Когда я бежала сломя голову вдоль путей, когда впивалась ногтями в землю, засыпая мешок с оружием, и шла затем по шоссе, в моем воображении рисовались лишь картины того, что могло произойти с человеком из Лараче. Возможно, не найдя ничего под окном, солдаты сочли это ложной тревогой, а пойманного ими типа просто сонным арабом, перепутавшим туалеты: в этом случае они, должно быть, его отпустили, поскольку имели приказ не беспокоить местное население без достаточных на то оснований. Однако все могло пойти совсем иначе: едва открыв дверь, солдат понял, что перед ним переодетый испанец, загнал его в угол, угрожая винтовкой, и вызвал подмогу. Его допросили, узнали имя и отправили под конвоем в казарму, но он попытался бежать, и его убили выстрелом в спину, когда он прыгнул на пути. Помимо этих двух сценариев, в голове мелькало еще множество картин, но я понимала, что никогда не узнаю, как все случилось на самом деле. Я достигла дома, измученная страхами и совершенно обессиленная. Над Марокко поднималось солнце нового дня. 12 Когда я вошла в пансион, дверь была открыта и все жильцы толпились в столовой. За столом, где каждый день разворачивались ожесточенные баталии, сидели сестры в халатах и бигуди: они плакали и сморкались, а учитель дон Ансельмо успокаивал их тихим голосом. Пакито и коммивояжер, подняв с пола картину с изображением Тайной вечери, собирались водворить ее на прежнее место на стене. Телеграфист, в пижамных брюках и футболке, нервно курил в углу. Толстая мать Пакито дула на липовый чай, пытаясь его остудить. Кругом царил разгром, на полу валялись осколки стекла и глиняные черепки, и даже занавески были сорваны с карнизов. Никого не удивило появление в этот час марокканки — должно быть, все решили, что это Джамиля. Все еще завернутая в покрывало, я несколько секунд неподвижно глядела на происходящее в столовой, пока мое внимание не привлекло доносившееся из коридора громкое цоканье. Я обернулась и увидела Канделарию, которая как сумасшедшая размахивала руками, держа в одной веник, а в другой — совок. — Пойдем, пойдем, детка, — взволнованно заговорила она. — Рассказывай скорее, как все прошло, а то я места себе не находила. Я решила не вдаваться в подробности и не описывать всего, что довелось пережить, а сообщить только, чем все закончилось: я передала пистолеты и получила деньги — вот что хотела услышать Канделария, и именно это я собиралась ей рассказать. Остальное лучше было оставить при себе. — Все прошло хорошо, — прошептала я, снимая с головы покрывало. — Ай, солнце мое, дай я тебя обниму! Я всегда знала, что моя Сира просто золото! — воскликнула Канделария-контрабандистка. Бросив веник и совок на пол, она прижала меня к груди и с оглушительным чмоканьем покрыла мое лицо поцелуями. — Тише, Канделария, ради Бога, тише, вас услышат, — попыталась образумить ее я, все еще не избавившись от страхов, преследовавших меня последние несколько часов. Мои слова не возымели никакого действия, и, переполненная ликованием, она разразилась потоком ругательств в адрес полицейского, перевернувшего этой ночью вверх дном весь ее дом. — А пускай все слышат, сейчас уже нечего бояться! Проклятый Паломарес, чтоб тебе пусто было! Что, поймал меня за руку? Нет, как бы не так! Предчувствуя, что этот взрыв эмоций, вырвавшихся наружу после длинной и беспокойной ночи, получит продолжение, я схватила Канделарию под руку и потащила в свою комнату, в то время как она не переставала сыпать проклятиями. — Чтоб тебя черти взяли, сукин сын Паломарес! Ох, как же ты облажался! Перевернул всю мебель, распотрошил матрасы! Все в доме перерыл — и ничего не нашел! — Хватит, Канделария, хватит, — уговаривала я. — Забудьте про этого Паломареса, успокойтесь, и давайте я вам все расскажу. — Да, детка, да, расскажи, — произнесла Канделария, пытаясь сдержать бившие через край эмоции. Она шумно дышала, на ней был едва застегнутый халат, и из-под сеточки на голове выбивались всклокоченные волосы. Вид у нее был жалкий, но, несмотря на это, она излучала энтузиазм. — Нет, ну ты представляешь — этот гад явился к нам в пять утра и выгнал всех на улицу, сволочь… Нет, ну ты представляешь?.. Ну да ладно, черт с ним, не буду больше об этом думать. Давай, солнце мое, расскажи мне все по порядку. Я в общих чертах описала ей свои приключения и достала мешочек с деньгами, который человек из Лараче повесил мне на шею. Однако не упомянула ни о своем бегстве через окно, ни об угрожающих криках солдата, ни о том, что мне пришлось в конце концов оставить пистолеты под одинокой табличкой на полустанке Малальен. Я вручила ей деньги и наконец освободилась от покрывала и находившейся под ним ночной сорочки. — Ты остался в дураках, Паломарес! — хохотала Канделария, подбрасывая в воздух банкноты. — Чтоб тебе провалиться, ни дна тебе ни покрышки! Внезапно она прекратила свое шумное ликование, однако вовсе не из соображений благоразумия — ее взгляд вдруг остановился на мне. — Боже мой, детка! Да на тебе живого места нет! — воскликнула она, взглянув на мое обнаженное тело. — Сильно болит? — Немного, — пробормотала я, в изнеможении падая на кровать. Конечно, это была неправда. На самом деле мое тело измучилось до предела. — И ты такая грязная, словно барахталась в мусорной яме, — сказала Канделария, к которой наконец вернулась рассудительность. — Пойду нагрею для тебя несколько котелков воды, чтобы ты могла хорошенько помыться. Потом сделаем тебе компрессы с мазью на твои раны, а потом… Больше я ничего не слышала, провалившись в сон, прежде чем Канделария успела закончить фразу. 13 Когда дом был приведен в порядок и все вернулись к нормальной жизни, Канделария принялась искать в европейском квартале помещение для моего ателье. Новый район Тетуана совсем не походил на мавританский: спроектированный по-европейски, он должен был удовлетворять нужды испанского протектората — там находились гражданские и военные учреждения, жили и вели свой бизнес испанцы, пожелавшие обосноваться в Марокко. Новые здания, белые фасады, балконы, украшенные орнаментами: современные строения с примесью марокканского колорита заполняли широкие улицы и просторные площади этого четко спроектированного, гармоничного европейского квартала. Там ходили элегантно причесанные дамы, мужчины в шляпах и военные в форме, дети, одетые по-европейски, и помолвленные пары, гулявшие по улицам под руку. Там были троллейбусы и автомобили, кондитерские, сверкающие кафе и изысканные современные магазины. Там царили порядок и тишина, контрастировавшие с шумом, гвалтом и запахами на рынках медины — этого островка прошлого, окруженного стеной с семью воротами. И два этих мира — арабский и испанский — разграничивала улица Ла-Лунета, которую мне скоро предстояло покинуть. Я понимала, что, как только Канделария найдет место для ателье, моя жизнь круто изменится и придется вновь к ней приспосабливаться. Предвосхищая новый поворот в своей судьбе, я решила измениться сама: мне нужно было стать другой, избавиться от старого балласта и все начать с нуля. В последнее время мне уже не раз приходилось рвать со своим прошлым: из скромной модистки довелось превратиться в нескольких разных женщин, примерить на себя — поочередно или параллельно — самые различные роли. Будущая машинистка; дочь богатого промышленника, получившая целое состояние; любовница бессовестного проходимца, готовая следовать за ним на край света; несостоявшийся директор филиала аргентинских курсов; мать неродившегося ребенка; преступница, подозреваемая в мошенничестве и воровстве; несчастная, оставшаяся без сентимо и по уши в долгах; и наконец — авантюристка, торгующая оружием в наряде безобидной марокканки. Однако очень скоро мне предстояло стать другим человеком, потому что в моей новой жизни не было места для меня прежней. Мой старый мир был охвачен войной, а любовь сыграла со мной злую шутку, оставив ни с чем и лишив иллюзий. Мой неродившийся ребенок превратился в кровавую лужу, заявления на меня путешествовали по полицейским комиссариатам двух стран и трех городов, а пистолеты, которые я перенесла на своем теле, вероятно, вскоре могли где-нибудь выстрелить. Чтобы оставить позади свое невеселое прошлое, я должна была шагать в будущее в маске уверенного и ничего не боящегося человека — в маске, скрывавшей мои страхи, страдания и боль, все еще жившую в моем сердце. Для начала я решила измениться внешне, чтобы выглядеть изысканной и независимой женщиной, в которой никто не смог бы увидеть девчонку, обманутую проходимцем, и догадаться, каким образом мне удалось раздобыть деньги для открытия своего ателье. Для этого мне требовалось заретушировать прошлое, выдумать настоящее и возводить ослепительное будущее, в котором уже нельзя расстаться с новой маской. И я должна была торопиться, начинать действовать. Ни слезинки больше, ни вздоха. Ни одного горестного взгляда назад. Только настоящее, только сегодняшний день. Мне следовало преобразиться — причем с той же быстротой, с какой фокусник достает из рукава червонного туза или связанные платки. Все должны были видеть перед собой женщину, никогда не теряющую самообладания, знающую жизнь и не нуждающуюся в деньгах. Мое невежество можно было скрыть сдержанностью, а неуверенность — томной неторопливостью. Никто не должен подозревать о моих страхах, глядя на уверенную походку на высоких каблуках и невозмутимое лицо. Никто не должен догадаться, каких усилий мне стоило преодолевать каждый день свою тоску. В первую очередь нужно было поработать над стилем. После всего случившегося со мной в последнее время — выкидыш, больница, долгий период выздоровления — я потеряла по меньшей мере шесть-семь килограммов. Болезнь и страдания сделали мою фигуру менее округлой: бедра и грудь уменьшились, а на талии не осталось ни малейшего намека на жир. Однако я не хотела возвращать себе прежнюю фигуру, мой новый силуэт нравился мне гораздо больше — это был первый шаг к будущей жизни. Я вспомнила, как одевались иностранки в Танжере, и решила модифицировать в соответствии с этим стилем свой скудный гардероб. Моей одежде следовало стать менее строгой, чем наряды соотечественниц, более соблазнительной и в то же время не переходящей границы дозволенного. Более яркие тона, более легкие ткани. Менее закрытые блузки и чуть укороченные юбки. Перед треснувшим зеркалом в комнате Канделарии я без устали копировала движения тех женщин, которые, с небрежным изяществом положив ногу на ногу, потягивали аперитив на террасах кафе, прогуливались легкой походкой по широким тротуарам бульвара Пастера и грациозно держали в своих наманикюренных пальцах модный французский журнал, коктейль «джин-физз» или турецкую сигарету с мундштуком из слоновой кости. В первый раз за три с лишним месяца я обратила внимание на свою внешность и поняла, что срочно должна за нее взяться. Одна соседка привела мне в порядок брови, другая сделала маникюр. Я снова, после столь длительного перерыва, начала пользоваться косметикой: обзавелась контурными карандашами и помадой для губ, тенями для век и румянами, тушью для ресниц и подводкой для глаз. Джамиля подстригла мне волосы портновскими ножницами, взяв за образец фотографию из старого журнала «Вог», оказавшегося в моем чемодане. Срезанная густая копна темных волос, доходивших до середины спины, безжизненно распласталась на полу кухни, как мертвый ворон, раскинувший крылья, а я обзавелась новой прической — гладкая шевелюра до подбородка с косым пробором и своенравно падавшими на правый глаз прядями. Я без сожаления рассталась с этой жаркой шалью, так завораживавшей Рамиро. Я не могла сказать, к лицу ли мне новая стрижка, но, несомненно, она помогла мне почувствовать себя более современной и свободной. У меня начиналась новая жизнь, в которой не было места воспоминаниям о днях, проведенных в номере гостиницы «Континенталь» под вращающимися лопастями вентилятора; о бесконечных часах, когда наши переплетавшиеся тела служили друг другу единственным покрывалом, а мои длинные волосы рассыпались темной шалью поверх простыней. План Канделарии начал реализовываться спустя всего несколько дней. Сначала она нашла в европейском квартале три помещения, готовых для сдачи в аренду. Она подробно описала мне все варианты, и мы, тщательно изучив преимущества и недостатки каждого из них, в конце концов приняли решение. Первое помещение, о котором рассказала мне Канделария, казалось вполне подходящим: просторное, современное, в только что построенном доме, находившемся рядом с почтой и Испанским театром. — Там есть даже душ с гибким шлангом — представляешь, детка: с виду совсем как телефон, только из трубки не звучит голос, а льется вода, и ты поливаешься из него как захочется, — не переставала Канделария удивляться этому чуду. Однако нам пришлось отказаться от этого варианта, поскольку дом граничил с еще не застроенным участком, где бродили тощие бездомные кошки и валялся мусор. Европейский квартал постоянно рос, но на его территории еще имелись места, нуждавшиеся в благоустройстве. Мы решили, что соседство с пустырем не придется по вкусу изысканным дамам, которых мы хотели видеть своими клиентками, так что помещение для ателье с душем-телефоном был отвергнуто. Второй вариант находился на главной улице Тетуана, тогда еще носившей название Калье Република: это был красивый дом с башенками на углах, располагавшийся рядом с площадью Мулей-эль-Мехди, вскоре переименованной в Примо-де-Ривера. На первый взгляд это помещение было замечательно во всех отношениях — просторное, солидное, и поблизости никаких пустырей: это был угловой дом, смотревший на две центральные оживленные улицы. Однако от него нас отпугнуло другое невыгодное соседство: неподалеку находилось одно из лучших ателье города, пользовавшееся большим престижем. Взвесив ситуацию, мы решили отбросить и этот вариант, грозивший нам крайне нежелательной конкуренцией. Таким образом, мы остановились на третьем помещении. Место, призванное стать моим ателье и домом, находилось на улице Сиди-Мандри, возле «Касино Эспаньоль», прохода Пасахе-Бенарроч и гостиницы «Насьональ», а также неподалеку от площади Испании, Верховного комиссариата и дворца халифа, охранявшегося величественной экзотической стражей в тюрбанах и великолепных плащах, развевавшихся на ветру. В конце концов Канделария заключила сделку с евреем Хакобом Бенчимолем, который, не болтая лишнего, должен был сдать мне в аренду помещение с ежемесячной платой в триста семьдесят пять песет. Через три дня, преобразившись внешне и надеясь когда-нибудь преобразиться и внутренне, я переступила порог своего будущего ателье и распахнула двери в новую жизнь. — Иди одна, — сказала Канделария, вручая мне ключ. — Лучше, чтобы нас теперь не видели вместе. Я потом сама к тебе загляну. Я шла по оживленной улице Ла-Лунета, то и дело ловя на себе мужские взгляды. Мне не доводилось получать и малой доли такого внимания в последние месяцы, когда я ходила неуверенной походкой, одетая кое-как, с собранными в узел волосами и придавленная грузом воспоминаний, от которых не удавалось избавиться. Сейчас я двигалась с притворной непринужденностью, с таким уверенным и независимым видом, какой мне и в голову не пришло бы напустить на себя несколько недель назад. Хотя я старалась идти неторопливо, дорога до нового дома заняла всего десять минут. Я никогда раньше не обращала внимания на это здание, находившееся в нескольких метрах от главной улицы испанского квартала, но сразу же убедилась, что оно полностью соответствует моим ожиданиям: прекрасное расположение и замечательный вид снаружи, легкий арабский колорит в отделке фасада, покрытого изразцами, и европейская строгость внутренней планировки. Интерьер подъезда отличался продуманностью и элегантностью, лестница была неширокая, но с красивыми коваными перилами, изящно изгибавшимися при переходе с одного лестничного марша на другой. Подъезд был открыт, как и все в те времена. В доме, вероятно, имелась консьержка, но в тот момент ее не оказалось на месте. Я нерешительно, почти на цыпочках, поднималась по лестнице, стараясь, чтобы шаги звучали как можно тише. Мне удалось держаться уверенно, но я не могла побороть внутреннюю робость и хотела пройти незамеченной, насколько это возможно. Ни с кем не встретившись по пути, я поднялась на второй этаж и оказалась на площадке с двумя одинаковыми дверями. Одна располагалась слева, другая справа, и обе были закрыты. За первой из них находилась квартира еще не знакомых мне соседей, а за второй — мое будущее жилище. Я вытащила из сумки ключ, дрожащими пальцами вставила его в замочную скважину и повернула. Робко толкнув дверь, я несколько секунд не решалась войти и лишь окидывала взглядом открывшееся пространство. Просторная прихожая с голыми стенами, пол, выложенный белой и гранатовой плиткой. Коридор в глубине. Справа — большой зал. В последнее время судьба не раз испытывала меня сюрпризами и неожиданными поворотами, заставляя преодолевать все новые и новые трудности. Порой я была к ним готова, чаще же — нет. Однако никогда еще я с такой ясностью не осознавала начало нового этапа, как в тот октябрьский день, решившись наконец переступить порог, и мои шаги гулко зазвучали в пустой квартире. Позади осталось сложное прошлое, а впереди открывалась огромная пустыня, которую время постепенно должно было заполнить. Чем? Вещами и привязанностями. Мгновениями и чувствами. Людьми. Жизнью. В зале царил полумрак. Все три балкона были закрыты деревянными зелеными ставнями, не пропускавшими дневной свет. Я открыла их один за другим, и осеннее марокканское солнце залило комнату мягкими лучами, прогнав мрачные тени. Несколько минут я наслаждалась тишиной и одиночеством, не думая о ждавшей меня работе, — стояла посреди пустоты, привыкая к новому месту. Потом я наконец заставила себя выйти из оцепенения и, набравшись решимости, принялась за дело. Взяв за образец хорошо знакомое мне ателье доньи Мануэлы, я обошла квартиру, мысленно разбивая ее на зоны. Зал следовало использовать для приема клиенток: здесь они могли смотреть модные журналы, выбирать ткани и фасоны и делать заказы. Соседняя комната с угловой лоджией — очевидно, прежде служившая столовой — должна была превратиться в примерочную. Посередине коридора следовало повесить занавеску, которая отделила бы внешнюю часть ателье от внутренней. Там, по другую сторону занавески, должна была разместиться рабочая зона — мастерская, склад материалов, гладильная и гардероб для готовых вещей. В самой глубине квартиры, в наиболее темной и скромной ее части, я решила поселиться сама. Только тут отныне могла существовать такая женщина, как я, — с разбитым сердцем, вынужденная жить на чужбине под гнетом огромного долга и обвинений в нескольких преступлениях, безо всякой уверенности в завтрашнем дне. Не имевшая ничего, кроме полупустого чемодана, и никого, кроме матери, неизвестно как выживавшей в далеком городе. Бедная модистка, открывшая ателье на деньги, вырученные от продажи пистолетов. Только там, в этом убежище, я могла оставаться самой собой. Для остального мира — если судьбе не угодно было нарушить мои планы — я являлась мадридской портнихой, решившей открыть в протекторате роскошное ателье высокой моды, какого здесь еще не видели. Вернувшись в прихожую, я услышала, что кто-то стучит в дверь. И тотчас открыла, не сомневаясь, кто бы это мог быть. Канделария, словно толстый червяк, быстро проскользнула в квартиру. — Ну, что скажешь, детка? Тебе понравилось? — спросила она, сгорая от нетерпения. Для визита ко мне она навела марафет: надела один из сшитых мной костюмов и доставшиеся от меня туфли, явно ей маловатые, а на голове красовалась пышная прическа, сделанная впопыхах кумой Ремедиос. От неумело нанесенных на веки теней ее темные глаза горели нездоровым блеском. Для Канделарии-контрабандистки этот день тоже стал особенным — началом чего-то нового и многообещающего. Затеяв это дело, она решила сыграть по-крупному — в первый и единственный раз в своей бурной жизни. Возможно, ей наконец суждено было получить от судьбы компенсацию за голодное детство, за побои мужа и постоянные угрозы полиции, которые ей приходилось сносить на протяжении многих лет. Она прожила три четверти жизни, вынужденная ловчить и изворачиваться, бороться за свое существование и сносить любые удары судьбы; может, и ей наконец пришла пора отдохнуть. Я не ответила сразу на ее вопрос, понравилась ли мне квартира; несколько секунд молча смотрела ей в глаза, размышляя, кем стала для меня эта женщина за все то время, что мы провели вместе — после того как комиссар оставил меня на ее попечении. Я молча глядела на нее, и неожиданно перед моими глазами мелькнула тень матери. У них было мало общего. Мама являлась образцом строгости и сдержанности, а Канделария по сравнению с ней казалась настоящим динамитом. Их нравственные принципы и способы борьбы с превратностями судьбы кардинально различались, однако в тот раз мне впервые удалось разглядеть то, что их объединяло. Они были разные, и жизни их не походили друг на друга, но обе принадлежали к типу смелых и сильных женщин, готовых бороться при любых обстоятельствах и никогда не отчаивавшихся. И я дала себе слово, что тоже буду бороться за успех нашего дела — ради себя, ради них, ради всех нас. — Мне очень понравилось, Канделария, — наконец улыбнулась я. — Квартира просто великолепная, лучше даже представить невозможно. Она расплылась от удовольствия и ущипнула меня за щеку — нежно и покровительственно, как умудренная опытом женщина, которой я казалась совсем ребенком. Мы обе чувствовали, что с этого момента нам предстоит жить по-другому. Отныне мы не могли видеться часто и у всех на виду. Мы уже не будем жить под одной крышей и присутствовать при ежедневных ссорах в столовой, не будем вместе убирать со стола после ужина и секретничать вполголоса в темноте моей убогой комнаты. Однако мы знали, что до конца жизни нас объединит то, о чем мы никогда больше не заговорим вслух. 14 Меньше чем через неделю мое ателье было готово к открытию. Подгоняемая Канделарией, я занималась оформлением интерьера, заказывала мебель, инструменты и все необходимое для работы. Моя преисполненная энтузиазма компаньонка была готова на все ради нашего дела, хотя будущее его казалось довольно туманным. — Командуй, детка, потому что я в этих вещах ничего не понимаю — за всю свою жизнь не видела ни одного роскошного ателье, так что понятия не имею, как оно должно выглядеть. Если бы не эта проклятая война, мы с тобой поехали бы в Танжер и накупили там всего в Ле-Палэ-дю-Мобильер, но поскольку вынуждены безвылазно сидеть в Тетуане и нежелательно, чтобы нас видели здесь вместе, сделаем так: ты скажешь мне, что надо купить, а уж я по своим каналам как-нибудь все устрою. Так что давай, детка, говори, что искать и с чего мы начнем. — Сначала обставим зал для приема клиентов. Там все нужно сделать на высшем уровне, элегантно и с хорошим вкусом, — сказала я, вспоминая ателье доньи Мануэлы и те дома, где мне приходилось бывать, доставляя заказы. Конечно, маленькому Тетуану далеко до великолепия Мадрида, но и здесь, в этой квартире на улице Сиди Мандри, можно было воплотить то лучшее, что мне доводилось видеть. — Ну так что нам нужно? — Изысканная софа, две пары хороших кресел, большой стол в центр зала и два-три маленьких, дополнительных. Шторы из камчатной ткани для балконов и большая лампа. На первое время этого достаточно. Пусть вещей будет немного, но они должны быть элегантными и самого лучшего качества. — Да, детка, все это раздобыть непросто — в Тетуане нет магазинов такого уровня. Что ж, нужно подумать… у меня есть знакомый, который работает с одним перевозчиком, — может, через него мне удастся что-то достать. В общем, ты не переживай, я что-нибудь придумаю, ну а если какие-то вещи окажутся не совсем новыми, так сказать, подержанными, но при этом отличного качества, то, наверное, это не так страшно, да? Возможно, это произведет даже лучшее впечатление: старая мебель — она как выдержанное вино… Ну ладно, что еще, детка? — Иностранные журналы мод. У доньи Мануэлы их всегда было полно: устаревшие она дарила нам, я уносила их домой и смотрела с огромным удовольствием. — С журналами тоже непросто: ты же знаешь, после восстания все границы закрыты и сейчас к нам мало что попадает извне. Правда, я знакома с одним человеком, у которого есть пропуск в Танжер, может, он согласится привезти для меня журналы. Конечно, потом он немало за это потребует, ну да ладно, чего уж там, как-нибудь разберемся… — Будем надеяться, что нам повезет. Но не забывайте, что нужно только самое лучшее. — Я припомнила названия некоторых журналов, которые покупала в Танжере в те времена, когда Рамиро стал от меня отдаляться. Их красивые рисунки и фотографии помогали мне коротать ночи. — Американские «Харперс базар», «Вог» и «Вэнити фейр», французский «Мадам Фигаро»… все, какие удастся раздобыть. — Понятно. Идем дальше. — Для примерочной нужно трехстворчатое зеркало. Еще пара кресел. И банкетка — чтобы складывать одежду. — Дальше. — Материалы. Отрезы лучших тканей — каждый не больше метра, только как образцы: нет смысла покупать целые рулоны, пока мы еще не встали на ноги. — Лучшие ткани, конечно, в магазине «Ла-Каракэнья», а те, которыми торгуют у рынка марокканцы, никуда не годятся — об этом даже говорить нечего. Еще можно попробовать достать что-нибудь у индийцев с Ла-Лунеты — они люди пронырливые, и у них всегда припрятаны интересные вещицы. К тому же они связаны с французским Марокко, так что через них вполне можно раздобыть что-то действительно стоящее. Так, красавица, продолжай. — Швейная машинка — желательно американская «Зингер». Хотя я привыкла работать вручную, машинка тоже не помешает. Еще — хороший утюг и гладильная доска. Парочка манекенов. Остальное я куплю сама — только скажите, где найти хороший галантерейный магазин. Так продвигались наши дела. Я заказывала Канделарии необходимые вещи, а она, пуская в ход все свое мастерство, раздобывала их всеми правдами и неправдами. Иногда вещи прибывали под покровом сумерек, завернутые в одеяла, и доставляли их какие-то люди с мрачными лицами. В другой раз заказы приходили среди бела дня, на виду у всех. Ко мне являлись маляры и электрики, я получала мебель, рабочие инструменты и пакеты с самым разнообразным содержимым. Все это время я ни на мгновение не переставала играть свою новую роль успешной деловой женщины, демонстрируя непринужденность и шик. Соседи видели, как я отдаю распоряжения и выхожу встречать свои заказы — уверенная в себе, на высоких каблуках, с безупречным макияжем и стрижкой, которую уже привыкла поправлять изысканным небрежным жестом. Все почтительно здоровались со мной, встречая в подъезде или на лестнице. На первом этаже находились шляпная мастерская и табачный магазинчик; на втором, напротив меня, жили пожилая дама в трауре и ее сын — полноватый молодой человек в очках. Этажом выше обитали два семейства с многочисленными детьми, которые везде совали свой нос, пытаясь узнать, кто стал их новой соседкой. Через несколько дней у нас все было готово: оставалось только открыть ателье и начать работать. Я до сих пор помню свою первую ночь в той квартире, словно это было вчера: я осталась совершенно одна, наедине со своими страхами, и ни на минуту не сомкнула глаз. До наступления глубокой ночи я слышала звуки, доносившиеся из соседних квартир: плач ребенка, бормотание радио, громкий спор матери с сыном — моих соседей по лестничной клетке, шум воды, текущей из крана, — должно быть, кто-то заканчивал мыть посуду после позднего ужина. Когда же ночь полностью вступила в свои права, звуки постепенно затихли и им на смену пришли другие, возможно, рожденные лишь моим воображением: мне казалось, будто мебель как-то странно скрипит, в коридоре раздаются шаги, а со свежеокрашенных стен на меня смотрят какие-то тени. Еще до того как на небе появился первый луч солнца, я поднялась с постели, не в силах больше выносить мучительное беспокойство. Я направилась в зал, открыла ставни и, выйдя на балкон, принялась ждать рассвета. С минарета мечети прозвучал призыв на первую молитву. На улицах еще не было ни души, а вершины горы Горгес, сначала едва различимые в темноте, стали величественно вырисовываться на горизонте с первыми лучами солнца. Постепенно и неторопливо город начал приходить в движение. На улицах появились марокканские служанки в покрывалах. Мужчины шли на работу, а женщины в черных вуалях — по двое, по трое — спешили к утренней службе. Однако я не дождалась того момента, когда дети зашагают в школу, откроются конторы и магазины, служанки пойдут за горячими пончиками, а матери семейств отправятся на рынок выбирать продукты, которые потом марокканские мальчишки понесут им до дома, таща на спине корзинку. Вернувшись с балкона в зал, я уселась на свою новенькую софу, обитую гранатовой тафтой, и стала ждать. Чего? Перемен в моей новой жизни. Рано утром ко мне пришла Джамиля. Мы обменялись с ней взволнованными улыбками — мы обе стояли на пороге неизведанного будущего. Канделария отпустила Джамилю работать в моем ателье, за что я была ей чрезвычайно благодарна: мы очень сдружились с этой юной марокканкой, и я надеялась найти в ней добрую помощницу, младшую сестру. — Я возьму себе Фатиму, а ты забирай Джамилю, она хорошая девушка, будет во всем тебе помогать. Юная марокканка с радостью избавилась от непомерно тяжелого труда в пансионе и горела желанием поскорее взяться за новую работу вместе со своей «сеньоритой».