико мое одиночество. В Танжере я не заводила знакомств: меня интересовал лишь Рамиро, и вся моя жизнь вертелась вокруг него. В Тетуане, однако, его уже не было рядом, и мне следовало научиться жить одной, думать о себе и постараться сделать все возможное, чтобы его отсутствие перестало вызывать у меня отчаяние. Ведь, как говорилось в брошюре курсов Питмана, жизненный путь долог и тернист… Так закончился август и начался сентябрь, темнеть стало раньше, и по утрам было прохладно. Дни проходили медленно, а за окном на улице Ла-Лунета шла одна и та же однообразная суета. Люди входили и выходили из магазинчиков и кафе, слонялись по торговым рядам, пересекали улицу, останавливались у витрин и разговаривали со знакомыми на углу. Глядя со своего наблюдательного пункта на это бесконечное движение, продолжавшееся с утра до вечера, я думала, что и мне нужно не сидеть на месте, а что-то делать, предпринимать, перестать жить нахлебницей у Канделарии, а зарабатывать деньги для погашения долга. Однако пока все оставалось без изменений: ни работы, ни возможности платить за свое проживание в пансионе, — поэтому, стараясь приносить хоть какую-то пользу, я усердно помогала по хозяйству, чтобы не быть обузой как ненужная, занимающая место мебель, которую не решаются выкинуть. Чистила картошку, накрывала на стол и развешивала постиранное белье на крыше. Помогала Джамиле протирать пыль и мыть окна, узнавала от нее некоторые арабские слова, а она дарила мне свои бесконечные улыбки. Я поливала цветы в горшках, выбивала ковры и участвовала в других хлопотах, вызванных переменой сезона. Осень заставляла готовиться к надвигавшемуся похолоданию. Мы с Джамилей заменили постели во всех комнатах, постелили новые простыни, а вместо летних покрывал достали с антресолей зимние одеяла. Большая часть постельного белья нуждалась в срочной починке, и я, сложив все в огромную корзину возле балкона, села латать дыры, восстанавливать распустившуюся строчку и обметывать обтрепавшиеся края. И произошло неожиданное. Я не могла и представить, что так приятно вновь держать иглу в своих пальцах. Жесткие одеяла и простыни из грубого полотна не имели ничего общего с шелками и муслином из ателье доньи Мануэлы, и починка этих вещей была далека от того искусства, которое мы вкладывали в изготовление нарядов для дам из мадридского высшего света. Убогая столовая Канделарии мало походила на ателье, где я раньше работала, и вместо старательных швей и изысканных клиенток я видела лишь девушку-марокканку и склочных постояльцев. Однако движение моей руки оставалось прежним, и иголка быстро летала перед глазами, делая ровную строчку, как происходило в течение многих лет, день за днем, в другом месте и среди других людей. Удовольствие от шитья было таким огромным, что на несколько часов это занятие вернуло меня в прежние времена и заставило забыть обо всех бедах, тяжелым грузом лежавших на сердце. Я чувствовала себя так, будто внезапно оказалась дома. Когда вернулась Канделария, уже совсем смеркалось, и я сидела среди кучи отремонтированного белья, починяя последнее полотенце. — Боже мой, неужели ты умеешь шить, детка? В ответ на это восклицание я, впервые за последнее время, широко и почти торжествующе улыбнулась. И хозяйка, радуясь, что наконец нашла мне применение, потащила меня к себе и вывалила передо мной на кровать содержимое своего шкафа. — На этом платье уменьшишь подгиб подола, на этом пальто перешьешь воротник. На этой блузке приведешь в порядок швы, а эту юбку расставишь на пару сантиметров на бедрах, а то я в последнее время набрала несколько килограммов и она на меня не лезет. И Канделария вручила мне целый ворох вещей, едва уместившийся в моих руках. Чтобы подновить весь этот потрепанный гардероб, потребовалось лишь одно утро. Канделария осталась очень довольна и, желая в полной мере оценить мой потенциал, принесла мне после обеда шевиот для жакета. — Вот, английская шерсть высшего качества. Мы возили ее из Гибралтара, до того как началась вся эта заваруха. Сейчас такой материал днем с огнем не сыскать. Ну как, возьмешься? — Мне нужны хорошие ножницы, два метра подкладочной ткани, шесть роговых пуговиц и катушка коричневых ниток. Сейчас я сниму с вас мерку, а завтра утром все будет готово. Разложив материалы на обеденном столе, я принялась за работу, и к ужину жакет был сметан и готов к примерке. Утром, еще до завтрака, работа была завершена. Едва открыв глаза, даже не умывшись и не сняв сеточку для волос, Канделария надела жакет прямо на ночную рубашку и, не веря своим глазам, принялась разглядывать себя в зеркало. Накладные плечики сидели безупречно, а идеально симметричные лацканы образовывали изящный вырез, скрывавший излишний объем груди. Талия была искусно подчеркнута широким поясом, а свободный покрой нижней части жакета прекрасно маскировал слишком пышные бедра. Широкие элегантные отвороты на рукавах стали последним штрихом. Я была довольна своей работой, и Канделария тоже. Она посмотрела на себя в фас и в профиль, со спины и вполоборота. Один раз, другой; сначала застегнувшись, потом расстегнувшись, подняв воротник и опять опустив. Канделария так увлеклась разглядыванием своей обновы, что даже ее обычная говорливость куда-то исчезла. И снова в фас, и опять в профиль. И наконец вердикт: — Ну, ты даешь, детка! Чего же ты раньше молчала, что у тебя золотые руки? Вскоре все новые вещи — две юбки, три блузки, платье на пуговицах, два костюма, пальто и теплый халат — стали появляться на вешалках в шкафу Канделарии, по мере того как она добывала где-нибудь, по сходной цене, материал. — Вот, китайский шелк, да ты потрогай, потрогай! Две американские зажигалки отдала за него на базаре индийцу, чтоб ему провалиться. Хорошо еще, что приберегла на всякий случай две штуки с прошлого года, потому что этот подлец согласен брать только марокканские монеты; говорят, скоро отменят республиканские деньги и поменяют их на новые — представляешь, какая ерунда, детка, — взволнованно тараторила Канделария, разворачивая сверток и раскладывая передо мной два метра ткани золотисто-огненного цвета. В другой раз она притащила внушительный отрез габардина. — Какой материал, детка, ты только посмотри! На следующий день появился кусок перламутрового атласа, вместе с волнительной историей его приобретения и нелестными высказываниями в адрес еврея, у которого пришлось выторговывать этот товар. Небольшой отрез твида карамельного цвета, полотно из альпака, полтора метра набивного атласа… Так, путем всевозможных обменов, в нашем распоряжении оказалась почти дюжина разнообразных тканей, из которых я шила для Канделарии новые вещи, а она без устали примеряла их и нахваливала. Однако в конце концов она, вероятно, истощила свои возможности для приобретения новых материалов или рассудила, что ее гардероб уже достаточно пополнен, а может, решила переключиться на нечто более важное. — Ты мне больше ничего не должна за проживание, мы с тобой в расчете, — объявила хозяйка и, не дав мне времени порадоваться этому известию, продолжила: — Но теперь пора поговорить о будущем. У тебя настоящий талант, детка, и его нельзя зарывать в землю — тем более сейчас, когда тебе так нужны деньги, чтобы выбраться из той передряги, в которую ты попала. Ты уже видела, как трудно сейчас найти работу, и, мне кажется, самый лучший для тебя вариант — начать шить на заказ. Конечно, тут тоже не все так просто: ты же не можешь ходить по домам и предлагать свои услуги. Тебе нужно где-то обосноваться, открыть свою мастерскую, хотя и тогда нелегко будет заполучить клиентов. Но ничего, мы что-нибудь придумаем. Хотя Канделария-контрабандистка была в курсе всего происходящего в Тетуане, ей потребовалось некоторое время, чтобы разузнать, как обстояли в городе дела с пошивом одежды. Через пару дней в моем распоряжении была уже самая полная и достоверная информация. Так я узнала, что здесь есть две-три модные портнихи, у которых шили себе платья супруги и дочери крупных военных чинов, известных врачей и богатых предпринимателей. Ступенькой ниже находились несколько более скромных модисток, шивших повседневные костюмы и пальто на выход для почтенных матрон, чьи мужья являлись солидными служащими и получали неплохую зарплату. И наконец, некоторое количество третьесортных портних ходили по домам и брались за любую работу — строчили ситцевые халаты, переделывали старые платья, подшивали одежду и штопали дыры на чулках. Картина складывалась не слишком обнадеживающая: конкуренция была велика, и требовалось каким-то образом ее преодолеть. По словам Канделарии, ни одна из портних Тетуана не имела славы непревзойденной мастерицы, однако это вовсе не означало, что соперничество с ними обещало быть легким: все они работали добросовестно, а многие клиентки настолько привыкают к своим постоянным модисткам, что не желают расставаться с ними ни при каких обстоятельствах. Перспектива вновь начать активную жизнь вызывала у меня двоякие чувства. С одной стороны, в душе загоралась надежда на что-то лучшее, уже давно меня не посещавшая. Заниматься тем, что мне по душе и хорошо получается, и зарабатывать этим деньги, чтобы обеспечивать себя и выплатить наконец долг, — разве это не самое лучшее в сложившейся ситуации? Но обратная сторона монеты рождала во мне неуверенность и беспокойство. Чтобы открыть свое дело, каким бы мелким и скромным оно ни было, требовался начальный капитал, связи и намного больше везения, чем в последнее время дарила мне жизнь, — и это при том что и первое, и второе у меня тоже отсутствовало. Кроме того, я не могла найти клиентов, будучи одной из многих, такой же, как все: мне следовало как-то заявить о себе, проявить изобретательность, предложить что-то исключительное. Пока мы с Канделарией ломали голову над тем, как все устроить, к нам в пансион стали приходить ее подруги и знакомые, делавшие мне небольшие заказы: «Не сошьешь блузочку на меня, детка?» Или: «Вот детям пальтишки нужно пошить, пока не похолодало». В основном это были простые и небогатые женщины и, естественно, не могли заплатить мне много. Они приходили в дом с оравой ребятишек и жалкими обрезками тканей и, пока я шила, садились потолковать с Канделарией. Они тяжело вздыхали, говоря о войне, плакали, переживая за родных в Испании, и вытирали глаза краешком скомканного платка, вытащенного из рукава. Женщины жаловались на дороговизну и не представляли, как будут растить детей, если война затянется или, не дай Бог, что-то случится с мужем. Они платили мало и с опозданием, иногда вообще могли ничего не заплатить. Тем не менее, несмотря на то что жалкие заказы моих скромных клиенток не приносили почти никакой прибыли, я с удовольствием снова взялась за шитье: работа стала моим спасением от уныния, и в стене окружавшей меня безысходности наконец образовалась трещина, через которую пробился тонкий луч света. 9 В конце месяца зарядили дожди, лившие почти без остановки. За три дня ни разу не выглянуло солнце, зато был гром, молния, неистовый ветер и облетевшая листва на мокрой земле. Я продолжала шить вещи, которые заказывали мне женщины, жившие по соседству, — простую и безыскусную одежду из толстых и грубых тканей, предназначенную для защиты от непогоды, а не для украшения. И вот, когда я заканчивала пиджак для внука одной из соседок, собираясь взяться за плиссированную юбку для дочери консьержки, в комнату ворвалась торжествующая и полная энтузиазма Канделария. — Дело в шляпе, детка, я все устроила! Она только что вернулась с улицы в своем новом жакете из шевиота, сильно затянутом на талии, с платком на голове и в старых туфлях с кривыми, заляпанными грязью каблуками. И принялась стаскивать с себя одежду, не переставая при этом сбивчиво излагать подробности судьбоносного происшествия. Ее огромный бюст вздымался и опускался в такт прерывистому дыханию, и она сыпала словами, одновременно освобождаясь от верхних слоев своего облачения, как луковица. — Я пошла в парикмахерскую, к своей куме Ремедиос — нужно было обсудить с ней кое-какие дела, так вот я прихожу, а она делает там перманент какой-то мадаме…