— Берлин, какой город, my goodness![40] Кабаре, праздники, ночные клубы — жизнь била ключом; почтенная матушка — директриса англиканского интерната, где я училась, — умерла бы от ужаса, увидев меня там. Однажды вечером я случайно встретила Санхурхо и Хуана Луиса в холле отеля, having a drink[41]. Санхурхо приехал в Германию, чтобы посетить оружейные заводы, а Хуан Луис, проживший там несколько лет как военный атташе испанского посольства, его сопровождал. Мы немного поболтали. Сначала Хуан Луис старался быть сдержанным и не говорить при мне лишнего, но Хосе знал, что от меня можно ничего не скрывать. «Мы приехали на Олимпийские игры, а сами готовимся к военной игре», — со смехом сказал он мне. My dear Хосе… Если бы не эта ужасная авиакатастрофа, возможно, сейчас он, а не Франко, стоял бы во главе армии националистов. So sad… Anyway[42], по возвращении в Португалию Санхурхо постоянно напоминал мне про эту встречу и говорил о своем друге Бейгбедере — о том, какое впечатление я произвела на него, и о его жизни в чудесном испанском Марокко. А знаешь, что Хосе тоже был верховным комиссаром в Тетуане в двадцатые годы? И король Альфонс XIII присвоил ему титул маркиза Рифского. Поэтому его прозвали Рифским Львом, poor dear Jose[43]. Розалинда вела машину и болтала без умолку, то и дело перескакивая с одного на другое и, казалось, не слишком заботясь, успеваю ли я улавливать нить ее повествования. Внезапно мы резко затормозили, подняв облако пыли. Через дорогу переходило стадо тощих коз, подгоняемых пастухом в засаленном тюрбане и бурой потрепанной джеллабе. Когда прошло последнее животное, он поднял посох, показывая, что мы можем ехать, и, открыв рот, в котором вместо многих зубов зияли черные пустоты, произнес что-то непонятное на своем языке. Мы продолжили путь, и англичанка снова заговорила: — Через несколько месяцев грянули events — события июля прошлого года. Я к тому времени уехала из Португалии и находилась в Лондоне, готовясь к переезду в Марокко. Хуан Луис рассказывал мне потом, как происходило восстание: сначала все было a bit difficult[44] — очаги сопротивления, взрывы, выстрелы, кровь. Однако восставшим удалось добиться своей цели, и Хуан Луис внес в это немалый вклад. Он сам разъяснил ситуацию халифу Мулай Хасану, великому визирю и другим мусульманским сановникам. Он в совершенстве владеет арабским, you know[45] — он учился в Школе восточных языков в Париже и много лет прожил в Африке. Хуан Луис большой поклонник марокканской культуры, очень любит Марокко и марокканцев — называет их братьями и говорит, что вы, испанцы, сами все мавры, it’s so funny[46]. Я ничего не сказала на это, но в воображении тотчас возникли смутные образы голодных марокканцев, защищавших чужие интересы на чужой земле за убогое жалованье и сколько-то килограммов сахара и муки, которые, как говорили, выдавали их семьям, пока сами они сражались на фронте. И вербовку этих бедных мавров, как рассказывал мне Феликс, организовывал не кто иной, как Бейгбедер. — Anyway, — продолжала Розалинда, — ему с самого начала удалось склонить верхушку мусульман на сторону восставших, что сыграло решающую роль для успеха военной операции. В награду за это Франко назначил его верховным комиссаром. Они уже были знакомы раньше, их пути где-то пересекались. Однако они не были друзьями, нет, вовсе нет. На самом деле, хотя он несколько месяцев назад сопровождал Санхурхо в Берлин, initially, изначально Хуан Луис не имел непосредственного отношения к заговору; не знаю почему, но его предпочли не посвящать в это. В те времена он занимал скорее административную должность, служа в Управлении по делам коренных жителей: он был тогда далек от военных казарм и заговоров и жил обособленно, в своем собственном мире. Хуан Луис необычный человек — интеллектуал, а не вояка, you know what I mean: ему нравится читать, разговаривать, спорить, изучать иностранные языки… Dear Хуан Луис, он такой, такой романтичный. В моей голове никак не укладывалось, каким образом очаровательный и романтичный человек, которого описывала мне англичанка, мог в то же время быть решительным командующим восставшей армии, однако я не сказала об этом ни слова. В конце концов мы добрались до поста, охраняемого вооруженными до зубов марокканскими солдатами. — Дай мне твой паспорт, please. Достав его из сумки вместе с пропуском, полученным накануне от дона Клаудио, я протянула то и другое Розалинде. Она взяла мой паспорт, но на второй документ даже не посмотрела. В ее руках была какая-то сложенная бумага: вероятно, пропуск, дававший ей неограниченную свободу передвижения и возможность путешествовать куда угодно — хоть на край света, если бы ей вдруг захотелось его посетить. С чарующей улыбкой англичанка передала бумагу и наши паспорта одному из марокканских солдат. Он отнес ее в побеленную известкой будку, и оттуда тотчас вышел испанский военный, образцово вытянулся перед нами и, не проронив ни слова, знаком показал, что мы можем следовать дальше. Розалинда продолжила свой монолог, оставив то, о чем рассказывала несколько минут назад, и перескочив на другое. Я тем временем старалась вновь обрести спокойствие. Я знала, что волноваться нет причин — все документы у меня в порядке, — однако при проверке на посту мной все равно завладела тревога. — So, в октябре прошлого года я села в Ливерпуле на кофейный корабль, направлявшийся в Вест-Индию и делавший остановку в порту Танжера. Там я и высадилась, как собиралась. Но это было absolutely crazy, какой-то кошмар, потому что порт Танжера просто awful, ужасен — ты его знаешь, не так ли? На этот раз я кивнула, действительно понимая, о чем речь. Разве я могла забыть, как больше года назад мы прибыли туда вместе с Рамиро? Солнце, корабли, пляж, белые дома, спускавшиеся по склону зеленой горы до самого моря. Сигнальные гудки и запах соли и дегтя. Я постаралась не думать об этом и сконцентрироваться на рассказе Розалинды, чтобы не позволить меланхолии завладеть мной в самый неподходящий момент. — Со мной был Джонни, мой сын, и Джокер, мой кокер-спаниель; кроме того, я везла свою машину и шестнадцать сундуков с вещами: одежда, ковры, фарфор, мои любимые книги Киплинга и Ивлина Во, альбомы с фотографиями, клюшки для гольфа и мой ХМВ, you know, портативный граммофон, со всеми дисками — оркестр Пола Уайтмена, Бинг Кросби, Луис Армстронг… И конечно же, я имела кучу рекомендательных писем. Это одна из самых важных вещей, которым научил меня отец, когда я была еще just a girl, совсем девчонкой, — помимо умения ездить на лошади и играть в бридж, of course[47]. «Никогда не отправляйся в путешествие без рекомендательных писем», — говорил он. Poor daddy, он умер несколько лет назад от heart attack — как это сказать? — спросила Розалинда, приложив руку к левой стороне груди. — От сердечного приступа? — That’s it, от сердечного приступа. Так вот, благодаря этим письмам у меня сразу же появилось множество знакомых среди англичан: бывшие служащие из колоний, армейские офицеры, члены дипломатического корпуса, ну и так далее. Довольно скучные люди в своем большинстве, to tell you the truth[48], но через них мне удалось завести другие, более интересные знакомства. Я сняла чудесный дом рядом с голландской дипломатической миссией, нашла служанку и прожила там несколько месяцев. На дороге стали попадаться маленькие белые строения, говорившие, что Танжер уже близок. Увеличилось и количество людей, шедших по обочине шоссе: группы мусульманских женщин с тюками, дети в коротких джеллабах, мужчины в плащах с капюшоном и тюрбанах, ведшие ослов, груженных кувшинами с водой, и небольшие отары овец. Наконец мы въехали в город: Розалинда ловко вела машину, не сбавляя скорости на поворотах и продолжая описывать восхитительный дом, где она до недавнего времени жила в Танжере. Я между тем начала узнавать знакомые места, стараясь не вспоминать о человеке, с которым была здесь в те времена, которые считала счастливыми. Розалинда остановила машину на площади Франции, затормозив так, что десятки прохожих удивленно обернулись на нас. Не обращая на них никакого внимания, она сняла с головы платок и подкрасила губы, глядя в зеркало заднего вида. — Я с огромным удовольствием выпила бы morning cocktail в баре «Эль-Минзах». Но сначала нужно решить одно небольшое дело. Не хочешь пойти со мной? — Куда? — В «Банк Лондона и Южной Америки». Мне нужно узнать, прислал ли наконец деньги мой гадкий муж. Я тоже сняла платок, спрашивая себя, когда англичанка перестанет меня удивлять, опровергая все мои догадки. Она не только оказалась любящей матерью, тогда как я считала ее сумасбродной и легкомысленной дамочкой. Не только просила меня выручить ее с вечерним платьем, хотя мое воображение рисовало ее обладательницей роскошного гардероба, сшитого известными европейскими портнихами. И ее любовником, вместо ветреного донжуана-иностранца, был высокопоставленный военный, годившийся ей в отцы. Но и это, как выяснилось, еще не все. Оказывается, у нее имелся еще и муж — далекий, но живой, — не слишком охотно выплачивавший ей содержание. — К сожалению, я не могу составить тебе компанию, у меня тоже есть некоторые дела, — сказала я Розалинде в ответ на ее предложение. — Но если ты не против, мы встретимся позже. — All right[49]. — Она посмотрела на часы. — Тогда в час? Я согласилась. Еще не было одиннадцати, и в моем распоряжении оставалось достаточно времени, чтобы попытаться решить мою проблему. Трудно было сказать, улыбнется ли мне удача, но по крайней мере я знала, что время у меня есть. 23 Бар гостиницы «Эль-Минзах» был точно таким, как и год назад. Оживленные компании изысканно одетых мужчин и женщин сидели за столиками и у барной стойки, потягивали виски, херес и коктейли и без умолку говорили, с невероятной легкостью переходя с одного языка на другой. Пианист, игравший в центре зала, создавал своей музыкой приятную атмосферу. Никто никуда не спешил, и все вокруг напоминало лето тридцать шестого года — с той единственной разницей, что за барной стойкой меня ждал не мужчина, разговаривавший с барменом по-испански, а англичанка, болтавшая с ним по-английски, с бокалом в руке. — Сира, dear! — позвала Розалинда, едва заметив мое присутствие. — Выпьешь pink gin? — спросила она, подняв свой коктейль. В тот момент мне было все равно — розовый джин или глоток скипидара, поэтому я согласилась, изобразив улыбку. — Ты знакома с Дином? Это мой старый приятель. Дин, познакомься, это Сира Кирога, my dressmaker, моя портниха. Я взглянула на бармена и узнала его худощавую фигуру и зеленовато-желтое лицо с темными загадочными глазами. Я вспомнила, как в те времена, когда мы бывали здесь с Рамиро, бармен все время разговаривал то с одним, то с другим клиентом, словно за информацией или желая просто поболтать все обращались именно к нему. Я заметила, как он окинул меня взглядом и, несомненно, узнал, отметил произошедшие во мне изменения и связал меня с бесследно исчезнувшим Рамиро. Бармен заговорил первым: — По-моему, вы уже бывали здесь раньше, не так ли? — Да, некоторое время назад, — сказала я. — Да-да, именно так. Сколько всего произошло с тех пор, правда? Сейчас тут намного больше испанцев, чем когда вы бывали у нас. Да, произошло действительно многое. В Танжере появились тысячи испанцев, бежавших от гражданской войны, а наши пути с Рамиро навсегда разошлись. Я жила другой жизнью, в чужой стране, и сама стала другой; все изменилось настолько, что я предпочитала об этом не думать, поэтому притворилась, будто ищу что-то в сумочке, и ничего не ответила. Розалинда и бармен продолжили разговор на смеси английского и испанского, пытаясь время от времени вовлечь и меня в обсуждение различных сплетен, однако я не проявляла к ним ни малейшего интереса, поскольку голова была занята совершенно другим. Из бара выходили одни клиенты, входили другие — элегантные мужчины и женщины, с беззаботным и праздным видом. Розалинда многих приветствовала грациозным жестом или парой вежливых слов, стараясь не вступать в разговоры. В течение некоторого времени ей это удавалось — до тех пор пока не появились две ее знакомые, которым простого «привет, дорогая, как я рада тебя видеть» оказалось недостаточно. Это были две роскошные, стройные, светловолосые иностранки — из тех, чьи движения и позы я училась копировать перед потрескавшимся зеркалом в комнате Канделарии. Они обменялись поцелуями с Розалиндой, чмокнув воздух у напудренных щек, и уселись между нами за барную стойку безо всякого приглашения. Бармен приготовил для них аперитивы, и блондинки достали свои портсигары, мундштуки из слоновой кости и серебряные зажигалки. После этого они оживленно заговорили, словно вытряхивая из себя накопившиеся сплетни: — Помнишь тот вечер на вилле Харрис?.. Ты не представляешь, что произошло у Люсиль Доусон с ее последним женихом… А кстати, ты знаешь, что Берти Стюарт разорилась? Эта болтовня продолжалась до тех пор, пока одна из блондинок — та, что постарше и вся увешанная украшениями, — не задала Розалинде вопрос, очевидно, не дававший им обеим покоя с того самого момента, как они ее увидели. — А как твои дела в Тетуане, дорогая? Если честно, все мы здесь очень удивились, узнав о твоем внезапном отъезде. Все это было так неожиданно… Прежде чем ответить, Розалинда рассмеялась со светской непринужденностью. — Моя жизнь в Тетуане великолепна. У меня превосходный дом и много прекрасных друзей — например, my dear Сира, хозяйка лучшего ателье высокой моды во всей Северной Африке. Они посмотрели на меня с любопытством, и я, тряхнув волосами, одарила их самой фальшивой из своих улыбок. — Что ж, если нам доведется однажды попасть в Тетуан, мы с удовольствием посетим это ателье. Мы обожаем моду, а портнихи Тетуана уже немного нам надоели, правда, Милдред? Более молодая из блондинок горячо поддержала подругу и приняла эстафету разговора. — Розалинда, дорогая, нам бы так хотелось навестить тебя в Тетуане, но с началом войны столько сложностей с пересечением границы… — Но ведь ты, с твоими связями, могла бы достать для нас пропуска, и тогда мы навестили бы вас обеих. И к тому же с удовольствием познакомились с твоими новыми друзьями… Блондинки говорили без остановки, вступая поочередно, а бармен Дин невозмутимо стоял за стойкой, не желая пропустить ни секунды из этой сцены. Розалинда тем временем сохраняла на лице ледяную улыбку. Блондинки же продолжали тараторить, перебивая друг друга: — Это было бы здорово: tout le monde[50] в Танжере жаждут познакомиться с твоими новыми друзьями. — Да что там, давайте будем откровенны, ведь мы настоящие подруги, не правда ли? На самом деле нам ужас как хочется увидеть одного твоего хорошего знакомого. Говорят, это очень, очень важный человек. — Возможно, ты пригласишь нас на один из его приемов и представишь своих старых друзей из Танжера. Мы были бы в восторге, правда, Оливия? — О, это было бы великолепно. Нам надоели одни и те же лица, которые мы видим здесь, так что познакомиться с представителями новой испанской власти — это нечто. — Да, феерично… Кроме того, фирма, где работает мой муж, выпускает сейчас новую продукцию, которая оказалась бы полезной для армии Франко; так что, возможно, ты могла бы как-нибудь поспособствовать, чтобы об этом узнали в испанском Марокко. — А мой бедный Арнольд уже устал от своей работы в «Банке Британии и Западной Африки», и, может, в Тетуане, в твоем кругу, для него найдется что-то более достойное… Улыбка постепенно исчезла с лица Розалинды, и она даже не подумала вернуть ее на место. Рассудив, что наслушалась уже достаточно чепухи, она просто перестала обращать на блондинок внимание и обратилась сначала ко мне, а потом к бармену: — Сира, darling, как насчет того, чтобы пообедать в «Рома Парке»? Дин, please, be a love[51], запиши наши аперитивы на мой счет. Бармен отрицательно покачал головой. — Ваши напитки — за счет заведения. — Наши тоже? — поспешила спросить Оливия. Или, возможно, это была Милдред. Прежде чем Дин успел среагировать, Розалинда ответила за него: — Ваши — нет. — Почему? — удивилась Милдред. Или, возможно, это была Оливия. — Потому что вы — две наглые bitches. Как это сказать, Сира, darling? — Две наглые суки, — без малейшего колебания ответила я. Мы покинули бар гостиницы «Эль-Минзах», провожаемые многочисленными взглядами: даже для космополитического и либерального общества Танжера любовная связь молодой замужней англичанки и влиятельного военного была лакомой темой для сплетен во время аперитива. 24 — Возможно, многих людей удивляет моя связь с Хуаном Луисом, но для меня это действительно любовь всей жизни. Среди тех, кто не понимал этих отношений, была, конечно, и я. Мне было трудно представить, как эта обворожительная, светская и легкомысленная женщина могла быть любовницей угрюмого высокопоставленного военного, к тому же в два раза старше ее. Мы ели рыбу и пили белое вино на террасе, а морской ветер колыхал бело-голубые полосатые навесы над нашими головами, принося запах селитры и грустные воспоминания, от которых я старалась избавиться, сконцентрировав все свое внимание на рассказе Розалинды. Ей, казалось, очень хотелось с кем-то поделиться, поведать о своих отношениях с верховным комиссаром, породивших столько искаженных слухов в Танжере и Тетуане. Но почему именно мне — человеку, которого она едва знала? Несмотря на роль хозяйки шикарного ателье, по своему происхождению я была ей совсем не ровня. Да и в настоящем наши жизни являлись полной противоположностью. Англичанка принадлежала к миру роскоши и беззаботности, а я была простой портнихой, дочерью бедной матери-одиночки из простонародного квартала Мадрида. Розалинда наслаждалась своим бурным романом с влиятельным человеком — одним из тех, чья армия принесла кровопролитную войну на мою землю; я же тем временем работала день и ночь, вынужденная бороться за выживание. Тем не менее она решила мне довериться. Может быть, таким образом хотела отблагодарить за мой «дельфос». Возможно, ей пришло в голову, что, будучи независимой женщиной одного с ней возраста, я могла понять ее лучше, чем кто бы то ни было. Или она просто чувствовала себя одинокой и хотела открыть кому-то свою душу. И этим человеком в тот летний полдень, в городе на африканском побережье, оказалась я. — До своей гибели в той трагической катастрофе Санхурхо не раз советовал мне, поселившись в Танжере, непременно навестить его друга Хуана Луиса Бейгбедера в Тетуане. Он часто напоминал о нашей встрече в берлинской гостинице «Адлон» и уверял, что Хуан Луис будет очень рад увидеть меня again. Я тоже, to tell you the truth, желала этой встречи: он показался мне интересным, тонким и образованным человеком, настоящим испанским кабальеро. Поэтому, прожив в Танжере несколько месяцев, я решила наконец отправиться в столицу протектората и нанести ему визит. В то время он уже не работал в Управлении по делам коренных жителей, а занимал высший пост в Верховном комиссариате. Именно туда я и направилась в тот день на своем «Остине-семь». Му God! Никогда этого не забуду. По прибытии в Тетуан я первым делом поехала к британскому консулу Монк-Мейсону — ну, ты, наверное, его знаешь. Я называю его «old monkey», «старая обезьяна», это жутко занудный тип, poor thing. В тот момент я подносила к губам бокал и, воспользовавшись этим, ничего не ответила. Я не знала Монк-Мейсона, лишь слышала о нем от своих клиенток, однако не хотела признаваться в этом Розалинде. — Когда я сообщила о своем намерении нанести визит Бейгбедеру, консул был немало удивлен. Как известно, в отличие от немцев и итальянцев His majesty’s government — наше правительство — не имеет практически никаких контактов с лидерами националистов, поскольку Великобритания до сих пор признает легитимным только республиканский режим. Поэтому Монк-Мейсон решил, что мой визит к Хуану Луису мог бы оказаться полезным для британских интересов. So, в то же утро я подъехала к Верховному комиссариату на своем автомобиле, вместе с моим псом Джокером. Я показала на входе рекомендательное письмо, полученное от Санхурхо, и меня провели к личному секретарю верховного комиссара — через длинные коридоры, где было полно военных и стояли плевательницы — how very disgusting — какая гадость! Хименес Моуро, секретарь, сразу же провел меня в кабинет Хуана Луиса. Я думала, что верховный комиссар, учитывая его пост, будет во внушительной форме, увешанной знаками отличия, однако как и в день нашего знакомства в Берлине, Хуан Луис оказался в простом темном костюме, в котором его можно было принять за кого угодно, но только не за мятежного военного. Он очень обрадовался моему появлению и был весьма любезен: мы мило поболтали, и он пригласил меня на обед, однако, поскольку я уже приняла приглашение Монк-Мейсона, мы договорились встретиться на следующий день. Столики вокруг нас постепенно заполнялись людьми. Розалинда время от времени приветствовала кого-нибудь жестом или короткой улыбкой, не желая прерывать свой рассказ о том, как развивались их отношения с Бейгбедером. Я тоже увидела несколько знакомых лиц: с этими людьми мы общались вместе с Рамиро, — и предпочла сделать вид, будто не замечаю их. Мы с Розалиндой почти не обращали внимания на происходящее вокруг: она увлеченно рассказывала, а я внимательно слушала, мы ели рыбу и пили холодное вино. — Я приехала на следующий день в Верховный комиссариат, полагая, что меня ожидает церемонный обед — за огромным столом, со всеми формальностями и в присутствии официантов… Однако по распоряжению Хуана Луиса для нас приготовили простой стол на двоих, рядом с окном, выходившим в сад. Это был незабываемый обед, во время которого он без остановки говорил, говорил и говорил о Марокко, о своем прекрасном Марокко, как он его называл. О его волшебном очаровании, тайнах, о завораживающей культуре. После обеда Хуан Луис решил показать мне окрестности Тетуана, so beautiful[52]. Представляешь, мы выехали на его служебном автомобиле, с сопровождением на мотоциклах, so embarrassing! Потом мы сидели на пляже, на берегу моря, а наш эскорт ждал нас на шоссе, can you believe it?[53] Розалинда засмеялась, и я улыбнулась. Описанная ею ситуация действительно была довольно незаурядной: первое лицо в протекторате и неизвестно откуда взявшаяся иностранка, годившаяся ему в дочери, открыто флиртовали на берегу на виду у эскорта.