Кто-то постучал в дверь и вошел, не дожидаясь моего разрешения. Приоткрыв глаза, я разглядела в полумраке горничную в униформе и с подносом в руках. Она поставила его и отдернула шторы. Комнату тотчас залил утренний свет, и я накрыла голову подушкой. Хотя она несколько приглушала шум, до слуха долетели звуки, пояснившие мне, чем занимается горничная. Звяканье фарфоровой чашки о блюдце, бульканье наливаемого из кофейника горячего кофе, шорох ножа, намазывавшего масло на тост. Когда все было закончено, девушка подошла к моей кровати. — Доброе утро, сеньорита. Завтрак готов. Поднимайтесь, через час вас будет ждать у входа машина. Я пробормотала нечто нечленораздельное, что должно было означать: «Спасибо, я приняла к сведению, и дайте мне поспать». Горничная, однако, не обратила на это ни малейшего внимания. — Мне велели не уходить, пока вы не подниметесь. Она говорила на чистом испанском языке. После войны в Танжере поселилось множество республиканцев — вероятно, она была дочерью одного из них. Я опять заворчала и перевернулась на другой бок. — Сеньорита, пожалуйста, поднимайтесь. У вас остынут кофе и тосты. — Кто тебя прислал? — спросила я, не высовывая голову из своего укрытия. Мой голос прозвучал словно из пещеры — то ли рот был закрыт подушкой, то ли сказались последствия жуткого вечера накануне. Едва задав вопрос, я поняла его абсолютную нелепость. Откуда эта девушка могла знать, чьи указания выполняет? У меня же между тем не было на этот счет ни малейших сомнений. — Мне дали такое распоряжение на кухне, сеньорита. Я горничная этого этажа. — Хорошо, можешь идти. — Только после того как вы встанете. Молодая горничная оказалась упрямой и чрезвычайно добросовестно выполняла свои обязанности. В конце концов я отбросила подушку и убрала с лица волосы. Скинув простыню, я обнаружила, что на мне абрикосовая ночная сорочка. Горничная держала в руках халат такого же цвета, но я не стала спрашивать, откуда он взялся. Должно быть, эти вещи появились в моем номере стараниями Розалинды. Тапочек, однако, не оказалось, и я босиком направилась к маленькому круглому столику, на котором стоял приготовленный завтрак. Желудок сжался от голода, и я с жадностью набросилась на еду. — Налить вам молока, сеньорита? — спросила горничная, когда я садилась за столик. Я кивнула, не проронив ни слова, поскольку рот уже был набит тостом. Меня охватил зверский голод, и я вспомнила, что накануне вечером ничего не ела. — С вашего позволения, я приготовлю для вас ванну. Я опять ответила кивком, не переставая жевать, и через несколько секунд из ванной донесся шум льющейся из крана воды. Девушка вернулась в комнату. — Можешь идти, спасибо. Передай, что я уже поднялась. — Мне велели погладить ваш костюм, пока вы завтракаете. Снова откусив кусочек тоста, я молча кивнула, и горничная собрала мою одежду, в беспорядке валявшуюся на маленьком кресле. — Что-нибудь еще прикажете, сеньорита? — спросила она, прежде чем выйти из номера. По-прежнему с набитым ртом, я поднесла указательный палец к виску, невольно изобразив пистолет. Горничная посмотрела на меня испуганными глазами, и в тот момент я заметила, что это совсем юная девушка. — Таблетку от головной боли, — пояснила я, наконец проглотив тост. Горничная закивала и молча выскользнула за дверь, торопясь покинуть номер сумасшедшей, которой я, должно быть, ей показалась. Я выпила апельсиновый сок, съела тосты, пару круассанов и сдобную булочку. Затем налила себе вторую чашку кофе и, взяв кувшин с молоком, задела рукой конверт, прислоненный к маленькой керамической вазе с белыми розами. От прикосновения по коже побежали мурашки. На конверте не было ни единой надписи, но я не сомневалась, что послание предназначалось мне, и знала, кто его автор. Так и не решившись притронуться к письму, я допила кофе и отправилась в полную пара ванную. Я закрутила краны и попыталась разглядеть свое отражение в зеркале, настолько запотевшем, что мне пришлось вытереть его полотенцем. — Ужас, — только и смогла произнести я, после чего разделась и погрузилась в воду. Когда я вышла из ванной, остатки завтрака исчезли и балконная дверь была распахнута настежь. Пальмы в саду, море и ярко-голубое небо над Гибралтарским проливом приглашали полюбоваться открывавшимися с балкона красотами, но я, за неимением времени, удостоила их лишь беглым взглядом. На кровати я нашла свою отглаженную одежду: костюм, комбинацию, шелковые чулки. На прикроватной тумбочке стоял небольшой серебряный поднос с наполненным водой графином, стаканом и баночкой опталидона. Я приняла сразу две таблетки и, немного подумав, проглотила еще одну. Затем вернулась в ванную, собрала свои влажные волосы в низкий узел и немного подкрасилась: у меня были с собой лишь пудреница и губная помада. После этого я наконец оделась. — Все готово, — пробормотала я и огляделась. Нет, не все. Кое-что я забыла. На столике, за которым я завтракала, дожидался конверт кремового цвета без указания адресата. Я вздохнула и, взяв его двумя пальцами, положила в сумку. Я покинула номер, оставив в нем чужую ночную сорочку и смятые простыни. Однако мой страх не пожелал там остаться и упрямо последовал за мной. — Счет мадемуазель уже оплачен, и вас ждет машина, — негромко сообщил мне администратор за стойкой. Автомобиль и водитель оказались мне незнакомы, но я не стала задавать лишних вопросов. Молча устроилась на заднем сиденье и поехала домой. Мама не спросила меня, как прошла вечеринка и где я провела ночь. Вероятно, человек, звонивший прошлым вечером Феликсу с просьбой предупредить ее, изложил достаточно убедительную версию, чтобы не осталось ни тени беспокойства. Если она и заметила на моем лице следы бурно проведенного вечера, то не высказала ни малейшего удивления. Мама лишь подняла глаза от шитья и поздоровалась со мной совершенно нейтральным тоном. — У нас закончилась шелковая тесьма, — сообщила она. — Сеньора Аракама попросила перенести примерку с четверга на пятницу, а фрау Лангенхайм хочет, чтобы мы перешили нижнюю часть ее платья из шантунга. Пока мама, продолжая шить, сообщала мне последние новости, я поставила напротив нее стул и села — так близко, что наши колени почти соприкасались. Потом она начала рассказывать что-то о доставке сатина, заказанного на прошлой неделе, но я не дала ей закончить. — Они хотят, чтобы я вернулась в Мадрид и работала на англичан — добывала для них информацию о немцах. Они хотят, чтобы я шпионила за женами нацистов. Мама не успела сделать следующий стежок, и ее рука с иголкой так и повисла в воздухе. Она не договорила свою фразу и, застыв с открытым ртом, встревоженно подняла на меня глаза из-под маленьких очков, которые уже начала использовать для шитья. Я не смогла продолжить. Пришлось несколько раз глубоко вдохнуть и выдохнуть, как будто мне не хватало воздуха. — Говорят, Испания полна нацистов, — продолжила я. — И англичанам нужны люди для сбора информации о немцах: с кем они встречаются, где, когда и зачем. Мне предложили открыть в Мадриде ателье и шить для их жен, чтобы потом сообщать все, о чем они болтают. — И что ты ответила? Мама говорила так же, как и я, — почти шепотом. — Конечно же, отказалась. Сказала, что не могу и не хочу этим заниматься. Что мне хорошо здесь, в Марокко, и я не собираюсь возвращаться в Мадрид. Но меня попросили не торопиться с ответом и подумать. В комнате повисла тишина, окутавшая все вокруг — ткани и манекены, катушки с нитками и доски для шитья. — А это поможет удержать Испанию от новой войны? — спросила наконец мама. Я пожала плечами и без особой уверенности ответила: — Наверное, да. По крайней мере так считают. Они пытаются создать в Испании сеть секретных агентов. Англичане хотят, чтобы испанцы не участвовали в том, что происходит сейчас в Европе, не заключали союз с немцами и не вмешивались в войну. Они говорят, так будет лучше для всех. Мама опустила голову и принялась сосредоточенно разглядывать лежавшее на коленях шитье. Она молчала несколько секунд и напряженно размышляла, поглаживая ткань большим пальцем. Наконец подняла глаза и неторопливо сняла очки. — Дать тебе совет, дочка? — спросила мама. Я энергично кивнула. Ну разумеется, мне нужен ее совет: я хотела услышать, что поступила правильно, ответив отказом, и предложенный мне план — настоящее безумие. Я хотела увидеть перед собой свою прежнюю маму, времен моего детства: благоразумную, решительную и всегда знавшую, что хорошо, а что — плохо. Маму, направлявшую меня по правильному пути, с которого в один злополучный день я имела несчастье сбиться. Однако не только мой мир изменился за последние годы: мама тоже стала во многом другой. — Поезжай в Мадрид, дочка. Соглашайся на эту работу. Наша бедная Испания не должна опять воевать, у нее уже не осталось сил. — Но, мама… Она не дала мне договорить. — Ты не знаешь, что такое война, Сира. Ты не просыпалась каждое утро под грохот пулеметов и разрывы минометных снарядов. Не ела чечевицу с червями месяц за месяцем, не пыталась выжить зимой без хлеба, угля и стекол в окнах. Ты не видела осиротевшие семьи и голодных детей. Не видела глаз, полных ненависти и страха. В Испании сейчас настоящая разруха, и ни у кого нет больше сил, чтобы снова пережить весь этот кошмар. Единственное, что наша страна сейчас может сделать, — это оплакать своих мертвых и попытаться двигаться дальше, собрав то немногое, что осталось. — Но… — повторила я. Мама опять перебила меня — не повышая голоса, но очень решительно: — На твоем месте я взялась бы помогать англичанам и стала бы делать то, о чем они просят. Конечно, они заботятся о собственном благе — в этом можно не сомневаться: стараются ради своей страны, а не ради нашей. Но если их благо может обернуться благом и для нас — то слава Богу… Надо полагать, это предложение передала тебе твоя подруга Розалинда? — Мы проговорили вчера об этом несколько часов, а утром я получила от нее письмо, но пока его не читала. Наверное, там инструкции. — Повсюду говорят, что Бейгбедеру остались считанные дни на посту министра. Похоже, его хотят отправить в отставку именно из-за дружбы с англичанами. Наверное, не без его участия тебя решили привлечь к этому делу. — Это была их общая идея, — подтвердила я. — Жаль, что он не проявлял такого же упорства, чтобы избавить нас от войны, в которую они сами и втянули нашу страну. Ну да ладно, это уже в прошлом и ничего нельзя вернуть назад: сейчас нужно прежде всего думать о будущем. Так что решай, дочка. Ты попросила у меня совета, и я тебе его дала — нелегко принять такое решение, но это единственный достойный выход в подобной ситуации. Я знаю, мне будет тяжело: если ты уедешь, я снова останусь одна, измученная неизвестностью. Но все равно я считаю, что ты должна поехать в Мадрид. Я останусь здесь и займусь делами ателье. Я найду кого-нибудь себе в помощь, об этом не беспокойся. А когда все закончится — будет видно. Я не нашлась с ответом. Мне нечего было противопоставить доводам мамы. Я решила выйти из дома, пройтись по улице, подышать свежим воздухом. Мне нужно было подумать. 38 Сентябрьским полднем я вошла в гостиницу «Палас» с видом дамы, привыкшей стучать каблучками по холлам лучших отелей планеты. На мне был костюм из тонкой шерсти темно-красного цвета, волосы — элегантно подстрижены до плеч. На голове — изысканная фетровая шляпа с перьями из мастерской мадам Буассене в Танжере — piecede-resistance[69], как, по ее словам, называли тогда эти шляпы в оккупированной Франции. Мой наряд завершали туфли из крокодиловой кожи на высоком каблуке, купленные в лучшем обувном магазине на бульваре Пастера. В руках я держала сочетавшуюся с ними сумочку и перчатки из телячьей кожи, крашенной в цвет серого жемчуга. Несколько мужчин обернулись, провожая меня взглядом, но я осталась невозмутима. Шедший следом носильщик вез на тележке мой несессер, два чемодана «Гояр» и несколько шляпных коробок. Остальной багаж — домашняя утварь и ткани — должен был прибыть на следующий день. С переправой через пролив не возникло ни малейших проблем: на всех документах для прохождения таможни стояли самые внушительные печати, какие только можно себе представить, — министерства иностранных дел Испании. Сама я прилетела на самолете — это был первый полет в моей жизни: с аэродрома Сания-Рамель — в Табладу в Севилье; из Таблады — в мадридский Барахас. Я вылетела из Тетуана со своими испанскими документами на имя Сиры Кироги, но кто-то побеспокоился, чтобы в списке пассажиров эти данные не фигурировали. Во время полета я достала маленькие ножницы из дорожного швейного набора и, разрезав старый паспорт на множество мелких кусочков, завязала их в носовой платок: в конце концов, этот документ был получен во времена республики и вряд ли мог мне пригодиться в Новой Испании. Я приземлилась в Мадриде с новеньким марокканским паспортом. Согласно ему, я являлась жительницей Танжера; там была моя фотография и новое имя: Харис Агорис. Взятое наобум? Вовсе нет. Это были мои собственные имя и фамилия, только записанные наоборот. И с буквой «х», которую некогда, с подачи соседа Феликса, я добавила к имени Сира, чтобы дать название своему ателье. Это, конечно, не арабское имя, но оно звучало необычно и не вызвало бы подозрений в Мадриде — здесь не имели ни малейшего понятия, как звали людей на мавританской земле, где-то там, в Африке. В дни перед отъездом я в точности следовала инструкциям, изложенным в длинном письме Розалинды. Связалась с указанными людьми, чтобы получить новые документы. Выбрала лучшие ткани в упомянутых магазинах и попросила доставить их вместе с соответствующими счетами по адресу неизвестного мне человека. Снова отправилась в бар Дина и заказала там «Кровавую Мэри». Решив ответить отказом, я должна была попросить простой лимонад. Бармен подал мне коктейль с непроницаемым лицом. Потом, словно нехотя, завел разговор о том о сем: вчера вечером во время урагана упал навес, в следующую пятницу в десять утра придет американское судно «Джейсон» с английским грузом. Эта безобидная фраза дала мне необходимую информацию. В пятницу, в указанное время, я направилась в американское представительство в Танжере, располагавшееся в красивом мавританском особняке в самом центре медины. Я объяснила стоявшему на входе караульному, что мне нужно увидеться с господином Джейсоном. Тот поднял трубку внутреннего телефона и сообщил по-английски о моем прибытии. Получив распоряжения, он пригласил меня пройти в арабский внутренний дворик, окруженный побеленными арками. Там меня встретил служащий и молча провел по лабиринту коридоров, лестниц и галерей на крышу здания. — Мистер Джейсон, — указал он на стоявшего поодаль мужчину и через мгновение исчез, сбежав вниз по лестнице. У этого человека были невероятно густые брови, и звали его не Джейсон, а Хиллгарт. Алан Хиллгарт, военно-морской атташе британского посольства в Мадриде и координатор деятельности разведывательной службы в Испании. Широкое лицо, высокий лоб, темные волосы, разделенные прямым пробором и зачесанные назад с помощью бриллиантина. Качество его серого костюма из альпака было заметно даже издалека. Он уверенным шагом приблизился ко мне, держа левой рукой черный кожаный портфель. Представившись, он пожал мне руку и предложил полюбоваться открывавшейся с крыши панорамой. Она была действительно великолепна. Порт, бухта, Гибралтарский пролив и полоска земли вдалеке. — Испания, — произнес Хиллгарт, указывая на горизонт. — Такая близкая и такая далекая. Что ж, присядем? Он указал на скамейку из кованого железа, и мы устроились на ней. Из кармана пиджака он вытащил металлическую коробочку с сигаретами «Гравен А», и мы закурили, глядя на море. Было довольно тихо, лишь время от времени раздавались возгласы на арабском, доносившиеся с ближайших улочек, и слышались пронзительные крики чаек, пролетавших над пляжем. — В Мадриде почти все готово к вашему приезду, — наконец объявил Хиллгарт. Он безупречно говорил по-испански. Я промолчала, мне нечего было сказать: я хотела лишь услышать его указания. — Мы сняли для вас помещение на улице Нуньес-де-Бальбоа. Вы знаете, где это? — Да. Я долгое время работала неподалеку.