Я не знала, что ответить, и в разговор вступила мама: — Это исключено, Гонсало. Все это принадлежит твоей жене. — Ничего подобного, — возразил он. — Все это, дорогая Долорес, не имеет к моей жене никакого отношения: эти украшения принадлежат мне, и я хочу, чтобы они перешли от меня к моей дочери. — Не стоит этого делать, Гонсало, не стоит. — А я думаю, стоит. — Нет. — Да. На этом спор закончился. Мама замолчала, признав свое поражение. Отец один за другим закрыл футляры и сложил их друг на друга: самый большой — внизу, самый маленький — наверху. Он передвинул эту пирамиду по вощеной поверхности стола ко мне, а сам взялся за бумаги, развернул их и показал мне. — Это сертификаты на украшения с их полным описанием и экспертными заключениями. И вот еще заверенная нотариусом бумага, удостоверяющая, что драгоценности принадлежат мне и я передаю их тебе по собственной воле. Все это может пригодиться в том случае, если когда-нибудь тебе потребуется подтвердить свои права на эти украшения. Надеюсь, тебе не придется никому ничего доказывать, но на всякий случай предусмотреть это не помешает. Отец свернул бумаги, убрал их в папку, ловко завязал ее красной лентой и положил передо мной. Затем он взял конверт и извлек из него пару листов пергаментной бумаги с печатями, подписями и прочими атрибутами серьезных документов. — А теперь еще кое-что. — Он вдохнул, выдохнул и снова заговорил: — Эту бумагу я составил вместе со своим адвокатом, а потом заверил ее у нотариуса. В общем, этим документом я подтверждаю, что я твой отец, а ты моя дочь. Для чего это тебе нужно? Возможно, ни для чего, потому что если однажды ты попытаешься претендовать на мое наследство, то это ни к чему не приведет, поскольку все было при жизни отписано мной твоим сводным братьям. Так что тебе никогда не удастся ничего получить сверх того, что ты унесешь сегодня из моего дома. Однако для меня самого эта бумага очень важна: я признаю в ней то, что должен был признать много лет назад. Этот документ — подтверждение моей связи с тобой, и теперь ты можешь распоряжаться им на свое усмотрение: показывать кому угодно или порвать на мелкие клочки и бросить в огонь. Поступай, как считаешь нужным. Отец сложил бумаги, убрал их в конверт и, протянув его мне, взял со стола последнее из лежавшего перед ним. Предыдущий конверт был большой, из хорошей бумаги, с элегантной надписью и штампом нотариуса. Последний же был маленький, буроватый, потрепанный, словно прошел через тысячи рук, прежде чем попасть к нам. — Это последнее, — не поднимая головы, произнес отец. Он открыл конверт, вынул его содержимое и быстро просмотрел его. Потом, не сказав ни слова, передал все — на этот раз уже не мне, а маме. Затем отец поднялся и направился к одному из балконов. Он стоял там молча, повернувшись к нам спиной, держа руки в карманах и глядя на сгущающиеся сумерки или, может быть, в пустоту. То, что отец передал маме, оказалось небольшой стопкой фотографий. Старых, пожелтевших, плохого качества, сделанных, должно быть, уличным фотографом за несколько мелких монет — когда-то давно, весенним утром, больше двадцати лет назад. На них были юноша и девушка — красивые, стройные, улыбающиеся. Влюбленные и вынужденные скрывать свою любовь ото всех, попавшиеся в тонкие сети чувства — непобедимого, но заранее обреченного. Тогда, позируя для фотографии, они едва ли могли представить, что через столько лет перед этим свидетельством их прошлой любви он отвернется к окну, избегая смотреть ей в лицо, а она стиснет зубы, чтобы не расплакаться перед ним. Долорес медленно, одну за другой, просмотрела все снимки. Потом не глядя протянула их мне. Я неторопливо изучила фото и сложила обратно в конверт. Отец вернулся к нам, сел в кресло и снова заговорил: — Итак, мы закончили с материальными вопросами. Теперь мне хотелось бы дать несколько советов. Я не пытаюсь оставить тебе в наследство духовные наставления: едва ли имею на это право, и вряд ли моя жизнь может служить достойным примером, — однако мне кажется, что если ты послушаешь меня несколько минут, это не принесет тебе вреда, не так ли? Я молча кивнула в знак согласия. — Ну что ж, хорошо, и вот мой совет: уезжайте отсюда обе, как можно скорее. И чем дальше от Мадрида, тем лучше. По возможности вообще покиньте Испанию. Но поскольку в Европе ситуация тоже не слишком благополучная, отправляйтесь в Америку или, если не хотите так далеко, в Африку. В Марокко, в испанский протекторат, это вполне подходящее место. После того как закончилась война с марокканцами, там теперь тихо и спокойно. В общем, постарайтесь начать новую жизнь где-нибудь подальше от нашей безумной страны, потому что однажды здесь разразится нечто ужасное, и тогда каждому придется хлебнуть горя. Я не смогла сдержаться. — А почему вы сами не уедете? Отец опять горько улыбнулся, протянул свою большую руку и крепко сжал мою ладонь. Рука была теплая, и он заговорил, не убирая ее: — Потому что у меня нет будущего, дочка: я сжег за собой все мосты. И прошу тебя, не говори мне «вы». Для меня все кончено, я уже прошел свой жизненный путь — возможно, конечно, несколько раньше срока, но не имею уже ни желания, ни сил бороться за новую жизнь. Решаясь на такой поворот, человек должен мечтать и надеяться, верить в будущее. Иначе это просто бегство, а я не собираюсь никуда убегать — лучше уж останусь здесь и встречу все, чему суждено произойти. Но у тебя, Сира, все по-другому, ты молода, должна завести семью и жить счастливо. Только в Испании сейчас становится все хуже и хуже. Так что советую тебе — как отец и как друг: уезжай. Возьми с собой маму, чтобы могла порадоваться внукам. И заботься о ней, как должен был заботиться я. Обещай мне, что сделаешь это, Сира. Он пристально смотрел мне в глаза до тех пор, пока не увидел в них согласие. Я не совсем понимала, что именно должна делать, но не осмелилась спросить. — Ну что ж, думаю, это все, — объявил отец. Он поднялся, и мы сделали то же самое. — Возьми все, что я тебе передал, — обратился он ко мне. Я повиновалась. Все уместилось в моей сумке за исключением самого большого футляра и конвертов с деньгами. — А теперь позволь мне обнять тебя — в первый и, наверное, в последний раз. Вряд ли мы когда-нибудь еще увидимся. Отец, казавшийся необъятным по сравнению с моей хрупкой фигурой, заключил меня в крепкие объятия и, взяв мое лицо в свои большие ладони, поцеловал в лоб. — Ты такая же очаровательная, как твоя мама. Счастья тебе в жизни, дочка. Да поможет тебе Бог. Я хотела сказать что-нибудь в ответ, но не смогла. Слова застряли в горле, глаза наполнились слезами, и мне хватило сил только на то, чтобы повернуться и выйти в коридор: я шла, спотыкаясь, с затуманенным взглядом, и все внутри меня сжималось от нахлынувших чувств. Я ждала маму на лестничной площадке. Входная дверь в квартиру осталась приоткрытой, и я видела, как она идет к выходу, сопровождаемая недобрым взглядом стоявшей в отдалении Серванды. Ее щеки пылали, в глазах блестели слезы, а лицо уже не было непроницаемой маской. Я не присутствовала при расставании моих родителей и не знаю, о чем они говорили, но, думаю, за те пять минут, что им довелось побыть наедине, они тоже обнялись и попрощались друг с другом навсегда. Мы спустились по лестнице так же, как поднимались: мама впереди, я за ней. В полном молчании. Под аккомпанемент каблуков, стучавших о мраморные ступени. С драгоценностями, документами и фотографиями в сумке и тридцатью тысячами дуро в свертке под мышкой. Наконец я не выдержала и, взяв маму за локоть, заставила ее остановиться и повернуться ко мне. Мы стояли лицом к лицу, и я спросила испуганным шепотом: — Его правда убьют, мама? — Не знаю, дочка, откуда я могу знать… 4 Мы вышли из дома и зашагали по улице, снова храня молчание. Мама шла быстро, и я старалась не отставать от нее, хотя в новых, недавно купленных туфлях на высоком каблуке это было непросто. Через несколько минут я решилась заговорить, все еще находясь в некотором замешательстве. — Что мне теперь делать со всем этим, мама? Она даже не замедлила шаг, чтобы ответить, и кратко сказала: — Храни все в надежном месте. — Все? А разве ты ничего себе не возьмешь? — Нет, все это принадлежит тебе; это твое наследство, и к тому же ты уже достаточно взрослая, чтобы самостоятельно распоряжаться средствами, которые выделил тебе отец, мне не стоит в это вмешиваться. — Ты уверена, мама? — Да, дочка, абсолютно. Мне ничего не нужно, дай мне только одну фотографию — какую угодно из них, просто на память. Все остальное принадлежит тебе, но я прошу тебя лишь об одном, послушай меня, Сира, ради всего святого… Мама наконец остановилась и посмотрела мне в глаза под тусклым светом уличного фонаря. Мы были до сих пор взволнованы состоявшейся встречей и не обращали внимания на проходивших мимо людей, которым тоже не было до нас никакого дела. — Будь осторожна, Сира. Будь осторожна и ответственна, — тихим голосом быстро заговорила мама. — Не теряй головы. В твои руки попало огромное состояние — ты о таком и мечтать не могла. Так что будь благоразумна, дочка, ради Бога, будь благоразумна и рассудительна. Дальше мы шли молча, пока наконец не распрощались, чтобы идти каждая своей дорогой. Мама отправилась в опустевший без меня дом, где ее ожидало лишь молчаливое присутствие моего дедушки, так никогда и не узнавшего, кто был отцом его внучки, потому что Долорес, упрямая и гордая, всегда держала это в тайне. Я между тем вернулась к Рамиро. Он сидел в полумраке гостиной, курил, слушал радио и ждал меня, чтобы пойти куда-нибудь вместе поужинать. Ему не терпелось узнать, как прошла моя встреча с отцом. Я рассказала ему все, в мельчайших деталях: что видела в доме отца, услышала от него, как чувствовала себя и какие он дал мне советы. И конечно же, я показала ему все принесенное из того дома, куда мне едва ли когда-нибудь суждено было вернуться. — Это стоит целое состояние, детка, — прошептал он, разглядывая драгоценности. — И это еще не все, — сказала я, протягивая ему конверты с деньгами. При виде их Рамиро лишь изумленно присвистнул. — Что мы будем делать теперь со всем этим? — спросила я с беспокойством. — Это тебе решать, любовь моя: все это только твое. Конечно, если ты хочешь, я могу позаботиться о том, как лучше сохранить это богатство. Наверное, самый разумный вариант — положить все в сейф у меня в офисе. — А почему не в банк? — спросила я. — Боюсь, это не слишком надежно, учитывая нынешние времена. Крах Нью-Йоркской биржи несколько лет назад, политическая нестабильность и еще множество других доводов, приведенных Рамиро, должны были убедить меня в правильности его предложения. Однако все это было ни к чему: любое его решение и так казалось мне верным, — мне хотелось лишь поскорее определить в надежное место свалившееся на меня состояние. На следующий день Рамиро вернулся с работы с ворохом каких-то брошюр и буклетов. — Я все думал и думал, как тебе поступить с деньгами, и, кажется, нашел правильное решение. Тебе нужно создать коммерческую фирму, — едва появившись, объявил он. В тот день я еще не выходила из дома. Я по-прежнему находилась под сильным впечатлением от всего произошедшего накануне, и меня не покидало странное волнение при мысли о том, что у меня теперь есть настоящий отец, со своим именем, судьбой и чувствами. Неожиданное предложение Рамиро повергло меня в еще большее смятение. — А зачем мне нужна фирма? — с тревогой спросила я. — Для надежного вложения денег. Да и вообще… И Рамиро начал рассказывать, что дела у него в последнее время шли не слишком гладко, и отношения с итальянцами — управляющими фирмой — были не очень, и положение иностранных компаний в бурлящей Испании становилось довольно шатким. И еще он поделился со мной своими идеями — множеством разнообразных проектов, в которых действующим лицом впервые стала я. Это были смелые и блестящие замыслы, звучавшие очень заманчиво: модернизация, внедрение иностранных новинок, вместе с которыми в нашу страну должна была прийти новая жизнь. Английские хлебоуборочные машины для полей Кастилии, американские пылесосы, обеспечивающие идеальную чистоту в доме, и кабаре в берлинском стиле, для которого он уже присмотрел подходящее место на улице Вальверде. Проектов было множество, но наиболее грандиозным казался один: курсы Питмана. — Я уже несколько месяцев обдумываю эту идею, с тех пор как к нам — через наших давних клиентов — попала брошюра этой компании. Как управляющему магазином мне было не очень удобно обращаться к ним с деловым предложением, но если мы создадим фирму на твое имя, то все станет намного проще, — объяснил Рамиро. — Курсы Питмана сейчас просто процветают в Аргентине: у них больше двадцати филиалов и тысячи учащихся, которых они готовят для работы в фирмах, банках и государственных учреждениях. На курсах обучают машинописи, стенографии и бухгалтерскому учету — и все это по специальной, революционной методике, так что через каких-то одиннадцать месяцев из стен их заведений выходят готовые клерки. А между тем компания все время расширяется, открывает новые филиалы, нанимает персонал и подсчитывает растущую прибыль. В общем, мы с тобой могли бы организовать нечто подобное — филиал курсов Питмана по эту сторону океана. Если мы обратимся к ним с таким предложением от имени официально зарегистрированной фирмы, располагающей приличным капиталом и все такое, то наши шансы на успех будут гораздо больше, чем если бы мы попытались связаться с ними как частные лица. Я не представляла, разумным или безрассудным был этот проект, но Рамиро говорил с такой убежденностью, с таким энтузиазмом и знанием дела, что мне ни на секунду не пришло в голову усомниться в гениальности этой идеи. А он тем временем продолжал рассуждать, заходя в своих планах все дальше и каждым словом удивляя меня еще больше. — К тому же, по-моему, было бы разумно последовать совету твоего отца и покинуть Испанию. Ведь он прав: ситуация сейчас неспокойная, в любой момент может произойти что угодно, и начинать здесь какое-либо дело очень рискованно. Поэтому, думаю, лучше послушаться твоего отца и отправиться в Африку. Если у нас все получится, то, как только в Испании станет потише, мы вернемся и начнем расширяться по всей стране. Нам потребуется некоторое время, чтобы связаться с владельцами курсов Питмана в Буэнос-Айресе и заинтересовать их своей идеей об открытии большого филиала в Марокко (правда, не знаю пока, что лучше выбрать — Танжер или испанский протекторат). Ответ придет самое большее через месяц. А когда мы его получим, то arrivederci[1], «Испано-Оливетти»: мы уедем отсюда и начнем свое дело. — Вот только захотят ли марокканцы учиться машинописи — зачем им все это? Рамиро сначала громко расхохотался, а затем принялся просвещать меня: — Ну о чем ты говоришь, любимая? Наши курсы будут ориентированы на европейское население Марокко: Танжер — это свободный порт, интернациональный город, где живут люди со всей Европы. Там множество иностранных фирм, дипломатических представительств, банков и различных финансовых организаций, так что работы там предостаточно и везде требуется квалифицированный персонал со знанием машинописи, стенографии и бухгалтерского учета. В Тетуане ситуация несколько иная, но это не значит, что возможностей там меньше: население города не столь интернациональное, поскольку это столица испанского протектората, но там полно служащих и людей, желающих ими стать, а всем им, как ты прекрасно знаешь, нужна соответствующая подготовка, которую они и смогут получить на курсах Питмана. — А если аргентинцы не согласятся на открытие филиала? — Сомневаюсь. У меня есть в Буэнос-Айресе друзья со связями. У нас все получится, вот увидишь. Они предоставят нам свою методику и пришлют представителей для обучения наших сотрудников.