— Агустина и Нати, дочери птичника, вступив в комитет медсестер, работали во время войны в госпитале Сан-Карлос. Потом, когда все закончилось, их забрали и увезли из дома на пикапе; сейчас они находятся в тюрьме «Лас-Вентас», их судили и приговорили к тридцати годам заключения. А Трини, булочница… — Замолчи, Игнасио, перестань… — взмолилась я. Он наконец смилостивился. — Я мог бы рассказать тебе еще много историй, я сам их вдоволь наслушался. Ко мне каждый день приходят люди, знавшие нас в прежние времена. И все заводят одну и ту же песню: помните, дон Игнасио, мы с вами однажды разговаривали, когда вы были женихом Сириты, дочки сеньоры Долорес, портнихи, которая жила на улице Редондилья… — Зачем они к тебе приходят? — сквозь слезы спросила я. — За одним и тем же: просят вытащить из тюрьмы родственника, спасти кого-то от смертной казни, помочь устроиться на работу — на какую угодно, хоть самую жалкую… Ты не представляешь, что творится каждый день в Главном управлении: приемные, коридоры и лестницы все время забиты напуганными людьми, ждущими своей очереди. Они готовы терпеть все, что угодно, за самую малость — чтобы их приняли, выслушали, подсказали, где искать потерявшегося близкого человека, или объяснили, к кому обратиться с просьбами об освобождении родственника… Особенно много приходит женщин, целые толпы. Они остались одни с детьми на руках, и им не на что жить. — И ты можешь чем-нибудь им помочь? — спросила я, пытаясь справиться с охватившей меня тоской. — Мало чем. Почти ничем. Преступления, имеющие отношение к войне, рассматривают военные трибуналы. Люди приходят ко мне просто от отчаяния — так же как к любому другому знакомому, работающему в администрации. — Но ведь ты служишь этому режиму… — Я всего лишь обычный сотрудник, и у меня нет никакой власти, маленький винтик в большом механизме, — возразил Игнасио. — Я мало что могу для них сделать: разве что выслушать рассказ об их бедах, посоветовать, куда следует обратиться, и дать им пару дуро, если дела совсем плохи. Я ведь даже не член Фаланги: сражался на войне за тех, на чьей стороне оказался случайно, и судьбе было угодно, чтобы они вышли победителями. Потом я вернулся на работу в министерство и стал заниматься положенными делами. Если честно, я не являюсь ни чьим сторонником: видел слишком много ужасов и потерял ко всем уважение. Просто выполняю свои обязанности, потому что это моя работа, которая меня кормит. Не открываю рот, гну шею и вкалываю как вол, чтобы прокормить семью, — вот и все. — Я не знала, что у тебя есть семья, — сказала я, вытирая глаза платком, который протянул мне Игнасио. — Я женился в Саламанке, и после войны мы вернулись в Мадрид. У меня жена и двое маленьких сыновей, и каждый день, каким бы тяжелым и отвратительным он ни был, я знаю, что вечером отправлюсь домой, где меня ждут. Наше жилище, конечно, не может даже сравниться с твоей роскошной квартирой, но там всегда горит жаровня и звучит детский смех. Моих сыновей зовут Игнасио и Мигель, жену — Амалия. Я никогда не любил ее так, как тебя, она не из тех, на кого оборачиваются на улице, и я не испытал к ней и четверти того желания, какое испытывал сегодня к тебе, когда ты сидела рядом со мной и держала меня за руку. Но я ни разу не видел уныния на ее лице, она поет на кухне, готовя то немногое, что у нас есть, и обнимает меня среди ночи, когда меня мучают кошмары и я кричу, видя во сне, будто мне снова приходится воевать и меня могут убить. — Мне очень жаль, Игнасио, — чуть слышно произнесла я. Слезы душили меня, не давая говорить. — Может, я конформист и посредственность, слуга реваншистского режима, — добавил он, глядя мне прямо в глаза. — Но ты не имеешь права заявлять, нравится тебе или нет тот человек, которым я стал. Ты не можешь читать мне нравоучения, Сира, потому что если я плох, то ты еще хуже. В моем сердце по крайней мере осталась еще капля сострадания, а в твоем, похоже, уже нет. Ты всего лишь эгоистка, живущая в огромном доме, в котором из каждого угла веет одиночеством, ты оторвалась от своей родины, от своего народа и не способна думать ни о ком, кроме себя. Я хотела крикнуть ему, чтобы он замолчал, оставил меня в покое и навсегда исчез из моей жизни, но, прежде чем смогла произнести хоть слово, из груди моей хлынул поток рыданий, словно там, внутри, что-то прорвало. Я расплакалась. Закрыв руками лицо, безутешно, безудержно. Когда же наконец смогла взять себя в руки и вернулась к реальности, часы показывали больше полуночи и Игнасио уже не было рядом. Он ушел бесшумно и незаметно, проявив ту деликатность, с какой всегда со мной обращался. Однако тревога и страх, вызванные его посещением, никуда не исчезли. Я не знала, каковы будут последствия этого визита и какая участь ждет теперь Харис Агорик. «Может быть, — думала я, — Игнасио сжалится над женщиной, которую когда-то так сильно любил, и оставит меня в покое. Или, как исполнительный служащий Новой Испании, он предпочтет доложить начальству о своих подозрениях, рассказав, что я вовсе не та, за кого себя выдаю. И тогда, возможно — как он сам мне пригрозил, — я буду арестована. Или выслана из страны. Или просто исчезну». На столе передо мной по-прежнему лежала коробка конфет, намного менее безобидная, чем могло показаться на первый взгляд. Я распаковала и открыла ее одной рукой, вытирая другой последние слезы. Внутри было лишь две дюжины конфет из молочного шоколада. Тогда я внимательно изучила обертку и в конце концов обнаружила на розовой ленте, которой перевязали коробку, едва заметную прерывистую линию. Мне потребовалось всего три минуты, чтобы расшифровать ее. «Срочно встретиться. Консультация доктора Рико. Каракас, 29. Одиннадцать утра. Соблюдайте максимальную осторожность». Рядом с коробкой конфет стоял нетронутый бокал коньяка, который я налила Игнасио несколько часов назад. Да, он прав, мы оба изменились и стали другими людьми. Однако, несмотря на это, кое-что все же осталось неизменным: Игнасио по-прежнему не притрагивался к спиртному. Часть IV 44 Несколько сотен роскошно одетых и беззаботных людей встретили 1941 год в Королевском зале «Казино-де-Мадрид», под звуки кубинского оркестра. И одной из приглашенных на этот праздник была я. Я собиралась провести этот вечер одна или в обществе доньи Мануэлы и девушек, чтобы разделить с ними жареного каплуна и бутылку сидра, однако настойчивые уговоры двух моих клиенток, сестер Альварес-Викунья, заставили меня изменить планы. Не испытывая большого энтузиазма, я все же постаралась навести марафет: мне сделали прическу, собрав волосы в низкий узел, и я тщательно нанесла макияж, подведя глаза марокканским колем, чтобы придать своему облику восточный колорит. Для этого случая я сшила подобие туники серебристого цвета, с просторными рукавами и широким поясом — нечто среднее между экзотическим мавританским кафтаном и элегантным европейским вечерним платьем. За мной заехал Эрнесто, холостой брат пригласивших меня клиенток — молодой человек с птичьим лицом, обращавшийся со мной со слащавой любезностью. Когда мы прибыли, я решительно поднялась по широкой мраморной лестнице и, очутившись в зале, сделала вид, будто не замечаю окружающего великолепия и обратившихся на меня любопытных взглядов. Я не стала рассматривать ни гигантские стеклянные люстры фабрики «Ла-Гранха», свисавшие с потолка, ни великолепную лепнину и росписи, украшавшие стены. От меня исходили только уверенность и самообладание, словно подобная роскошь — моя естественная среда обитания и я чувствую себя в ней как рыба в воде. Однако это было совсем не так. И хотя моя жизнь протекала среди таких же ослепительных тканей, в каких блистали дамы в этот праздничный вечер, я в отличие от них проводила дни не в размеренной праздности, а в бесконечной работе, ненасытно поглощавшей мои силы и время и днем, и ночью. Моя встреча с Хиллгартом состоялась два месяца назад, сразу после визита ко мне Бейгбедера и Игнасио. О первом из них я рассказала все до мельчайших подробностей, о втором же предпочла умолчать. Возможно, мне не следовало это скрывать, но что-то меня удержало: стыд, неуверенность или, может быть, страх. Я понимала, что появление в моем доме Игнасио — следствие моего неблагоразумия: я должна была поставить Хиллгарта в известность о слежке при первом же подозрении, и тогда, возможно, сотруднику министерства внутренних дел не удалось бы беспрепятственно проникнуть в мою квартиру и как ни в чем не бывало ждать меня в зале. Однако моя встреча с Игнасио была слишком личной, слишком волнующей и болезненной, чтобы рассказывать о ней представителю британских спецслужб. Конечно, утаив ее, я нарушила свод правил, которые обязана была соблюдать, но тем не менее поступила именно так на свой страх и риск. К тому же я не только это скрыла от Хиллгарта, ни слова не сказав, что новая помощница, принятая мной на работу, — человек из моего прошлого. К счастью, ни появление в ателье доньи Мануэлы, ни визит Игнасио не имели — по крайней мере пока — никаких последствий: никто не объявился на пороге с распоряжением о моей депортации, не вызвал на допрос в какое-нибудь зловещее учреждение, и призраки в плаще наконец перестали меня преследовать. Действительно ли меня решили оставить в покое или это было лишь временное затишье — оставалось только догадываться. На встрече, куда Хиллгарт срочно вызвал меня после визита Бейгбедера, он вел себя с той же невозмутимостью, как и в первый день нашего знакомства, но интерес, проявленный им к мельчайшим деталям моего рассказа, дал мне понять, что в британском посольстве весьма обеспокоены новостью об отставке министра. Мне без труда удалось найти адрес, указанный в зашифрованном сообщении: второй этаж старинного особняка, ничего подозрительного. Я нажала на звонок, и через несколько секунд дверь открыла немолодая медсестра, пригласив меня войти. — Я на прием к доктору Рико, — объявила я, следуя полученным инструкциям. — Пройдемте, пожалуйста. Как я и предполагала, в просторной комнате, куда меня провели, ждал вовсе не доктор, а англичанин с густыми бровями, не имевший никакого отношения к врачебной практике. Хотя в «Эмбасси» я привыкла видеть его в синей форме военно-морских сил, на этот раз он был в гражданской одежде: элегантном костюме из серой фланели, светлой рубашке и галстуке в крапинку. Интерьер комнаты оказался обычным для медицинского кабинета: металлическая ширма, шкафы со стеклянными дверцами, полные склянок и аппаратов, кушетка в стороне, развешанные на стенах дипломы — и Хиллгарт довольно странно смотрелся среди всего этого. Он энергично пожал мне руку, и мы сразу перешли к делу, не теряя времени на приветствия и формальности. Как только мы уселись, я начала рассказывать, поминутно вспоминая свою встречу с Бейгбедером и стараясь не упустить ни одной детали. Я передала Хиллгарту все услышанное от полковника, подробно описала его состояние, ответила на десятки вопросов и вручила ему письма для Розалинды. Мой рассказ длился более часа, и Хиллгарт все это время сидел неподвижно, напряженно наморщив лоб и выкуривая одну сигарету за другой. — Пока неизвестно, какие последствия повлечет для нас эта отставка, но складывающаяся ситуация не внушает особого оптимизма, — произнес Хиллгарт, гася последнюю сигарету. — Мы проинформировали об этом Лондон, но еще не получили ответа и пребываем в ожидании. Поэтому я прошу вас быть очень осторожной и не допускать оплошностей. То, что вы приняли в своем доме Бейгбедера, могло сильно вам навредить; я понимаю, вы не могли не впустить его, и поступили правильно, успокоив и, возможно, удержав от еще более безрассудных поступков, но при этом подвергли себя огромному риску. Так что впредь будьте предельно благоразумны и старайтесь больше не попадать в подобные ситуации. И еще: обращайте внимание на подозрительных людей вокруг, в особенности возле вашего дома, — вы всегда должны помнить о возможной слежке. — Я постараюсь, не беспокойтесь, — заверила я. Мне показалось, что Хиллгарт, вероятно, что-то подозревал о наблюдении за мной, но я предпочла об этом не спрашивать. — Все еще больше осложнится — это единственное, что пока можно сказать с уверенностью, — добавил он, вновь протягивая мне руку, на этот раз уже на прощание. — Сейчас, когда они избавились от неудобного министра, мы полагаем, немцы значительно усилят свое влияние на территории Испании, поэтому всегда будьте бдительны и готовы к любым непредвиденным обстоятельствам. В течение следующих месяцев я вела себя в полном соответствии с указаниями Хиллгарта: избегала рискованных ситуаций, старалась меньше появляться на людях и целиком сконцентрировалась на выполнении своих обязанностей. В ателье было много работы, и день ото дня ее становилось все больше. Относительное спокойствие, установившееся с появлением в мастерской доньи Мануэлы, продолжалось всего несколько недель: количество клиенток росло, и с приближением Рождества заказов стало столько, что мне самой пришлось трудиться в поте лица. Однако наряду с этим я выполняла и другую, тайную работу, о которой никто не догадывался. Подгоняя на одной из клиенток коктейльное платье, я одновременно получала информацию о том, кто приглашен в немецкое посольство на прием в честь Гиммлера, шефа гестапо, а снимая мерки с баронессы для ее нового костюма, узнавала, с каким энтузиазмом немцы ждали появления в Мадриде ресторана Отто Хорхера, столь популярного у нацистов в Берлине. Обо всем этом и многом другом я усердно информировала Хиллгарта, тщательно составляя короткие сообщения, шифруя их в виде стежков на выкройках и регулярно передавая все это по условленному каналу. Следуя его предостережениям, я старалась все время быть начеку и замечать происходящее вокруг. Кое-что действительно показалось мне странным, и я не знала, случайными ли были эти события. Однажды в субботу я не встретила в музее «Прадо» того молчаливого лысого человека, который обычно принимал у меня папку с выкройками: он исчез, и больше я его никогда не видела. Через несколько недель девушка, работавшая в гардеробе салона красоты, тоже исчезла, и вместо нее появилась другая женщина — немолодая и полная, но такая же невозмутимая, как ее предшественница. Повсюду кишели агенты, занимавшиеся слежкой, и я научилась распознавать этих людей — немцев огромного роста, безмолвных и мрачных, в длинных, почти до пят, пальто, и худых испанцев, нервно куривших возле подъездов, у входов в кафе или перед афишами. Хотя следили они не за мной, я старалась их избегать и, заметив, сворачивала куда-нибудь или переходила на другую сторону улицы. Иногда, чтобы не проходить мимо и не встречаться с ними лицом к лицу, я укрывалась в каком-нибудь магазине, останавливалась у продавщицы каштанов или возле витрины. Правда, бывали случаи, когда эти люди появлялись неожиданно и у меня не было возможности что-либо предпринять. Тогда я набиралась мужества и твердо шагала вперед, высоко подняв голову. Уверенная в себе, отстраненная, почти надменная, словно несла какую-то покупку или сумочку, полную косметики, а не выкройки с зашифрованными сообщениями, касавшимися жизни самых влиятельных фигур Третьего рейха в Испании. Также я старалась быть в курсе всех политических событий. Каждое утро посылала Мартину — как когда-то Джамилю в Тетуане — в киоск за газетами «АВС», «Арриба», «Эль Алькасар». За завтраком, отхлебывая кофе с молоком, я знакомилась с событиями в Испании и Европе. Так мне стало известно, что новым министром иностранных дел стал Серрано Суньер, и я внимательно изучила новости о его поездке вместе с Франко в Андайю, где они встретились с Гитлером. Я прочитала также о тройственном пакте между Германией, Италией и Японией, о вторжении в Грецию и о множестве других событий, разворачивавшихся с головокружительной быстротой в это бурное время. Я читала, шила и передавала сообщения. Передавала сообщения, читала и шила — в этом состояла моя жизнь в последние месяцы близившегося к концу года. Возможно, именно поэтому я приняла приглашение встретить Новый год в «Казино»: мне нужно было развеяться, чтобы стряхнуть накопившееся напряжение. Марита и Тете Альварес-Викунья подошли ко мне, как только я вместе с их братом появилась в зале. Мы выразили взаимные восторги по поводу платьев и причесок друг друга, завели разговор ни о чем, и я, как всегда, небрежно обронила несколько слов на арабском и пару фраз на своем фальшивом французском. В то же время я украдкой оглядывала присутствовавших в зале и заметила несколько знакомых лиц, довольно много военных в форме и немцев со свастикой. В голове мелькнула мысль: «Сколько из этих людей, с беззаботным видом прогуливавшихся по залу, такие же, как и я, тайные агенты, только с другой стороны?» Несомненно, их здесь немало, и я решила быть настороже и внимательно за всем наблюдать, чтобы, по возможности, раздобыть интересную информацию для Хиллгарта. Пока я обдумывала эти планы, не забывая притворяться, будто с интересом слушаю разговор, одна из сестер, Марита, вдруг куда-то исчезла. Но через несколько минут вернулась под руку с мужчиной, которого я меньше всего ожидала встретить на этом празднике. 45 — Харис, дорогая, я хочу познакомить тебя с моим будущим свекром, Гонсало Альварадо. Он не раз бывал в Танжере и жаждет поговорить с тобой — может, вы даже найдете с ним общих знакомых. Действительно, передо мной стоял не кто иной, как Гонсало Альварадо, мой отец. Он был во фраке и в руке держал граненый бокал с наполовину выпитым виски. В первое же мгновение, когда наши взгляды встретились, я поняла, что ему прекрасно известно, кто я такая. А в следующую секунду меня посетила догадка, что, вероятно, именно от него исходила идея пригласить меня на этот праздник. Когда он взял мою руку и поднес к губам, чтобы поцеловать, ни одному человеку в зале не пришло бы в голову, что это встреча отца с дочерью. Оставалось только гадать, как он узнал меня, ведь мы виделись всего один раз. Возможно, это зов крови, который нельзя обмануть? Или дело не в отцовском инстинкте, а в проницательности и хорошей памяти? Гонсало похудел и поседел, но держался, как и прежде, с достоинством и уверенностью. Оркестр заиграл «Те зеленые глаза», и он пригласил меня на танец. — Ты не представляешь, как я рад снова тебя видеть, — сказал он, и тон его показался мне искренним. — Я тоже, — солгала я, слишком потрясенная столь неожиданной встречей, чтобы понять свои чувства. — Значит, теперь у тебя другое имя, другая фамилия, и ты гражданка Марокко. Полагаю, ты не станешь рассказывать, с чем связаны эти изменения? — Нет, думаю, не стоит. К тому же вам вряд ли будут интересны мои дела. — Понятно; только прошу тебя, обращайся ко мне на ты. — Как скажешь. Может быть, ты хочешь, чтобы я называла тебя папой? — с некоторой иронией спросила я. — Вовсе не обязательно. Можно просто «Гонсало». — Хорошо. Что ж, как у тебя дела, Гонсало? Если честно, я думала, ты погиб во время войны. — Как видишь, я жив. Это очень длинная и совсем не праздничная история, чтобы рассказывать ее в новогоднюю ночь. Лучше скажи, как дела у мамы. — Все хорошо. Она сейчас живет в Марокко, у нас ателье в Тетуане. — Значит, вы все-таки послушались моего совета и вовремя уехали из Испании? — Более или менее. Это тоже довольно длинная история. — Что ж, возможно, ты мне расскажешь ее как-нибудь в другой раз. Мы могли бы встретиться с тобой, чтобы поговорить. Давай я приглашу тебя пообедать? — предложил Гонсало. — Боюсь, не получится. Я почти никуда не выхожу, у меня слишком много работы. А сюда пришла, поддавшись на уговоры своих клиенток. Я и подумать не могла, что они неспроста проявили такую настойчивость. Но, как вижу, за этим любезным приглашением стоит нечто большее. Они сделали это по твоей просьбе, не так ли? Гонсало не ответил ни «да», ни «нет», но подтверждение моих слов повисло в воздухе, смешавшись с аккордами болеро. — Марита, невеста моего сына, хорошая девушка: добрая и восторженная, хотя и не слишком сообразительная. Как бы то ни было, я ею доволен: она единственная, кому удалось наконец остепенить балбеса Карлоса, твоего брата, и через пару месяцев они пойдут под венец. Мы оба кинули взгляд на Мариту. В тот момент она шушукалась со своей сестрой Тете, и обе они, одетые в платья из ателье «У Харис», не спускали с нас глаз. Натянуто улыбнувшись, я подумала, что следует держать ухо востро со своими клиентками, которые, как сирены своим пением, заманили меня сюда в этот грустный последний вечер уходящего года. Отец между тем продолжал говорить: — Я трижды видел тебя этой осенью. В первый раз — когда ты вышла из такси и направилась в «Эмбасси»: я гулял со своей собакой метрах в пятидесяти оттуда, но ты меня не заметила. — Да, я действительно тебя не заметила. Я почти всегда тороплюсь и мало смотрю по сторонам. — Мне показалось, что это ты, но я видел тебя всего несколько секунд и подумал, что, возможно, ошибся. Второй раз я встретил тебя в субботу утром в музее «Прадо» — я люблю иногда там бывать. Я шел за тобой, держась поодаль, пока ты ходила по залам, все еще сомневаясь, что это действительно ты. Потом ты направилась в гардероб, забрала оттуда папку и уселась рисовать перед портретом Изабеллы Португальской работы Тициана. Я устроился в другом углу того же зала и оттуда наблюдал за тобой, пока ты не стала собирать вещи. Тогда я ушел, убедившись, что не ошибся. Это была ты, только очень изменившаяся: более зрелая, более уверенная и элегантная, но, несомненно, та самая девушка, моя дочь, с которой я познакомился накануне войны, походившая тогда на испуганного мышонка. Мне не хотелось, чтобы отец углублялся в лирические воспоминания, и я поспешила спросить: — А в третий раз? — Всего пару недель назад. Ты шла по улице Веласкеса, а я ехал на машине с Маритой: мы обедали у наших друзей, Карлос тогда был занят. Мы оба тебя заметили, и, к моему огромному удивлению, Марита сказала, что ты ее новая модистка, приехала из Марокко и тебя зовут Харис — фамилию я не запомнил. — Агорик. На самом деле это моя настоящая фамилия, только записанная наоборот. Кирога — Агорик. — Неплохо звучит. Что ж, выпьем чего-нибудь, сеньорита Агорик? — усмехнувшись, предложил он. Мы прошли через толпу и взяли с серебряного подноса у официанта два бокала шампанского. Оркестр заиграл румбу, и танцевальная площадка вновь стала заполняться парами. — Думаю, мне не стоит открывать Марите твое настоящее имя и посвящать в наши с тобой отношения? — сказал Гонсало, как только мы остановились в спокойном месте. — Как я тебе сказал, она хорошая девушка, но уж очень любит сплетни и совсем не умеет хранить секреты. — Я буду очень тебе благодарна, если ты ничего никому не расскажешь. Но в любом случае хочу, чтобы ты знал: мое новое имя получено абсолютно официально и мой марокканский паспорт — настоящий.