— Не покажете их мне? Может, я смогу вам помочь. Я огляделась. Людей вокруг было не много, но все же не очень удобно показывать при всех вырезки из журнала. Мой сосед понял меня без слов. — Выйдем отсюда? Едва оказавшись на улице, я вытащила из сумки старые мятые страницы и молча протянула молодому человеку. Он внимательно их рассмотрел. — Скиапарелли, муза сюрреалистов, как интересно. Я обожаю сюрреализм, а вы? Я понятия не имела, о чем он спрашивал, и хотела только одного — решить поскорее проблему, поэтому проигнорировала вопрос и вернула разговор в деловое русло: — Вы знаете кого-нибудь, кто может сделать рисунки? Он посмотрел на меня сквозь очки своими близорукими глазами и улыбнулся, не разжимая губ. — Может, я сам для этого сгожусь? Сосед принес мне рисунки тем же вечером — я и не ожидала, что он сделает их так быстро. Я уже готовилась лечь спать, на мне была ночная сорочка и длинный бархатный халат, сшитый в один из тех дней, когда я сидела без работы в ожидании клиентов. Я недавно поужинала, и на столике в зале еще стоял поднос с остатками моей скромной трапезы, состоявшей из грозди винограда, кусочка сыра, стакана молока и нескольких сухих печений. В квартире было тихо и темно, и лишь в углу зала горел торшер. Звонок в дверь раздался почти в одиннадцать вечера, и я торопливо прильнула к глазку, удивленная и напуганная одновременно. Увидев, кто это, я отодвинула задвижку. — Добрый вечер, дорогая. Надеюсь, я не побеспокоил вас? — Нет-нет, я еще не спала. — Я кое-что принес, — объявил сосед, продемонстрировав мне краешки листов, которые держал за спиной. Он не отдал их мне, дожидаясь моей реакции. Я поколебалась несколько секунд, сомневаясь, стоит ли приглашать его в дом в столь неподходящий час. Молодой человек тем временем с невозмутимым видом застыл на пороге, пряча рисунки за спиной и изображая самую безобидную улыбку. Я поняла, что он не собирается показывать мне свои работы, пока я не приглашу его войти, и наконец сдалась: — Проходите, пожалуйста. — Благодарю, — тихо произнес он, не скрывая своего удовлетворения от того, что удалось добиться своей цели. Он был, как всегда, в очочках. Немного манерный и претенциозный. В рубашке и брюках, поверх которых надел короткий войлочный халат. Молодой человек беззастенчиво оглядел прихожую и направился в зал, не дожидаясь приглашения. — У вас замечательная квартира. Очень изысканная, очень элегантная. — Спасибо, я все еще занимаюсь ее обустройством. Что ж, можно мне посмотреть рисунки, которые вы принесли? Этими словами я предельно ясно дала понять соседу, что приняла его в столь поздний час вовсе не для того, чтобы слушать восторги по поводу интерьера моей квартиры. — Вот ваш заказ, — произнес он, наконец протягивая мне листы картона, которые все это время прятал за спиной. На рисунках, выполненных карандашом и пастелью, в разных ракурсах была изображена ирреально воздушная модель в экстравагантном теннисном костюме. Я пришла в восторг от результата, и, должно быть, это отразилось на моем лице. — Я вижу, вам понравилось, — заметил молодой человек, не скрывая гордости. — Они великолепны. — Значит, вы их берете? — Разумеется. Вы оказали мне большую услугу. Скажите, сколько я вам должна? — Ничего, кроме «спасибо»: считайте это моим небольшим подарком. Мама говорит, что нужно быть любезным с соседями, хотя к вам относится несколько настороженно. По-моему, вы кажетесь ей слишком самоуверенной и немного нескромной, — усмехнулся он. Я улыбнулась и вдруг почувствовала, что между нами возникло какое-то заговорщицкое взаимопонимание, однако ощущение исчезло в следующую же секунду, когда тишину нарушил крик, донесшийся из приоткрытой двери в соседнюю квартиру. Это был голос матери, звавшей своего сына. — Фееееее-ликс! — Она растягивала звук «е» как резинку рогатки, и когда первый слог был натянут до предела, выстрелила вторым. — Фееееее-ликс! — повторился крик. Молодой человек закатил глаза и в отчаянии махнул рукой. — Бедная мама, она не может жить без меня. Я пойду. Настойчивый и протяжный голос матери прозвучал в третий раз. — Обращайтесь ко мне когда захотите: с удовольствием выполню любой ваш заказ — я большой поклонник всего, что приходит из Парижа. Ну а сейчас мне пора в свой застенок. Спокойной ночи, дорогая. Закрыв за соседом дверь, я довольно долго разглядывала рисунки. Они оказались действительно превосходными, трудно вообразить что-то лучшее. И хотя все это было создано не моими руками, я заснула в ту ночь с чувством глубокого удовлетворения. * * * На следующее утро я поднялась рано: моя клиентка собиралась прийти на первую примерку к одиннадцати, но я хотела приготовить к ее приходу все до мельчайших деталей. Джамиля еще не вернулась с рынка, но скоро должна была появиться. Без двадцати одиннадцать раздался звонок в дверь, и я подумала, что, вероятно, немка пришла пораньше. На мне был тот же темно-синий костюм, что и в прошлый раз: я решила снова его надеть, словно он являлся моей рабочей униформой, превосходно сочетавшей в себе элегантность и простоту. Таким образом я могла подчеркнуть свой профессионализм, а заодно и скрыть тот факт, что в моем гардеробе практически нет осенней одежды. Я была уже с прической, безупречным макияжем и старинными серебряными ножницами, висевшими на шее. Не хватало лишь небольшого штриха — невидимой маски уверенной и успешной женщины. Моментально надев ее, я легким и непринужденным движением распахнула дверь. И в следующее же мгновение сердце мое оборвалось. — Доброе утро, сеньорита, — сказал комиссар, снимая шляпу. — Я могу войти? Я сглотнула слюну. — Доброе утро, дон Клаудио. Конечно, прошу вас. Я пригласила его в зал и предложила присесть. Он неторопливо направился к креслу, внимательно осматриваясь в комнате. Его взгляд скользнул по потолку с лепниной, по шторам из камчатной ткани и большому столу из красного дерева, заваленному иностранными журналами. Не ускользнула от его внимания и роскошная старинная люстра, которую Канделария достала бог знает где, за сколько и путем неизвестно каких сомнительных махинаций. Я почувствовала, что пульс мой участился, а желудок сжался от волнения. Комиссар наконец устроился в кресле, и я молча села напротив, дожидаясь, пока он сам заговорит, и стараясь скрыть свое беспокойство, вызванное его неожиданным визитом. — Что ж, я вижу, дела у вас идут замечательно. — Я делаю для этого все, что возможно. Я начала работать, и сейчас ко мне как раз должна прийти клиентка. — А чем именно вы занимаетесь? — спросил комиссар. Несомненно, он прекрасно знал ответ на этот вопрос, однако по какой-то причине хотел услышать его от меня. Я постаралась говорить нейтральным тоном. Не желала, чтобы комиссар видел меня испуганной и виноватой, но в то же время не было никакого смысла изображать перед ним уверенную и невозмутимую даму, поскольку ему, лучше чем кому-либо, было известно, какова я на самом деле. — Я занимаюсь шитьем, я модистка, — сказала я. Комиссар никак не отреагировал. Просто смотрел на меня своими проницательными глазами, ожидая продолжения. И я принялась рассказывать, сидя на краешке софы и держа спину прямо: все изысканные позы, столько раз отрепетированные, были в этой ситуации неуместны. Нельзя было и подумать о том, чтобы эффектно положить ногу на ногу, изящно поправить прическу или слегка поморгать глазами. Сдержанность и спокойствие — вот единственное, что я могла демонстрировать комиссару. — В Мадриде я тоже шила, я занимаюсь этим полжизни. Я работала в ателье очень известной портнихи, вместе с мамой, и многому там научилась: это было ателье высшего разряда, мы шили для очень важных клиенток. — Понимаю. Достойная профессия. А на кого вы сейчас работаете, позвольте полюбопытствовать? Я вновь сглотнула слюну. — Ни на кого. На себя. Дон Клаудио приподнял брови, изображая удивление. — А могу я поинтересоваться, каким образом вам удалось открыть это дело? Комиссар Васкес мог быть невыносимо дотошным и непреклонным, но в то же время являлся настоящим джентльменом и потому формулировал свои вопросы с безграничной вежливостью. С вежливостью, приправленной некоторой долей иронии, которую он не слишком старался скрыть. Комиссар выглядел не столь напряженным, как во время визитов в больницу. Более расслабленным, спокойным. Жаль, что я не могла отвечать на его элегантные фразы с той же легкостью. — Я взяла деньги в долг, — просто сказала я. — Ну надо же, как вам повезло, — насмешливо произнес комиссар. — А не будете ли вы так любезны, чтобы сообщить мне имя столь щедрого человека? Я думала, что не смогу ничего вымолвить, но ответ вырвался сам собой. Быстро и уверенно. — Канделария. — Канделария-контрабандистка? — спросил комиссар с усмешкой, полной сарказма и недоверия. — Да, она самая. — Ну и ну, как интересно. А я и не знал, что мелкие пройдохи сейчас такие зажиточные. Комиссар сверлил меня взглядом, и я поняла, что в этот момент решалась моя судьба — монета уже подброшена в воздух, но никто еще не знает, какой стороной она приземлится. Так неопытный канатоходец, качнувшись на проволоке, может шлепнуться вниз или удержаться на высоте. А мяч, посланный грациозной теннисисткой в костюме от Скиапарелли, задев за сетку, колеблется на ней несколько бесконечных секунд, готовый упасть с одинаковой вероятностью и в одну и в другую сторону. Победа или поражение, спасение или гибель. Но пока — полная неизвестность. Вот что чувствовала я перед комиссаром Васкесом в то осеннее утро, когда с его неожиданным появлением стали сбываться мои самые худшие опасения. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула. Потом вновь посмотрела на комиссара и заговорила: — Послушайте, дон Клаудио: вы сказали, что мне нужно работать, и именно этим я сейчас занимаюсь. Это приличное дело, не временное занятие и не прикрытие чего-то темного. Вы многое обо мне знаете: вам известно, почему я здесь, какие несчастья со мной приключились и что мешает мне уехать. Но вам ничего не известно о том, как я жила до всей этой истории, и сейчас, если вы позволите, я вам расскажу. Я родилась в бедной семье, мама растила меня одна. Своего отца, от которого получила деньги и драгоценности, сыгравшие для меня роковую роль, я узнала лишь несколько месяцев назад. В ситуации, которая сложилась в стране, он понял, что его могут убить, и захотел исправить ошибки прошлого: решил признать меня своей дочерью и выделить долю. До того дня я не знала даже его имени и не видела от него ни сентимо. Поэтому начала работать совсем ребенком — выполняла мелкие поручения, подметала пол, получая, конечно, жалкие крохи. Я была тогда не старше девочек из школы Вирхен Милагроса, которые недавно прошли по улице. Может, среди них и ваша дочь отправилась в школу — в этот мир монахинь, чистописания и латинских склонений, в котором мне не довелось побывать, потому что я должна была учиться ремеслу и зарабатывать себе на жизнь. Но вы не думайте, я не жалуюсь на свою судьбу: мне нравилось шить, у меня это хорошо получалось, я много трудилась, чтобы освоить мастерство, и со временем стала хорошей швеей. И то, что я оставила это занятие, произошло не по моей прихоти, просто так сложились обстоятельства: из-за неспокойной ситуации в Мадриде многие наши клиентки уехали за границу, ателье закрылось, и найти другую работу оказалось невозможно. Я никогда ни во что не впутывалась, комиссар; вы же знаете: все, что произошло со мной в этот год, все эти преступления, в которых меня обвиняют, — злая ирония судьбы, последствия одного злополучного знакомства. Вы не представляете, сколько бы я отдала, чтобы этой встречи никогда не было, чтобы мне не довелось познакомиться с тем мерзавцем, но, увы, теперь уже ничего нельзя изменить, и мне придется расхлебывать все самой. Я знаю, что должна нести ответственность, и не собираюсь от нее уклоняться. Но поймите, я сумею решить свои проблемы, только если буду работать, и единственное, что я умею делать, — это шить. Закрыв мое ателье, вы подрежете мне крылья, потому что я не смогу заниматься ничем другим. Я уже пыталась найти какую-то работу, но из этого ничего не вышло. Потому я прошу вас только об одном: позвольте мне трудиться в моем ателье, не считайте меня преступницей. Поверьте, за аренду квартиры и мебель заплачено все до последней песеты, я никого не обманула и никому ничего не должна. На мое ателье деньги не посыплются с неба, но я готова работать не покладая рук, от зари до зари. Только позвольте мне делать это спокойно, я не доставлю вам никаких проблем, клянусь своей матерью, кроме которой у меня на всем свете никого нет. Когда закончится война и я заработаю достаточно денег, чтобы выплатить долг гостинице, я вернусь домой к маме, и вы никогда обо мне больше не услышите. Но сейчас, умоляю вас, комиссар, не требуйте от меня других объяснений и разрешите продолжать свое дело. Это моя единственная просьба: не душите меня, не губите мое ателье, которое только-только начинает вставать на ноги, потому что, сделав это, вы ничего не выиграете, а я потеряю все. Комиссар молчал, и я больше ничего не добавила — мы просто смотрели друг другу в глаза. Я даже не ожидала, что смогу закончить свою речь спокойным и твердым голосом, не утратив невозмутимости. Наконец-то мне удалось освободиться от всего терзавшего меня столько времени. Внезапно я почувствовала полное изнеможение. Я устала от того, что мне пришлось вынести по вине бессовестного негодяя; от жизни в постоянном страхе. Устала от гнетущей меня вины, заставлявшей склоняться под тяжестью этого груза подобно бедным марокканским женщинам, которые, медленно волоча ноги, согнувшись и закутавшись в покрывала, тащили на спинах хворост, финики, детишек, глиняные кувшины и мешки с известкой. Я устала от страха, унижений и мытарств в чужой стране. Я была измучена, обессилена, истощена, но готова бороться, чтобы выбраться из затянувшей меня трясины. В конце концов комиссар нарушил молчание. Он поднялся с кресла, я последовала его примеру и поправила юбку, тщательно разгладив образовавшиеся складки. Дон Клаудио взял свою шляпу и повертел ее в руках, сосредоточенно разглядывая. Это была уже не та мягкая летняя шляпа, которую я видела на нем несколько месяцев назад, а осенняя фетровая темно-шоколадного цвета, и он крутил ее с таким видом, будто хотел получить какой-то ответ. Перестав теребить шляпу, комиссар наконец заговорил: — Хорошо. Я согласен. Если против вас не всплывут явные улики, я не стану раскапывать, каким образом вам удалось раздобыть деньги на все это. Так что можете работать спокойно и заниматься делами своего ателье. Я не стану вас беспокоить. Может быть, все действительно наладится, и это избавит от проблем нас обоих. Дон Клаудио больше ничего не сказал и не стал ждать моего ответа. Произнеся последнее слово своей краткой речи, он кивнул мне на прощание и направился к двери. Через пять минут в ателье пришла фрау Хайнц. Я потом так и не вспомнила, какие мысли роились в моей голове в тот промежуток времени, отделивший один визит от другого. Мне запомнилось лишь, что, когда немка позвонила в дверь, я пошла ей открывать с ощущением, будто с моей души свалился огромный камень. Часть II 16