Как мы узнали позже, именно благодаря ему в состав правительства вошел мало кому известный Бейгбедер. Во время своего визита в Марокко Серрано впечатлили его необыкновенное умение ладить с мусульманским населением, великолепное знание местной культуры и языка и удачные кампании по вербовке мавров на фронт. Именно поэтому фигура Бейгбедера — полиглота и прирожденного дипломата — показалась наиболее подходящей для того, чтобы доверить ему сферу международных отношений. Когда до меня дошла эта новость, мне вспомнился прием в Верховном комиссариате и конец разговора, который я случайно подслушала, прячась за спинкой дивана. Я не интересовалась потом у Маркуса, передал ли он услышанное мной Бейгбедеру, но в любом случае верховному комиссару явно удалось завоевать полное доверие Серрано. На следующий день после того, как его имя появилось в газетах и зазвучало на радио, Бейгбедер отправился в Бургос, вынужденный расстаться со своим любимым Марокко. Весь Тетуан пришел с ним прощаться — мавры, христиане, евреи. От имени марокканских политических партий Сиди Абу аль Халик Торрес произнес проникновенную речь и вручил новому министру пергамент в серебряной рамке, в котором он провозглашался братом мусульман. Бейгбедер, тронутый вниманием, высказал в ответ сердечные слова благодарности. Розалинда всплакнула, но ее слезы высохли, едва двухмоторный самолет взлетел с аэродрома Сания-Рамель, на прощание низко прошел над Тетуаном и исчез вдалеке, направляясь к Гибралтарскому проливу. Она была очень расстроена отъездом Хуана Луиса, но именно поэтому спешила как можно скорее воссоединиться со своим любимым. Через несколько дней Бейгбедер получил в Бургосе министерский портфель от своего предшественника графа де Хорданы и приступил к своим обязанностям в правительстве. Розалинда тем временем тоже приехала в Мадрид и подыскивала дом, чтобы обосноваться на новом месте. Так прошли последние дни августа: Бейгбедер принимал поздравления от послов, архиепископов, военных атташе, алькальдов и генералов, а она тем временем искала новый дом и освобождала свой прекрасный особняк в Тетуане, откуда следовало перевезти пятерых марокканских слуг, дюжину кур-несушек и припасы, закупленные в Танжере, — мешки с рисом, сахаром, чаем и кофе. Выбранный Розалиндой дом находился на улице Касадо-де-Алисаль, между парком Ретиро и музеем Прадо, в двух шагах от церкви Херонимос. Это был великолепный особняк, несомненно, достойный того, чтобы стать жилищем любовницы неожиданно назначенного министра: стоимость аренды — около тысячи песет — казалась Розалинде смешной, хотя в голодающем и опустошенном войной Мадриде многие люди за эти деньги согласились бы отрезать себе несколько пальцев. Они решили жить так же, как в Тетуане: каждый в своем доме, — но большую часть времени проводить вместе. Прежде чем окончательно покинуть Марокко, Розалинда организовала в своем опустевшем особняке праздник, и в ее доме собрались европейцы и арабы, пожелавшие попрощаться с этой хрупкой и в то же время неукротимой, как ураган, женщиной. Несмотря на ожидавшую ее впереди неопределенность и тревожные известия, приходившие из Европы, Розалинда не хотела, чтобы ее расставание с Марокко было грустным. Мы поднимали бокалы и произносили тосты, а она приглашала нас навещать ее в Мадриде и обещала часто приезжать в Тетуан. В тот вечер я ушла последней — мне хотелось наедине попрощаться с человеком, так много значившим для меня в тот период жизни в Марокко. — Хочу подарить тебе кое-что на прощание, — сказала я, доставая маленькую серебряную шкатулку, наполненную швейными принадлежностями. — Чтобы ты вспоминала меня, когда тебе потребуется пришить пуговицу, а я буду далеко. Розалинда с восторгом открыла шкатулку: она всегда обожала подарки, даже самые незначительные. Внутри находились крошечные катушки разноцветных ниток, миниатюрная коробочка для булавок, игольница, казавшиеся игрушечными ножницы и небольшой набор перламутровых, костяных и стеклянных пуговиц. — Лучше бы ты всегда была рядом со мной, но спасибо тебе за подарок, — сказала она, обнимая меня. — Он заменит мне лампу Аладдина: когда я буду открывать эту шкатулку, передо мной появишься ты. Мы рассмеялись: нам не хотелось отравлять прощание грустью — наша дружба не заслуживала горького расставания. И на следующий день, не переставая улыбаться, Розалинда села вместе с сыном в самолет, который должен был доставить ее в испанскую столицу, пока прислуга и имущество тряслись под оливково-зеленым брезентом военной машины, пересекавшей поля Южной Испании. Однако вскоре пришло время плохих новостей. На следующий день после ее отъезда, третьего сентября 1939 года, после вторжения немецких войск в Польшу, Великобритания объявила войну Германии, и родина Розалинды Фокс вступила в противостояние, ставшее самым кровавым конфликтом в истории — Второй мировой войной. Испанское правительство наконец снова обосновалось в Мадриде; вернулись и дипломатические представительства, приведя в порядок свои заброшенные во время войны здания. И пока Бейгбедер осваивался в темных залах министерства, размещавшегося во дворце Санта-Крус, Розалинда не теряла времени, обживаясь в новом доме и заводя знакомства в мадридском высшем обществе — изысканном и космополитичном, единственном островке процветания и беззаботности в черном океане измученной войной столицы. Возможно, другая женщина предпочла бы благоразумно подождать, пока ее высокопоставленный возлюбленный сам установит связи с влиятельными людьми, в кругу которых ему предстояло вращаться. Однако Розалинда была не из таких женщин и как бы ни обожала своего Хуана Луиса, не имела ни малейшего желания играть роль зависимой любовницы, не смеющей ни шагу ступить самостоятельно. Она с двадцати лет привыкла жить независимо, и хотя связи ее любовника могли открыть перед ней многие двери, предпочла добиваться всего сама. Для этого она использовала давно проверенную стратегию: сначала восстановила контакты со старыми знакомыми, а через них, их друзей и друзей друзей завела новые знакомства с иностранцами и испанцами, обремененными должностями, титулами и длинными аристократическими фамилиями. Вслед за этим не заставили себя ждать первые приглашения на приемы, обеды, коктейли и выезды на охоту. И пока Бейгбедер работал в своем сумрачном кабинете, Розалинда в полной мере наслаждалась светской жизнью испанской столицы. Однако не все у Розалинды было на сто процентов успешно в те первые месяцы в Мадриде. Как ни странно, несмотря на светскую опытность, ей не удалось установить хорошие отношения именно с соотечественниками. Сэр Морис Питерсон, посол Великобритании, не пожелал принять ее, и его примеру последовали все члены британского дипломатического представительства. Они не только не видели или не хотели видеть в Розалинде Фокс потенциальный источник информации, получаемой из первых рук — от члена испанского правительства, но и не считали ее достойной приглашения на официальные приемы и праздники. Все они с крайним предубеждением относились к любовнице министра, представлявшего новый прогерманский режим, к которому правительство его величества не питало ни малейшей симпатии. Это время не было легким и для самого Бейгбедера. На протяжении войны он был далек от политических интриг и потому сильно уступал другим фигурам — таким как, например, Серрано Суньер, могущественный свояк Франко, которого все опасались и мало кто любил. Тот самый Серрано, проникшийся симпатией к верховному комиссару после визита в Марокко, все яростнее выступал против него, по мере того как Испания и Германия все больше сближались и экспансионистские замыслы Гитлера начали реализовываться в Европе с невиданной скоростью. Перемена в отношении куньядисимо произошла очень быстро: едва Великобритания объявила войну Германии, Серрано понял, что сильно ошибся, посоветовав Франко назначить Бейгбедера министром иностранных дел. Этот пост с самого начала следовало занять ему самому, а не какому-то никому не известному человеку из протектората, пусть и знатоку чужих культур, свободно владевшему иностранными языками. Бейгбедер, по мнению Серрано, совершенно не подходил для этой должности. Он не понимал всей важности союза с немцами, упорно отстаивал нейтралитет Испании в разгоравшейся в Европе войне и не желал следовать указаниям, исходившим от министерства внутренних дел. К тому же у него любовница-англичанка — молодая и привлекательная блондинка, с которой Серрано познакомился в Тетуане. В общем, Бейгбедер совершенно не годился для своего поста. Поэтому, не прошло и месяца после формирования нового Совета министров, как наиболее привилегированный из них принялся бесцеремонно вторгаться в сферу министерства иностранных дел, не слишком считаясь с его главой и не упуская случая попрекнуть Бейгбедера тем, что его любовная связь могла повредить отношениям Испании с дружественными ей странами. Бывший верховный комиссар оказался в весьма неоднозначном положении, когда все стороны не питали к нему особой приязни. Испанцы и немцы считали его пробритански настроенным, поскольку он довольно сдержанно относился к нацистам и не скрывал своей связи с англичанкой, имевшей на него большое влияние. В глазах британцев, которые его сторонились, Бейгбедер являлся союзником немцев, ибо принадлежал к правительству, безоговорочно поддерживавшему Третий рейх. Розалинда, как неисправимая идеалистка, продолжала верить, что он способен изменить ход политических событий и, приложив определенные усилия, направить свое правительство по другому пути. Сам Бейгбедер, не терявший чувства юмора, несмотря на плачевность своего положения, называл себя обычным торговцем и пытался убедить в этом Розалинду. — Думаешь, я могу склонить наше правительство к сближению с твоей страной? Думаешь, имею для этого достаточно власти? Увы, это не так, любовь моя. Я всего лишь один из министров кабинета, в котором почти все симпатизируют немцам и выступают за военный союз с ними. Нынешний режим слишком многим обязан Германии, и наша внешняя политика была предопределена задолго до окончания гражданской войны и моего назначения. Ты считаешь, я могу каким-то образом переориентировать нашу политику? Нет, дорогая моя Розалинда, это абсолютно невозможно. На своем посту я не принимаю никаких политических решений; мое дело — договариваться о кредитах, заключать торговые соглашения, предлагать иностранным государствам оливковое масло, апельсины и виноград в обмен на пшеницу и нефть. И даже для этого мне приходится изо дня в день бороться с другими членами кабинета, отстаивающими безумные идеи автаркии. Единственное, чего, надеюсь, мне удастся добиться, — это уберечь наш народ нынешней зимой от голода и холода, но изменить отношение правительства к войне, увы, не в моих силах. Так прошли для Бейгбедера его первые месяцы в Мадриде: он с головой погрузился в свои обязанности и в то же время все больше отдалялся от реальной политической власти, становясь чужим среди своих. Чтобы не впасть в уныние в эти нелегкие времена, он согревал душу воспоминаниями о любимом Марокко. Он так ностальгировал по оставленному в прошлом миру, что на его столе в кабинете министерства всегда лежал раскрытый Коран, строки из которого он время от времени читал вслух по-арабски, ошарашивая всех, кто в этот момент находился рядом. В официальной резиденции во дворце Виана у Бейгбедера был целый гардероб марокканской одежды, и, возвращаясь вечером со службы, он снимал скучную серую тройку и облачался в бархатную джеллабу. Он даже ел руками, по мавританскому обычаю, и не уставал повторять, что испанцы и марокканцы — братья. Когда, закончив свои бесчисленные дела, он наконец оставался один, за грохотом переполненных трамваев, проходивших по грязным улицам, ему слышались звуки мавританской гайты или бендира. А по утрам, когда в воздухе витал запах канализационных стоков, его воображение воскрешало аромат цветов апельсина, жасмина и мяты и он представлял, будто идет по улочкам медины Тетуана, где над головой переплетались дававшие тень вьющиеся растения и слышалось журчание воды в фонтанах. Ностальгия была для него спасательным кругом, как для утопающего во время бури, но рядом всегда находился Серрано, чьи язвительные замечания заставляли его спускаться на землю. — Ради Бога, Бейгбедер, перестаньте наконец говорить, что мы, испанцы, — те же мавры. Разве я, по-вашему, похож на мавра? Разве Каудильо похож? Так что хватит, черт возьми, изо дня в день повторять глупости, я уже сыт ими по горло. Это были трудные дни и для Бейгбедера, и для Розалинды. Несмотря на ее упорные попытки снискать расположение посла Питерсона, ей так и не удалось в этом преуспеть за несколько последующих месяцев. Единственное, что она получила в конце года от своих соотечественников, — это приглашение вместе с сыном на рождественский детский праздник в посольстве. Резкий поворот произошел в мае 1940 года, когда Черчилль был назначен премьер-министром и решил сменить дипломатического представителя в Испании. С того момента ситуация изменилась — радикальным образом и для всех. 35 Сэр Самюэль Хоар, чрезвычайный и полномочный посол Великобритании, прибыл в Мадрид в конце мая 1940 года. Он никогда прежде не бывал в этой стране, не говорил на испанском языке, не питал особой симпатии к Франко и его режиму, но Черчилль счел его наиболее достойной для этой должности кандидатурой: Испания могла оказаться ключевой фигурой в европейской войне, и там требовался искусный дипломат, непреклонно отстаивающий британские интересы. Британцам было важно, чтобы испанское правительство придерживалось нейтралитета, не предъявляло претензий на Гибралтар и не допускало немцев в порты с выходом в Атлантику. Чтобы заставить голодную Испанию считаться со своими интересами, Великобритания использовала рычаги международной торговли, ограничивая поставки нефти и придерживаясь политики кнута и пряника. Однако по мере продвижения немецких войск в глубь Европы, этих мер оказалось недостаточно: возникла необходимость активно действовать изнутри, из самого Мадрида. С данной целью был направлен в испанскую столицу этот маленький и внешне ничем не примечательный человек: сэр Сэм — для ближайшего окружения, дон Самюэль — для немногих друзей, которых он приобрел в Испании. Хоар без особого восторга принял свое назначение в эту совершенно ему неизвестную экзотическую и опустошенную войной страну, где у него не было ни одного знакомого. Он прекрасно знал, что не стоит надеяться на теплый прием, поскольку правительство Франко не скрывало своей антибританской настроенности, в чем ему пришлось убедиться в первый же день своего приезда — фалангисты встретили его у дверей посольства манифестацией с криками «Испанский Гибралтар!». После вручения верительных грамот генералиссимусу для Хоара начался период тяжелых испытаний, которым ему предстояло противостоять на протяжении четырех лет. Он не раз пожалел, что согласился на эту должность: ему пришлось работать в атмосфере такой враждебности, с какой прежде не приходилось сталкиваться. Фалангисты не прекращали свои воинственные акции перед посольством — забрасывали окна камнями, срывали флажки с официальных автомобилей и оскорбляли сотрудников дипломатического представительства при абсолютном бездействии испанских властей. В прессе была развернута агрессивная кампания против Великобритании, которой вменяли в вину разразившийся в Испании голод. Британцы вызывали симпатию лишь у горстки монархистов-консерваторов, ностальгировавших по королеве Виктории Эухении, но не имевших никакого веса в политической жизни. Хоар был одинок и чувствовал себя так, будто двигался в темноте на ощупь. Мадрид действовал на него удушающе: его угнетало невыносимо медленное функционирование административного аппарата, огромное количество полицейских и вооруженных до зубов фалангистов на улицах и уверенно-дерзкое поведение немцев. Скрепя сердце он приступил к исполнению своих обязанностей и установил отношения с членами испанского правительства — прежде всего с генералом Франко и министрами Серрано Суньером и Бейгбедером. Он встретился со всеми тремя, и эти трое произвели на него совершенно разное впечатление. Генералиссимус дал ему аудиенцию во дворце Эль-Пардо солнечным летним днем. Несмотря на это, Франко принял его в кабинете с задернутыми шторами и зажженным электрическим светом, за письменным столом с красовавшимися на нем фотографиями Гитлера и Муссолини. Они разговаривали через переводчика, не имея возможности вести полноценный диалог, и Хоар отметил, насколько уверен в себе генералиссимус, ни на секунду не сомневавшийся, что избран провидением для спасения своей родины и создания нового мира. Встреча с Серрано Суньером прошла еще хуже. Власть куньядисимо в то время достигла вершины, он держал в своих руках всю страну: Фалангу, прессу, полицию — и имел неограниченный доступ к самому Каудильо, к которому, как думали многие, испытывал пренебрежение. Франко, обитавший в Эль-Пардо, почти не появлялся на людях, зато Серрано казался вездесущим и уже мало походил на сдержанного человека, посетившего протекторат в самый разгар войны — не погнушавшегося наклониться за моей пудреницей и чьи лодыжки я долго лицезрела из-под дивана. Казалось, вместе с новым режимом родился и новый Рамон Серрано Суньер — высокомерный и стремительный в словах и поступках, с настороженным кошачьим взглядом, накрахмаленной фалангистской формой и почти белыми, зачесанными назад, как у кинозвезды, волосами. Он пренебрежительно относился ко всем, кого считал представителями «плутодемократии», и между Хоаром и Серрано за все время их знакомства не возникло и тени симпатии. Единственным человеком, с которым послу удалось найти общий язык, был Бейгбедер. Министр внимательно слушал его и стремился наладить взаимопонимание. Он однозначно высказывался против вмешательства Испании в войну, признавал плачевное положение внутри страны и выступал за активное сотрудничество для достижения взаимовыгодных целей. Бейгбедер отрицательно относился к агрессивной политике немцев, фанфаронству фалангистов и деспотизму собственного правительства, и, очевидно, именно поэтому Хоар проникся к нему симпатией. Разумеется, порой возникали разногласия, и приходилось улаживать дипломатические конфликты — например, когда испанские войска вошли в июне в Танжер, покончив с его статусом международного города, или когда испанское правительство собиралось разрешить прохождение немецких войск по улицам Сан-Себастьяно. Было и множество других трений, но, несмотря на это, отношения между Бейгбедером и Хоаром становились все более теплыми, и для посла они являлись единственным прибежищем в бескрайнем море окружавших его проблем. По мере знакомства с жизнью Испании Хоар все больше убеждался, насколько велико влияние немцев во всех сферах. Многие предприниматели и должностные лица, торговые агенты и кинопродюсеры имели связи с нацистами. Под их жестким контролем находились и средства массовой информации. Пресс-бюро посольства Германии, с безусловного разрешения Серрано Суньера, решало, какую информацию о Третьем рейхе публиковать в Испании и как ее преподносить: для нацистской пропаганды была открыта вся испанская пресса и прежде всего фалангистская «Арриба», на которую шла в те скудные времена большая часть имевшейся в наличии бумаги. Одновременно в прессе разворачивались яростные антибританские кампании, построенные на лжи, оскорблениях и различных манипуляциях. Черчилль был постоянным героем язвительных карикатур, а Британская империя — объектом насмешек. Любое происшествие на фабрике или авария почтового поезда в какой-нибудь испанской провинции приписывались козням коварных англичан. Все протесты посла по поводу этой клеветы неизменно игнорировались. Пока сэр Самюэль Хоар с горем пополам осваивался на новом месте, противостояние между министерствами внутренних и иностранных дел становилось все более напряженным. Серрано, обладавший огромными возможностями, вел свою игру, очерняя Бейгбедера и внушая всем мысль, что только он сам может справиться с внешнеполитическими проблемами. И пока авторитет бывшего верховного комиссара неуклонно падал, Франко и Серрано, не имевшие никакого опыта в международной политике, пили в Эль-Пардо шоколад с гренками и обсуждали новый мировой порядок с самоуверенностью тщеславных и невежественных людей. Бейгбедер понимал, что его дни в министерстве сочтены. В нем больше не нуждались и собирались вышвырнуть на улицу как совершенно бесполезного человека. После того как его вырвали из тихого Марокко и назначили на высокий пост, он оказался связан по рукам и ногам и с его мнением никто не считался. В правительстве ему отвели роль послушной и безмолвной марионетки. И тем не менее Бейгбедер делал на своем посту все возможное, несмотря на беспрестанное третирование со стороны Серрано. Ему приходилось выносить пренебрежение, уколы, тычки и насмешки, открытую враждебность и агрессивные выпады. С каждым днем ситуация становилась все более унизительной, и в конце концов Бейгбедер не выдержал. Он устал от высокомерного самодурства куньядисимо и обскурантизма Франко, устал плыть против течения, везде чувствовать себя чужим и вести корабль, изначально взявший неверный курс, поэтому решил вырваться наконец из тисков, в которых оказался. Бейгбедер перестал скрывать свою дружбу с Хоаром, а, напротив, выставил ее напоказ. Они почти ежедневно обедали вместе — у всех на виду, в самых известных ресторанах, — а потом прогуливались вдвоем по улицам Мадрида — как арабы по медине Тетуана, — и Бейгбедер демонстративно поддерживал под руку своего «брата Самюэля». Он вел с британским послом доверительные беседы и не скрывал своей неприязни к немцам и германофилам. Они проходили мимо Генерального секретариата движения и редакции газеты «Арриба», перед посольством Германии на бульваре Ла-Кастельяна и отелями «Палас» и «Ритц», ставшими настоящими осиными гнездами нацистов. Так что все вокруг видели, насколько дружен один из министров Франко с послом враждебной страны. Тем временем взбешенный Серрано метался по своему кабинету, недоумевая, чего хочет добиться сумасбродный Бейгбедер столь безрассудным поведением. Хотя Розалинде удалось пробудить в нем симпатию к Великобритании, не это способствовало его решительному сближению с британским послом. Для того чтобы сжечь все корабли, у него имелись другие, гораздо более глубокие причины. Возможно, будучи идеалистом, он разочаровался во всем происходившем в Новой Испании, и это была единственная возможность открыто выразить свой протест против вступления в войну на стороне стран Оси. Или же это явилось реакцией на пренебрежение со стороны людей, с которыми он собирался работать плечом к плечу над восстановлением лежавшей в руинах родной страны. Он чувствовал себя одиноким в этом враждебном окружении, и дружба с Хоаром стала для него единственной отдушиной. Обо всем этом я узнавала от Розалинды — из ее длинных писем, которые она регулярно писала мне в Тетуан все эти месяцы. Несмотря на насыщенную светскую жизнь, болезнь часто заставляла ее соблюдать постельный режим, и она посвящала это время переписке с друзьями. Благодаря этому между нами не прерывалась невидимая связь, протянувшаяся с одного континента на другой. В конце августа 1940 года Розалинда сообщила, что мадридские газеты пишут о неизбежном уходе со своего поста министра иностранных дел. Однако в запасе оставалось еще шесть-семь недель, и за это время произошли события, навсегда изменившие курс моей жизни. 36 С тех пор как мама поселилась со мной в Тетуане, одним из моих постоянных развлечений стало чтение. Она имела привычку рано ложиться, сосед уже не заглядывал ко мне по вечерам, и у меня появилось слишком много свободного времени. Однако в один прекрасный день Феликс придумал, чем заполнить вынужденные часы скуки. Это был двухтомник с двумя женскими именами на обложке: «Фортуната и Хасинта». С того момента я все свободное время проводила за чтением романов, имевшихся в доме моего соседа. Когда они закончились, я принялась за книги из библиотеки протектората. К концу лета 1940 года запас книг в маленьком местном хранилище иссяк, и я не знала, чем скрашу свои вечера в дальнейшем. И тогда, совершенно неожиданно, получила телеграмму следующего любопытного содержания: «Приглашение на частную вечеринку в Танжере. Встреча с друзьями из Мадрида. Первое сентября. Семь часов вечера. Бар Дина». Я невольно рассмеялась, получив это волнующее послание. Несмотря на отсутствие подписи, нетрудно было догадаться, кто его отправитель. На меня тотчас нахлынуло множество воспоминаний: музыка, смех, коктейли, причудливая смесь испанского и английского, маленькие авантюры, поездки на машине с опущенным верхом, жизнь, бьющая через край. Я сравнила те бурные дни со своим безмятежным настоящим — недели текли тихо и размеренно, наполненные шитьем и примерками, радиосериалами и вечерними прогулками с мамой. Мое монотонное существование оживляли лишь редкие походы в кино с Феликсом и любовные истории из романов, которые я, борясь со скукой, жадно поглощала по ночам. Известие, что Розалинда ждет меня в Танжере, вызвало в моей душе радостный подъем. Я была счастлива хотя бы ненадолго вернуться к прежней насыщенной жизни. Однако в назначенный день и час никакой вечеринки в баре «Эль-Минзах» не оказалось: там сидели лишь четыре-пять незнакомых компаний и несколько человек, в одиночестве выпивавших за барной стойкой. Дина нигде не было видно. Пианист тоже еще не пришел, и атмосфера казалась довольно унылой — совсем не такой, как в те вечера, которые мы там проводили. Я устроилась за укромным столиком и ничего не стала заказывать у подошедшего официанта. Десять минут восьмого, семь пятнадцать, семь двадцать. И по-прежнему никакого намека на вечеринку. В половине восьмого я подошла к барной стойке и спросила Дина. Мне сказали, что он давно уже не работает — открыл свое собственное заведение, «Динз бар», на улице Южной Америки. Это находилось в нескольких сотнях метров от «Эль-Минзах», и через пару минут я была уже там. Дин, стоявший за барной стойкой — по-прежнему смуглый и сухощавый, — заметил меня, едва я переступила порог. В баре было оживленно, хотя и не очень многолюдно, посетители чувствовали себя непринужденно, слышались громкие разговоры и смех. Дин не поздоровался со мной, лишь взглядом указал на занавеску в глубине зала. Я направилась туда и, отодвинув плотный зеленый бархат, вошла. — Что ж ты опаздываешь на мою вечеринку? Грязные стены, тусклый свет единственной лампочки, горы ящиков с бутылками и мешков с кофе — даже в таком интерьере Розалинда, как всегда, была великолепна. Этот маленький склад временно превратили в комнату для дружеской встречи. Там стояли два стула и бочка, накрытая белой скатертью, а на ней — бокалы, шейкер для коктейля, пачка турецких сигарет и пепельница. В углу, на пирамиде из ящиков, примостился портативный граммофон, из которого доносился голос Билли Холидея, исполнявшего песню «Летняя пора». Мы с Розалиндой не виделись целый год — с того времени, когда она переехала в Мадрид. Она по-прежнему была хрупкой как тростинка, с прозрачной кожей и белокурыми локонами, один из которых то и дело падал ей на глаза. Однако выражение лица было уже не таким, как в лучшие беззаботные времена и даже в худшие дни присутствия мужа и в период долгого выздоровления после его отъезда. Трудно было сказать, в чем именно произошла перемена, но все в ней стало немного другим. Розалинда выглядела старше, более зрелой. Может, немного уставшей. Из ее писем я знала обо всех трудностях, с которыми им с Бейгбедером пришлось столкнуться в столице. Но она ни разу не упомянула о своих планах посетить Марокко. Мы обнялись, засмеялись, как школьницы, бурно восхитились нарядами друг друга и снова рассмеялись. Мне очень ее не хватало все это время. Конечно, рядом была мама. И Феликс. И Канделария. У меня было ателье и мое новое увлечение — книги. Но несмотря на все это, мне не хватало Розалинды — ее эксцентричности и непохожести на других, неожиданных визитов и неуемной говорливости. Я горела нетерпением узнать новости и обрушила на нее водопад вопросов: о ее жизни в Мадриде, о Джонни и Бейгбедере и причинах неожиданного появления в Африке. Она отвечала уклончиво и рассказывала какие-то незначительные забавные истории, избегая проблем. Когда я удовлетворила свое любопытство, Розалинда наполнила бокалы и наконец перешла к более деловому разговору. — Я приехала, чтобы предложить тебе работу. Я засмеялась. — Но у меня уже есть работа. — Я хочу предложить тебе другую. Я отпила коктейль — любимый Розалиндой розовый джин — и опять засмеялась. — И что мне придется делать? — То же, что и сейчас, только в Мадриде. Я поняла, что она вовсе не шутит, и перестала смеяться, тоже став серьезной. — Но меня устраивает жизнь в Тетуане. У нас все хорошо, даже очень. И маме здесь нравится. Дела в ателье идут замечательно, и мы подумываем, не взять ли ученицу, которая будет нам помогать. Мы не планируем возвращаться в Мадрид. — Речь не идет о твоей маме, Сира, только о тебе. Вовсе не нужно закрывать ателье в Тетуане: я предлагаю нечто временное. Ну, во всяком случае, надеюсь на это. Когда все закончится, ты сможешь вернуться обратно. — Когда закончится что? — Война. — Война закончилась больше года назад. — Ваша — да. Но сейчас уже идет другая. Розалинда поднялась, поменяла пластинку в граммофоне и прибавила звук. Опять джаз, но теперь инструментальный. Она явно хотела, чтобы наш разговор не слышали по другую сторону занавески. — Разразилась новая ужасная война. Моя страна уже вовлечена в нее, а твоя может вступить в любой момент. Хуан Луис сделал все возможное, чтобы Испания сохраняла нейтралитет, но события развиваются таким образом, что это становится невозможным. Поэтому мы хотим любыми способами ослабить давление Германии на Испанию. Если нам это удастся, ваша страна останется в стороне от конфликта и у Великобритании появится больше шансов одержать победу. Я по-прежнему не понимала, каким образом моя работа связана со всем этим, но не стала перебивать Розалинду. — Мы с Хуаном Луисом, — продолжала она, — пытаемся привлечь к этому делу некоторых наших друзей. Ему не удалось повлиять на правительство изнутри, но это не значит, что все потеряно, — можно действовать и другими методами. — Какими? — чуть слышно спросила я, совершенно не понимая, что имеет в виду Розалинда. Выражение моего лица заставило ее рассмеяться. — Don’t panic, darling. Не бойся. Речь не идет о том, чтобы закладывать бомбы в немецкое посольство или срывать военные операции. Нам следует действовать тихо и незаметно. Наблюдать. Заводить нужные знакомства. Получать информацию через малейшие бреши here and there, то здесь, то там. И мы с Хуаном Луисом не одиноки. Не думай, будто мы парочка идеалистов, решивших заманить друзей в свои безумные махинации. Она вновь наполнила бокалы и сделала музыку еще громче. Мы закурили по второй сигарете. Розалинда снова уселась на стул и устремила на меня свои светлые глаза. Под ними залегли сероватые круги, чего я прежде не видела. — Мы создаем в Мадриде сеть секретных агентов, связанных с британскими спецслужбами. Агентов, далеких от политических, дипломатических и военных кругов. Обычных и никому не известных людей, которые, ведя неприметный образ жизни, будут добывать информацию и передавать ее УСО. — Что такое УСО? — Управление специальных операций. Новая организация в составе спецслужб, недавно созданная Черчиллем: ее задача — заниматься разведывательной деятельностью во время войны. Сейчас они вербуют людей по всей Европе. Но это не обычная разведывательная служба. Не такая, какой является в традиционном представлении. — Я что-то не очень тебя понимаю, — прошептала я. Я и в самом деле ничего не понимала. Спецслужбы. Секретные агенты. Разведывательная деятельность. Мне никогда в жизни не приходилось слышать ничего подобного. — Что ж, если честно, для меня тоже все это внове, я сама не так давно освоилась. Хуан Луис, как я рассказывала тебе в письме, в последнее время тесно общается с нашим послом Хоаром. И сейчас, когда дни его в министерстве сочтены, они решили работать вместе. Однако Хоар не контролирует непосредственно операции британских спецслужб в Мадриде. Скажем так, он в курсе, но лично не занимается их координацией.