— А ты что будешь делать? — Я один — ничего. Мы с тобой — все. Мы будем руководить фирмой. Ты и я, вместе. Я нервно засмеялась, прежде чем смогла заговорить. Рамиро предлагал мне нечто невероятное: бедная безработная модистка, которая всего несколько месяцев назад хотела научиться печатать на машинке, чтобы зарабатывать на хлеб, вдруг, словно по волшебству, должна превратиться в хозяйку бизнеса, сулившего заманчивые перспективы. — Ты хочешь, чтобы я руководила фирмой? Но я ни о чем не имею ни малейшего понятия, Рамиро. — Как это ни о чем? Да тебе по силам любое дело. Просто у тебя не было возможности проявить себя: ты всю молодость просидела в четырех стенах и шила для других, потому что не имела выбора. Но подожди, Сира, твой звездный час еще впереди. — А что скажут в «Испано-Оливетти», когда узнают, что ты уходишь? Рамиро хитро улыбнулся и поцеловал меня в кончик носа. — А что мне «Испано-Оливетти»? Обойдутся как-нибудь без меня. Хоть курсы Питмана, хоть воздушные замки — я была согласна на что угодно, если предложение исходило из уст Рамиро: он говорил о своих планах с лихорадочным энтузиазмом, сжимая мои руки и заглядывая в самую глубину моих глаз; он повторял, что мне нет равных и все будет прекрасно, если мы поставим на наше будущее. Курсы Питмана или котлы в преисподней — что бы нас ни ждало впереди, я была готова следовать за ним повсюду. На следующий день Рамиро принес домой рекламную брошюру, произведшую на него столь неизгладимое впечатление. Сначала — несколько абзацев об истории фирмы: основана в 1919 году тремя компаньонами — Аллуа, Шмигелоном и Жаном. За основу обучения взята система стенографии, разработанная англичанином Исааком Питманом. Надежная методика, опытные преподаватели, высокое качество подготовки, индивидуальный подход, блестящее будущее после окончания курсов. Фотографии молодых людей, улыбающихся в предвкушении ожидавшей их превосходной карьеры, служили доказательством серьезности даваемых обещаний. Брошюра была наполнена оптимизмом, способным поколебать даже самого недоверчивого читателя: «Жизненный путь долог и тернист. Не каждому удается дойти до заветной цели, где ждут успех и преуспевание. Многие останавливаются на полпути — неуверенные, слабохарактерные, нерадивые, невежественные, надеющиеся только на удачу и забывающие о том, что главные составляющие успеха — это знания, упорство и воля. Человек сам выбирает свою судьбу. Сделайте наконец свой выбор!» В тот вечер я отправилась домой к маме. Она сварила кофе, и, когда мы пили его в компании безмолвного и слепого дедушки, я рассказала обо всех наших планах, упомянув также, что, как только мы устроимся в Африке, она могла бы приехать к нам. Как я и предполагала, ей не понравилась наша идея и она не имела ни малейшего желания жить с нами. — Тебе незачем следовать совету отца и верить всему, что он говорил. Его проблемы на заводе вовсе не означают, что и нас подстерегают какие-то опасности. Чем больше я об этом думаю, тем больше убеждаюсь, что он все преувеличил. — Если он боится, на это должны быть причины, мама. Это возникло не на пустом месте… — Он боится, потому что привык распоряжаться, привык к беспрекословному подчинению, а сейчас, когда рабочие впервые заявили о себе и отстаивают свои права, он видит в этом нечто опасное. Если честно, я до сих пор сомневаюсь, правильно ли мы поступили, приняв от него эти безумные деньги и особенно драгоценности. Правильно это было или нет, но с тех пор деньги, драгоценности и порожденные ими планы стали неотъемлемой частью нашей жизни: они вписались в нее легко и органично и присутствовали теперь во всех наших мыслях и разговорах. Как мы и планировали, Рамиро взял на себя хлопоты по выполнению формальностей для создания фирмы, а я ограничилась лишь подписанием бумаг, которые он мне приносил. В остальном же моя жизнь не изменилась, полная впечатлений, любви, развлечений и наивного безрассудства. После встречи с Гонсало Альварадо острые углы в отношениях с мамой значительно сгладились, однако наши пути уже никогда не могли пойти в одном направлении. Долорес шила порой для соседок, пуская в ход обрезки тканей, принесенные от доньи Мануэлы, но чаще всего сидела без работы. Мой мир, напротив, стал теперь совершенно другим: в нем не осталось места ни выкройкам, ни лоскутам, — и от той юной модистки, какой я была совсем недавно, тоже почти ничего не осталось. Наш отъезд в Марокко задержался на несколько месяцев. Все это время мы с Рамиро жили полной жизнью, ходили повсюду, веселились, курили, занимались любовью и танцевали до рассвета кариоку. Политическая обстановка между тем продолжала накаляться, забастовки, протесты рабочих и беспорядки на улицах стали привычным делом. В феврале на выборах победила коалиция левых Народный фронт, и Фаланга в ответ стала еще агрессивнее. Пистолеты и кулаки пришли на смену словам в политических спорах, и накал в обществе достиг своего предела. Однако мы оставались далеки от всего этого, потому что совсем скоро у нас должна была начаться новая жизнь. 5 Мы покинули Мадрид в конце марта 1936 года. Однажды утром я вышла купить чулки и по возвращении обнаружила в доме полный беспорядок — Рамиро собирал вещи, окруженный чемоданами и дорожными сумками. — Мы уезжаем. Прямо сегодня. — Нам пришел ответ из Аргентины? — с замиранием сердца спросила я. Рамиро ответил, не глядя на меня и не переставая торопливо снимать с вешалок в шкафу рубашки и брюки: — Пока нет, но я узнал, что они со всей серьезностью рассматривают наше предложение. Так что, думаю, сейчас самое время действовать. — А как же твоя работа? — Я уволился. Только что. Я уже давно был сыт по горло этой работой, и они знали, что я скоро уйду. Короче говоря, все, прощай, «Испано-Оливетти»! Нас ждет новая жизнь, любовь моя; смелым помогает судьба, так что собирайся, пора ехать. Я не ответила, и мое молчание заставило его оторваться от лихорадочных сборов. Рамиро остановился, посмотрел на меня и улыбнулся, заметив мое смятение. Он подошел, обнял меня за талию и одним поцелуем рассеял все мои страхи, вселив такую энергию, что я готова была лететь в Марокко как птица, расправив крылья. Мы уезжали в большой спешке, и я едва успела попрощаться с мамой: быстрые объятия почти на пороге и торопливые заверения: — Не переживай, я обязательно напишу. Я была рада, что у меня нет времени для длительного прощания: такое расставание слишком болезненно. Сбегая по лестнице, я даже не обернулась: знала, что мама, несмотря на суровую сдержанность, не могла сдержать слез, но мне было бы невыносимо видеть в тот момент, как она плачет. Я не отдавала себе отчета в происходящем, и у меня было ощущение, что мы расстаемся ненадолго, словно Африка находилась совсем рядом и можно вернуться в любой момент. Мы прибыли в порт Танжера ветреным днем ранней весны. Далеко позади остался серый и хмурый Мадрид, а перед нами лежал незнакомый и ослепительный, полный красок и контрастов город, где смуглые марокканцы в джеллабах и тюрбанах перемежались с европейцами, прочно обосновавшимися здесь или недавно приехавшими, бегущими куда-то от своего прошлого с наспех собранными чемоданами и неясными надеждами. Танжер, со своим морем, дюжиной флагов разных государств и буйной зеленью пальм и эвкалиптов; с мавританскими улочками и современными проспектами, по которым разъезжали роскошные автомобили с буквами CD: corps diplomatique[2]. Танжер, где минареты мечетей и запахи специй мирно сосуществовали с консульствами, банками, развязными иностранками в кабриолетах, ароматами светлого табака и беспошлинных парижских духов. На портовой набережной навесы колыхались под порывами морского ветра, и вдалеке можно было разглядеть мыс Малабата и побережье Испании. Европейцы, в легкой светлой одежде, темных очках и мягких шляпах, потягивали аперитив и листали газеты на разных языках, закинув ногу на ногу с ленивой беззаботностью. Одни из них занимались бизнесом, другие служили в администрации, большинство же предавались праздной и демонстративно-беспечной жизни, и царившая вокруг атмосфера вызывала неясное чувство, что на этой сцене должно что-то произойти — нечто такое, о чем никто еще даже не догадывался. В ожидании новостей от курсов Питмана мы поселились в гостинице «Континенталь» с видом на порт и рядом со Старым городом. Рамиро отправил аргентинцам телеграмму, сообщая наш новый адрес, и я ежедневно справлялась у портье насчет письма, которое должно было возвестить о начале нашей новой жизни. После его получения мы собирались решить — остаться ли в Танжере или обосноваться в испанском протекторате. Тем временем, пока судьбоносное письмо не спешило к нам через Атлантику, мы стали осваиваться в городе среди себе подобных — людей с неясным прошлым и непредсказуемым будущим, готовых неутомимо, душой и телом, предаваться развлечениям — болтать, пить, танцевать, ходить на спектакли в театр «Сервантес» и играть в карты в полном безрассудстве, не задумываясь о завтрашнем дне. Мы, как и все эти люди, не имели ни малейшего понятия о том, куда нас забросит судьба и что ждет впереди — успех или полный крах. Нас целиком захватил водоворот этой жизни, в которой было все, что угодно, кроме покоя. Были часы неистовой любви в номере «Континенталя», где белые занавески колыхались от дуновения морского бриза; всепоглощающая страсть под монотонный аккомпанемент крутящегося вентилятора и нашего прерывистого дыхания; соленый пот, катящийся по коже, и смятые простыни, падающие с кровати на пол. Были бесчисленные развлечения, не дававшие нам сидеть дома ни днем, ни ночью. Сначала мы проводили время только вдвоем, поскольку еще не обзавелись знакомыми. Порой, когда восточный ветер дул не слишком сильно, мы ходили на пляж у Дипломатического леса, а по вечерам гуляли по недавно проложенному бульвару Пастера, смотрели американские фильмы в кинотеатрах «Флорида Курсааль» и «Капитоль» или сидели в каком-нибудь кафе в Пти-Сокко — бурлящем центре города, где европейское и арабское переплетались с необыкновенной изящностью и гармоничностью. Однако наша изолированность продолжалась всего несколько недель: город Танжер невелик, Рамиро легко сходился с людьми, а все в то время, казалось, горели жаждой общения. Очень скоро мы стали со многими здороваться, заводить знакомства и присоединяться к компаниям везде, где бывали. Мы обедали и ужинали в ресторанах «Бретань», «Рома-Парк» и «Брассери-де-ла-Плаж», а по вечерам отправлялись в «Бар Руссо», «Чатем» или «Ле-Детруа» на площади Франции, посещали «Сентраль», замечательный венгерскими танцовщицами, или мюзик-холл «М’Саллах», собиравший в своем огромном стеклянном зале множество людей — французов, англичан, испанцев, евреев из разных стран, марокканцев, немцев и русских, — и все они танцевали, пили и спорили о политике, создавая разноязычный гул, под звуки великолепного оркестра. Иногда мы встречали рассвет в «Хаффе», кафе под навесом на берегу моря. Пол там был устлан циновками, и полулежавшие на них люди курили киф и пили чай. Материальное положение этих богатых арабов и европейцев казалось довольно туманным — возможно, они тоже были некогда состоятельны, а возможно, и нет. Мы редко ложились спать до рассвета в то время, полное неизвестности, когда, в ожидании ответа из Аргентины, были обречены на вынужденное бездействие. Постепенно мы начинали привыкать к городу: и к его новой, европейской, части, и к мавританским улочкам, и к населению, пестрой смеси из местных жителей и европейцев. Здесь можно было увидеть дам с белой как воск кожей, в широких соломенных шляпах, жемчужных украшениях и с пуделями; и тут же находились почерневшие от солнца цирюльники, работавшие под открытым небом своими допотопными инструментами. Здесь уличные торговцы продавали мази и благовония, прогуливались безупречно одетые дипломаты, бродили стада коз и мелькали быстрые безликие силуэты мусульманских женщин в кафтанах и покрывалах-хаиках. Каждый день до нас доходили новости из Мадрида. Мы читали их в местных испанских газетах «Демокрасиа», «Эль Диарио де Африка» и в республиканской «Эль Порвенир». Известия долетали до наших ушей и на улице, когда продавцы газет в Пти-Сокко выкрикивали заголовки на разных языках, рекламируя свой товар: «La Vedetta di Tangeri» на итальянском, «Le Journal de Tangier» на французском. Иногда я получала письма от мамы — короткие, скупые, сдержанные. Так я узнала о смерти дедушки — он умер безмолвно и незаметно в своем кресле-качалке, и между строк в этих письмах чувствовалось, что жилось маме с каждым днем все труднее. Для меня жизнь в Танжере была временем открытий. Я немного узнала арабский, выучив несколько полезных фраз. Моему слуху стали привычны многие языки: французский, английский и даже хакетия — диалект марокканских евреев-сефардов, основой которого был староиспанский с заимствованиями из арабского и иврита. Я открыла существование одурманивающих веществ, которые можно курить, вдыхать или колоть в вену, и людей, способных проиграть родную мать за столом баккара. Оказалось, что, помимо традиционной любви мужчины и женщины, имеются и другие комбинации. Я получила также некоторое представление о событиях, происходящих в мире, о которых прежде не подозревала в силу своего довольно скудного образования. Я узнала, что в Европе некоторое время назад была большая война, а в Германии у власти стоял некий Гитлер, которого одни превозносили, а другие ненавидели; ход истории порой вынуждает людей, некогда живших благополучно и безмятежно, бежать куда глаза глядят, спасая свою жизнь. И еще я с горечью обнаружила, что в любой момент и без видимых причин все кажущееся нам незыблемым может внезапно пошатнуться, лишиться устойчивости и разрушиться. В отличие от остальных сведений — об окружавших нас людях и их нравах, о европейской политике и истории — эти знания пришли ко мне не из чужих рассказов: я приобрела их сама, на собственном опыте. Не помню, в какой момент это произошло и с чего именно началось, однако постепенно я стала осознавать, что отношения между мной и Рамиро меняются. Сначала это были лишь незначительные перемены в нашем образе жизни. Мы сходились с другими людьми, и у нас появились определенные привычки и предпочтения; мы уже не бродили неспешно по улицам, наслаждаясь бесцельной прогулкой, как в первые дни. Мне больше нравилось то время, когда мы были только вдвоем, отдельно от окружавшего нас мира, но я понимала, что Рамиро, с его фантастическим обаянием, не мог оставаться без внимания и уже завоевывал симпатии окружающих. Я согласилась со всеми его действиями и безропотно проводила бесконечные часы в компании совершенно чужих мне людей, в чьих разговорах мало что понимала, поскольку они велись на незнакомых мне языках или затрагивали непонятные для меня темы: концессии, нацизм, Польша, большевики, визы, экстрадиции. Рамиро сносно изъяснялся по-французски и по-итальянски, говорил на ломаном английском и знал некоторые фразы по-немецки. Он работал в международных компаниях, и ему приходилось много общаться с иностранцами, и если не хватало слов, он умел выразить свою мысль какими-нибудь другими средствами. Рамиро легко заводил знакомства и очень скоро стал популярной фигурой среди обитавших в Танжере европейцев. Войдя в ресторан, мы здоровались практически со всеми сидевшими за столиками, а когда появлялись в баре гостиницы «Эль Минзах» или на террасе кафе «Тингис», нас тут же звали в какую-нибудь оживленную компанию. И Рамиро всегда охотно принимал приглашение, словно знал этих людей всю жизнь, а я покорно следовала за ним, как безмолвная тень, равнодушная ко всему, кроме него самого, потому что единственным счастьем для меня было каждую минуту находиться рядом с ним, чувствуя себя его частью. Первое время, примерно до конца весны, нам еще удавалось сохранять равновесие между нашей личной жизнью и внешним миром. Мы по-прежнему проводили долгие часы наедине, когда для нас не существовало никого больше. Наша страсть оставалась такой же, как в Мадриде, и в то же время мы заводили новые знакомства и постепенно становились частью местного общества. Однако в какой-то момент баланс нарушился. Этот процесс происходил медленно, постепенно и незаметно, но и необратимо. Внешний мир все больше вторгался в наше личное пространство. Новые знакомые перестали быть для нас просто мимолетными собеседниками, становясь реальными людьми — со своим прошлым, планами на будущее и собственной жизнью. Они уже не являлись безымянными и безликими тенями, и их личности вырисовывались все отчетливее, вызывая интерес и притягивая. Я до сих пор не забыла имена и фамилии многих из них, в моей памяти все еще хранятся лица людей, должно быть, уже сошедших в могилу; я помню, откуда они родом, хотя в те времена едва ли могла с уверенностью сказать, где находятся эти далекие страны. Иван, элегантный и молчаливый русский, худой как тростинка, с неуловимым взглядом и всегда выглядывавшим из нагрудного кармана платком, похожим на цветок портулака. Польский барон — не помню уже его имени, — трезвонивший повсюду о своем богатстве и не имевший ничего, кроме трости с серебряным набалдашником и двух рубашек с потрепанным от старости воротом. Исаак Спрингер, австрийский еврей, с большим носом и золотым портсигаром. Двое хорватов по фамилии Йовович — такие красивые, такие похожие и загадочные, что иногда казались мужем и женой, а иногда — братом и сестрой. Итальянец, все время потный и смотревший на меня замутненным взглядом, — Марио или Маурицио, точно не помню. И Рамиро все ближе сходился с этими людьми, разделяя их стремления, заботы и планы. Я видела, как день за днем, шаг за шагом он сближался с ними и отдалялся от меня. Известия от курсов Питмана, казалось, не придут никогда, но Рамиро, к моему удивлению, это вовсе не беспокоило. Мы все меньше времени проводили вдвоем в нашем гостиничном номере. С каждым днем он все реже шептал мне на ухо ласковые слова и говорил комплименты. Словно перестало существовать все то, что недавно сводило его с ума, о чем он не уставал говорить: нежность моей кожи, божественный изгиб бедер, чудесная шелковистость волос. Рамиро уже не восхищался прелестью моего смеха и свежестью моей молодости. Его не смешила моя — как он ее называл — очаровательная наивность, и я замечала, что он теряет ко мне интерес, испытывая меньше душевного расположения и нежности. Именно в то время, в те горькие дни, полные тревожной неопределенности, я почувствовала недомогание. Это касалось не только моего душевного состояния, но и физического. Мне было плохо, очень плохо, ужасно, и с каждым днем становилось все хуже. Должно быть, мой желудок не мог привыкнуть к новой еде, так непохожей на кушанья, которые готовила моя мама, и на традиционные блюда мадридских ресторанов. Кроме того, возможно, на моем самочувствии плохо сказывалась жаркая и влажная погода начала лета. Дневной свет был для меня слишком ярким, а уличные запахи вызывали отвращение и тошноту. Я с большим трудом заставляла себя подняться с постели, приступы дурноты подступали в самый неподходящий момент, сопровождаемые сонливостью и упадком сил. Иногда — очень редко — Рамиро проявлял ко мне некоторое участие: садился рядом, клал мне на лоб руку и говорил нежные слова, — однако чаще просто не обращал на меня внимания. Он жил своей жизнью, и я чувствовала растущее между нами отчуждение. Я перестала сопровождать его в ночных увеселениях, не имея для этого ни сил, ни настроения. И проводила в гостиничном номере долгие часы в тяжелой и липкой духоте, без глотка свежего воздуха, словно в склепе. Рамиро же, как я считала, вел прежнюю жизнь: алкоголь, бильярд, бесконечные разговоры, расчеты и наброски географических карт, сделанные на клочках бумаги за белым мраморным столиком кафе. Я думала, что без меня он проводил время так же, как и со мной, и даже не догадывалась, что все зашло намного дальше и Рамиро уже не ограничивался обычными развлечениями в компании своих новых знакомых, а свернул на другую дорогу, тоже, как оказалось, вполне для него привычную. В его голове рождались планы, один безумнее другого. Игорные дома, бесконечные партии в покер и разгульный угар до утра. Пари, хвастовство, темные делишки и сомнительные проекты. И постепенно, сквозь ложь, стала проступать другая сторона его личности, столько времени остававшаяся скрытой. Рамиро Аррибас, человек с тысячью лиц, демонстрировал мне лишь одно. Но вскоре мне предстояло узнать и все остальные. Каждый день он возвращался домой все позже и в совершенно возмутительном состоянии. В рубашке, наполовину выбившейся из брюк, и с галстуком, болтающимся на животе, почти невменяемый, пахнущий табаком и виски. Если я не спала, он бормотал заплетающимся языком какие-то извинения. Нередко он, вообще не замечая меня, валился на кровать как бревно и, мгновенно засыпая, начинал громко храпеть, отчего я уже не могла сомкнуть глаз в последние часы, еще оставшиеся до наступления дня. Иногда он, безо всяких церемоний, лез ко мне и, обдавая шею влажным дыханием, делал все, что ему было нужно. Я терпела без единого упрека, не понимая, что происходит с нашими отношениями и откуда взялось это леденящее безразличие. Случалось, Рамиро не приходил домой даже под утро. Это было ужаснее всего: встречать рассвет в одиночестве, глядя на желтые огни пристани, отражавшиеся в черной воде залива, утирая ладонями слезы и безуспешно отгоняя горькие мысли о том, что все было ошибкой, очень большой ошибкой, исправить которую уже невозможно. Развязка, однако, не заставила себя ждать. Решившись окончательно выяснить причину своего недомогания, но не желая беспокоить Рамиро, я отправилась ранним утром к врачу на улицу Эстатуто. «Доктор Бевилаква, врач общей практики» — гласила позолоченная табличка на двери. Он выслушал меня, осмотрел, задал несколько вопросов. И не потребовалось никаких обследований, чтобы подтвердить то, о чем я уже догадывалась, и Рамиро, как выяснилось чуть позже, тоже. Я вернулась в гостиницу, полная смешанных чувств. Радость, страх, надежда, тревога. Я думала, что найду Рамиро еще спящим и разбужу его поцелуями, чтобы сообщить новость. Однако мне не суждено было этого сделать. Я не смогла рассказать ему о будущем ребенке, потому что, придя в гостиницу, его не застала, а в комнате все было перевернуто вверх дном: дверцы шкафов распахнуты настежь, выдвижные ящики сорваны с полозьев, чемоданы раскиданы по полу. «Нас обокрали», — была первая моя мысль. У меня перехватило дыхание, и пришлось присесть на кровать. Я закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула: раз, два, три. Открыв глаза, я вновь окинула взглядом номер. Единственная мысль стучала в моей голове: «Рамиро, Рамиро, где же Рамиро?» И вдруг мой взгляд, беспорядочно блуждавший по комнате, наткнулся на конверт, стоявший у лампы на тумбочке с моей стороны кровати. На нем большими буквами было написано мое имя, и этот решительный почерк я узнала бы из сотен тысяч других. «Сира, любовь моя! Прежде чем ты станешь читать это письмо, я хочу, чтобы ты знала: я обожаю тебя, и воспоминания от тебе останутся со мной до конца моих дней. Когда ты будешь читать эти строки, меня уже не будет рядом с тобой, я вынужден начать новую жизнь и, несмотря на все мое желание, не могу взять с собой тебя и малыша, которого, как я догадываюсь, ты ждешь. Я хочу попросить у тебя прощения за свое поведение в последнее время, за то, что уделял тебе так мало внимания, но, надеюсь, ты сможешь меня понять: отсутствие вестей от курсов Питмана заставило меня искать другие пути, для того чтобы двигаться вперед. На моем горизонте появилось несколько вариантов, и я выбрал один из них: это блестящий и многообещающий проект, но он требует, чтобы я целиком посвятил себя делу, так что, к сожалению, мы с тобой больше не можем быть вместе. Мой проект, я уверен, увенчается грандиозным успехом, однако сейчас, на начальном этапе, нужны определенные денежные вложения, которые, увы, превышают мои финансовые возможности, поэтому я позволил себе одолжить у тебя деньги и драгоценности, доставшиеся тебе от отца. Надеюсь, когда-нибудь сумею вернуть тебе все, что беру сегодня взаймы, и ты, в свое время, передашь это детям, как поступил твой отец. И еще мне бы хотелось, чтобы пример твоей матери, так самоотверженно и мужественно тебя растившей, придавал тебе сил в твоей последующей жизни. Прощай, любовь моя. Твой навеки, Рамиро. P.S. Уходя из гостиницы, постарайся не привлекать к себе внимания, не бери с собой много вещей: боюсь, ввиду срочности отъезда, у меня не будет возможности оплатить счет за проживание, но я никогда не простил бы себе, если бы у тебя возникли из-за этого неприятности». Я не помню, о чем думала в тот момент. В моей памяти навсегда отпечаталась эта сцена: комната в полном беспорядке, опустошенный шкаф, ослепительно яркий свет, проникающий через распахнутое окно, и я на неубранной постели — крупные капли пота, катящиеся по вискам, в одной руке — письмо, другая — на животе, где, как только что подтвердилось, зрела новая жизнь. А мысли… — их либо не было вовсе, либо они не оставили никакого следа, потому что впоследствии мне так и не удалось вспомнить, о чем я тогда думала. Однако я не забыла, как бросилась собираться, будто заведенная, в лихорадочной спешке, не оставлявшей времени для раздумий и чувств. Несмотря на содержание письма и то, что Рамиро был уже далеко, я последовала привычке во всем ему подчиняться. Открыла чемодан и принялась обеими руками складывать в него первое попавшееся, не задумываясь о том, что действительно стоило взять с собой, а что можно оставить. Несколько платьев, щетка для волос, пара блузок и старых журналов, что-то из нижнего белья, по туфле от разных пар, два пиджака без юбок, три юбки без пиджака, какие-то бумаги, лежавшие на столе, флаконы из ванной и полотенце. Когда этот беспорядочный ворох вещей заполнил чемодан, я закрыла его и, хлопнув дверью, вышла из номера. В полуденное время, когда в ресторан входили и выходили люди, служащие гостиницы сновали туда-сюда и кругом говорили на разных, непонятных мне языках — среди всей этой суматохи едва ли кто-то мог обратить на меня внимание. Только Хамид, маленький посыльный — ростом с ребенка, но на самом деле взрослый, — услужливо приблизился ко мне, чтобы поднести чемодан. Я знаками отказалась от его услуг и, выйдя из гостиницы, зашагала вперед, в каком-то отрешенном состоянии, не зная, куда идти, и не беспокоясь об этом. Помню, что прошла по улице Португалии, потом в моей памяти всплывает Гран-Сокко: оживленные торговые ряды, животные, люди в джеллабах, гул голосов. Я бродила по городу, не разбирая дороги, и несколько раз прижималась к стене, когда позади раздавались гудки автомобиля или крики «balak, balak!» какого-нибудь марокканца, торопливо катящего свой товар. Беспорядочно слоняясь, я прошла мимо английского кладбища, католической церкви и Большой мечети. Не знаю, сколько времени это длилось: мне казалось, целую вечность, — я не чувствовала усталости и вообще ничего не чувствовала, движимая какой-то силой, подчиняясь которой мои ноги шли сами собой, словно мое тело уже мне не принадлежало. Я могла шагать еще и еще: часы, сутки, а возможно, недели и годы, до конца своих дней. Однако этого не произошло, потому что на улице Куэста-де-ла. — Плайя, когда я, словно призрак, проходила мимо Испанской школы, рядом со мной остановилось такси. — Отвезти вас, мадемуазель? — спросил водитель на смеси испанского и французского. Я, должно быть, кивнула. По чемодану в моей руке он, очевидно, заключил, что я намеревалась куда-то ехать. — В порт, на вокзал или на автобус? — Да. — Так куда? — Туда. — На автобус? Я снова кивнула: поезд или автобус, корабль или морская бездна — какая разница? Рамиро бросил меня, и мне некуда было идти, так что везде, куда бы ни отправилась, я чувствовала бы себя одинаково плохо. 6 До моего слуха долетел мягкий голос: кто-то пытался меня разбудить, — и с невероятным усилием мне удалось приоткрыть глаза. Перед моим взглядом предстали две фигуры — сначала расплывчатые, но потом принявшие более четкие очертания. Одна из них принадлежала седому мужчине, чье лицо, все еще довольно размытое, показалось мне смутно знакомым. В другом силуэте я разглядела монахиню в безукоризненно белой токе. Я попыталась понять, где нахожусь, и осмотрелась: высокие потолки над головой, кровати повсюду, запах лекарств, яркий солнечный свет, проникающий через окна. Несомненно, больница. Я до сих пор помню первые слова, слетевшие тогда с моих губ: — Я хочу домой. — Где твой дом, дочь моя?