Мне даже не пришло в голову накинуть что-нибудь поверх ночной сорочки: растяпа Пруденсия не заслуживала того, чтобы соблюдать перед ней приличия. Я открыла дверь, но обнаружила перед собой не служанку, а мать. При виде ее я лишилась дара речи. И она, очевидно, тоже. Мама смерила меня неодобрительным взглядом — спутанные волосы, следы растекшейся туши под глазами, остатки помады на губах и фривольная ночная сорочка, едва прикрывавшая мое тело и абсолютно не соответствующая ее представлениям о благопристойности. Я отвела глаза, не в силах вынести немого укора. Возможно, я еще не пришла в себя после бессонной ночи. Или же меня обезоружила сдержанная суровость во взгляде матери. — Проходи, не будем стоять в дверях, — произнесла я, стараясь скрыть волнение, вызванное ее неожиданным появлением. — Нет, это ни к чему, я всего на пару минут. Мне нужно только кое-что тебе передать по поручению одного человека. Эта сцена была такой странной и натянутой, что я с трудом верила в ее реальность, хотя, несомненно, все действительно происходило со мной. Мы с мамой, столько всего пережившие вместе, такие некогда близкие, разговаривали теперь как совершенно чужие люди, скованные недоверием, словно бродячие собаки, подозрительно оглядывающие друг друга издалека. Она осталась стоять в дверях, строгая, с гордо поднятой головой и собранными в тугой узел волосами, в которых виднелись первые проблески седины. Высокая и полная достоинства, с резко изогнутыми бровями, подчеркивавшими укор в ее взгляде. Элегантная, несмотря на простоту одежды. Закончив пристально изучать меня, мама наконец заговорила. Однако, вопреки моим опасениям, в ее словах не было и намека на порицание. — Я должна передать тебе одну просьбу. Это просьба о встрече, и исходит она не от меня, я простой посредник. Ты можешь согласиться или отказаться — делай как знаешь. Но мне кажется, тебе следует пойти. Подумай об этом хорошенько… лучше поздно, чем никогда, верно? Мама так и не переступила порог нашей квартиры и задержалась еще на минуту лишь для того, чтобы сообщить мне время и адрес, куда я должна была явиться в тот же день. После этого она безо всяких церемоний в качестве прощального жеста повернулась ко мне спиной. Меня удивило, что на сей раз я не получила от нее свою порцию нравоучений, однако, как оказалось, они были припасены напоследок. — И вот что я тебе скажу, — услышала я, когда мама начала уже спускаться по лестнице, — иди умойся и причешись, да надень на себя что-нибудь, а то в таком виде ты похожа не знаю на кого, прости Господи. За обедом я рассказала Рамиро о взволновавшем меня визите мамы. Просьба, которую она мне передала, была столь неожиданной и странной, что я пребывала в полной растерянности. Я стала умолять Рамиро пойти вместе со мной. — Куда? — На встречу с моим отцом. — Почему ты должна туда идти? — Потому что он попросил об этом. — Зачем? На этот вопрос я не могла найти ответа, как ни ломала голову. Мы с мамой договорились встретиться в четыре часа по адресу: Эрмосилья, 19. Прекрасная улица, превосходный дом — подобный тем, куда я некогда доставляла сшитые в нашем ателье вещи. Я тщательно готовилась к встрече, желая выглядеть как можно лучше, и в конце концов выбрала синее шерстяное платье, гармонировавшее с ним пальто и изящную шляпку с тремя перьями, которую я кокетливо носила слегка набок. Все это купил мне, конечно же, Рамиро — мои первые наряды, не сшитые мамой или мной самой. Я надела туфли на высоком каблуке, привела в порядок распущенные волосы, падавшие мне на спину, и лишь слегка накрасилась, чтобы не вызвать на этот раз недовольства мамы. Перед выходом из дома я встала перед зеркалом, чтобы рассмотреть себя в полный рост. За моей спиной в зеркале отражался Рамиро — засунув руки в карманы, он восхищенно улыбался. — Ты великолепна. Он будет впечатлен. Я попыталась улыбнуться в ответ на комплимент, но мне это не удалось. Да, я действительно выглядела великолепно: красивая, преобразившаяся, непохожая на ту, какой была всего несколько месяцев назад. Сама себя не узнававшая и в то же время напуганная как мышь, я умирала от страха и уже жалела, что согласилась на эту странную встречу. Когда мы явились в назначенное место, я сразу же прочитала в мамином взгляде, что присутствие Рамиро ей вовсе не по душе. Увидев, что он собирается сопровождать меня и дальше, она, не церемонясь, остановила его: — Это наше семейное дело; я полагаю, вам не стоит с нами идти. И, не дожидаясь ответа, мама повернулась и вошла в величественную дверь из вороненого железа и стекла. Мне очень хотелось, чтобы Рамиро пошел со мной, я так нуждалась в его поддержке, но не осмелилась спорить с мамой. Я шепнула Рамиро на ухо, что ему лучше уйти, и отправилась вслед за ней. — Мы к сеньору Альварадо, он нас ждет, — сказала она консьержу. Тот кивнул и, не проронив ни слова, собрался проводить нас к лифту. — Не нужно, спасибо. Пройдя по просторному холлу, мы стали подниматься по лестнице: мама уверенно шагала впереди, едва касаясь полированных деревянных перил. Она была в новом костюме, которого я никогда прежде не видела. Я, оробев, следовала за ней, крепко держась за перила как за спасательный круг в бушующем ночном море. В гробовом молчании мы преодолевали ступеньки, и мысли все беспокойнее роились в моей голове. Промежуточная лестничная площадка. Почему мама с такой легкостью ориентировалась в этом незнакомом месте? Антресольный этаж. Каков он, этот человек, с которым мне предстояло познакомиться, и почему вдруг пожелал увидеть меня через столько лет? Площадка второго этажа. Остальные мысли так и не успели оформиться, потому что мы уже пришли. Большая дверь направо. Мама уверенно, без малейшей робости, нажала на звонок. Дверь незамедлительно отворилась, и перед нами предстала старая служанка в черной униформе и белоснежном чепчике. — Добрый день, Серванда. Мы к сеньору Альварадо. Наверное, он ждет нас в библиотеке. Серванда замерла с приоткрытым ртом, так и не выдавив из себя приветствие, словно перед ней стояли два привидения. Когда она наконец пришла в себя и, очевидно, собиралась что-то сказать, откуда-то из глубины квартиры донесся голос, мужской, хриплый и сильный: — Пригласи их войти. Служанка, пропуская нас, немного посторонилась, все еще охваченная смятением. Ей не пришлось показывать дорогу: мама, как оказалось, прекрасно знала, куда идти. Мы прошли по широкому коридору, мимо залов с обтянутыми тканью стенами, на которых красовались гобелены и семейные портреты. Дойдя до двустворчатой двери, левая половина которой была открыта, мама остановилась. Заглянув внутрь, мы увидели высокого крупного человека, ждавшего нас посередине комнаты. И снова прозвучал мощный голос: — Входите. Здесь все было большое, как и сам человек. Большой кабинет, большой письменный стол, заваленный бумагами, большой книжный шкаф, полный книг. Большой человек посмотрел мне в глаза, потом оглядел с головы до ног и еще раз — с ног до головы. Его взгляд внимательно меня изучал. Он сглотнул слюну, и я сглотнула тоже. Сеньор Альварадо приблизился к нам, протянул ко мне руку и слегка стиснул мое плечо, словно желая убедиться в моей реальности. Потом он сдержанно улыбнулся уголком рта, и по его лицу скользнула едва уловимая тень горечи. — Ты такая же, как твоя мать двадцать четыре года назад. Он смотрел мне прямо в глаза, стискивая мое плечо: это продолжалось секунду, две, три, десять. Потом, все еще не отпуская меня, перевел взгляд на маму. Его губы вновь тронула легкая печальная улыбка. — Сколько лет, сколько зим, Долорес. Она ничего не ответила и не отвела глаза. Тогда он наконец отпустил мое плечо и протянул свою руку к маме, надеясь, должно быть, получить в ответ хотя бы мимолетное прикосновение ее пальцев. Однако она даже не шевельнулась, проигнорировав его жест, и, после некоторой заминки, сеньор Альварадо, словно очнувшись, слегка откашлялся и любезным, но в то же время натянуто нейтральным тоном предложил нам присесть. Он провел нас не к большому рабочему столу с бумагами, а в другую часть библиотеки. Мама устроилась в кресле, а он — напротив нее. Я же уселась на диване, стоявшем посередине, между двумя креслами. Мы все чувствовали себя скованно и неловко. Сеньор Альварадо принялся зажигать сигару. Мама сидела, сдвинув колени и напряженно выпрямив спину. Я же тем временем сосредоточенно царапала указательным пальцем обивку дивана из темно-бордового камчатного полотна, словно желая проделать дырку и ускользнуть в нее, как мелкая ящерица. Комната наполнилась дымом, и снова раздалось покашливание, возвещавшее о готовящейся речи, однако мама заговорила первой. Она обращалась ко мне, но ее взгляд был прикован к нему. Мамин голос заставил меня в конце концов поднять глаза и посмотреть на обоих. — Вот, Сира, это твой отец, наконец ты с ним познакомилась. Его зовут Гонсало Альварадо, он инженер, владелец литейного завода, и в этом доме прожил всю свою жизнь. Сначала он был сыном хозяев, а теперь и сам стал хозяином. Как летит время… Много лет назад я приходила сюда, чтобы шить для его матери, так мы и познакомились, а потом, через три года, родилась ты. Не представляй себе банальную мелодраму, в которой беспринципный юноша из богатой семьи обманывает бедную молодую модистку, все было совсем не так. Когда начались наши отношения, мне исполнилось двадцать два, а ему двадцать четыре: мы оба знали, на что идем, и прекрасно понимали, сколь многое против нашей любви. Он не обманывал меня, и у меня не оставалось никаких иллюзий, я просто его любила. Наши отношения закончились, потому что не должны были начинаться; мы расстались, ибо другого выхода не имелось. Это не он бросил нас с тобой, я сама решила разорвать нашу связь. И это я всегда противилась тому, чтобы вы виделись. Сначала твой отец не хотел исчезать из нашей жизни, но постепенно смирился. Он женился, и у него родились два сына. Я уже давно не имела о нем никаких известий, и вот позавчера мне принесли от него письмо. Он не объяснил, почему все же решил познакомиться с тобой через столько лет, и сейчас, надеюсь, мы это узнаем. Отец смотрел на маму серьезно и внимательно. Когда она замолчала, он выдержал несколько секунд, прежде чем заговорить. Должно быть, он тщательно обдумывал и взвешивал свои слова, чтобы они как можно точнее передавали все то, что он хотел нам сказать. Я между тем, разглядывая отца, пришла к заключению, что он совсем не такой, каким его себе представляла. Я была смуглой и темноволосой, мама тоже, и в те редкие минуты, когда мне доводилось задумываться о нем, мое воображение рисовало его таким же, как мы, — смуглым, темноволосым и худощавым. Он представлялся мне похожим на людей, принадлежавших к моей среде: на нашего соседа Норберто, на отцов моих подруг, на мужчин, заполнявших кафе и улицы моего квартала. Это были самые обычные люди: почтальоны и продавцы, мелкие служащие и официанты, торговцы овощами с рынка Себада или, самое большее, владельцы какого-нибудь киоска или галантерейного магазинчика. Мужчины, которых я видела, доставляя в роскошные кварталы Мадрида вещи из ателье доньи Мануэлы, были для меня существами из совершенно другого мира, и образ отца, рисовавшийся в воображении, не имел с ними ничего общего. И вот теперь передо мной сидел один из них. Мужчина, не утративший еще привлекательности, несмотря на свою полноту, с седыми — должно быть, некогда светлыми — волосами, с глазами медового цвета и чуть покрасневшими веками, одетый в темно-серый костюм, — хозяин большого дома и глава незримо присутствовавшей семьи. В конце концов мой непохожий на других отец начал свою речь, обращаясь попеременно то к маме, то ко мне, то к нам обеим, а то просто в пространство. — Что ж, начнем, хоть это нелегко, — в качестве вступления произнес он. Глубоко вздохнул, затянулся сигарой, выпустил дым. Поднял глаза на меня. Перевел взгляд на маму. Потом опять на меня. После этого он продолжил свою речь и говорил так долго и увлеченно, практически не прерываясь, что за это время в комнате наступил полумрак и мы превратились в темные силуэты, слабо освещенные далеким тусклым светом от стоявшей на письменном столе лампы с зеленым абажуром. — Я решил увидеться с вами, поскольку боюсь, что в наше неспокойное время меня в любой момент могут убить. Или я вдруг прикончу кого-нибудь и меня посадят в тюрьму, что в общем-то равносильно смерти. В подобной политической ситуации взрыв может произойти в любую минуту, а когда это случится, одному Богу известно, что будет со всеми нами. Он кинул взгляд на маму, желая увидеть реакцию, однако на ее лице не отразилось ни тени тревоги, как будто она слышала не предсказания неминуемой гибели, а прогноз, обещавший пасмурный день. Между тем отец продолжал говорить о надвигавшейся катастрофе, извергая потоки горечи: — И зная, что дни мои сочтены, я решил подвести итог своей жизни. И вот я задумался: что же, в конце концов, у меня есть? Деньги, да, деньги. Движимое и недвижимое имущество. А еще завод с двумя сотнями рабочих — завод, которому я тридцать лет отдавал все свои силы и где теперь меня ни во что ни ставят, плюют мне в лицо и изводят забастовками. И еще у меня есть жена, которая, как только начали жечь церкви, уехала со своей матерью и сестрами молиться Деве Марии в Сен-Жан-де-Лю. И два сына, которых я не понимаю, два оболтуса, превратившихся в настоящих фанатиков — из тех, что стреляют с крыш и преклоняются перед неистовым отпрыском Примо де Риверы: это он свел с ума всю мадридскую молодежь из богатых кварталов своими романтическими идеями о возрождении национального духа. Вот бы всех их собрать на мой литейный завод и заставить работать по двенадцать часов в день: глядишь, удары молота о наковальню и возродили бы в них национальный дух. Мир сильно изменился, Долорес, ты не находишь? Рабочим для счастья уже недостаточно ходить, как поется в сарсуэле, на гулянья в Сан-Кайетано и на корриду в Карабанчель. Сейчас они меняют осла на велосипед, вступают в профсоюз и, едва почувствовав свою силу, грозятся всадить хозяину пулю в лоб. Этих людей, разумеется, можно понять: жить в нищете и работать с юности от зари до зари — незавидная доля. Однако на самом деле все очень непросто: можно сколько угодно потрясать кулаками, ненавидеть своих «эксплуататоров» и петь «Интернационал», только это ни к чему хорошему не приведет — нельзя изменить страну одними лозунгами и гимнами. Конечно, оснований для бунта у них имеется предостаточно: эти люди веками страдали от голода и несправедливостей, — но верно и то, что жизнь не станет лучше, если кусать руку, дающую тебе есть. Чтобы успешно преобразовать Испанию, нам нужны энергичные предприниматели и квалифицированные работники, хорошее образование и стабильное правительство, которое не будет постоянно сменяться. Но у нас сейчас происходит настоящая катастрофа, каждый думает только о себе, и никто не хочет серьезно работать, чтобы действительно спасти нашу страну. Политики всех мастей только и делают, что произносят гневные речи и демонстрируют свое ораторское искусство в парламенте. То, что король покинул Испанию, конечно же, хорошо — ему давно следовало так поступить. И то, что социалисты, анархисты и коммунисты борются за свои идеи, вполне естественно. Плохо то, что они делают это не разумными и законными способами, а сеют раздор и ненависть. Богачи и монархисты тем временем в страхе бегут за границу. И похоже, все идет к тому, что в конце концов военные поднимут мятеж и превратят страну в казарменное государство — вот тогда нам останется лишь горько оплакивать непоправимое. Или завяжется гражданская война, все поднимутся друг против друга, и братья станут убивать братьев. Отец говорил страстно, не прерываясь. Однако в итоге, должно быть, вернулся к реальности и заметил, что мы с мамой, несмотря на внешнюю сдержанность, абсолютно растеряны и решительно не понимаем, зачем он произносил перед нами эту полную безысходности речь. — Простите, что столько обрушил на вас, но я долго размышлял обо всем этом и, думаю, пора переходить наконец к делу. Да, наша страна неуклонно идет ко дну. Все перевернулось с ног на голову, и для меня, как я вам уже говорил, любой день может стать последним. В нашей жизни сейчас поднялся такой ураган, что держаться на плаву становится все труднее. Я больше тридцати лет отдал своему заводу, работал, не жалея сил, и всегда старался исполнять свой долг. Однако либо новое время не хочет меня принимать, либо я действительно в чем-то виноват, поскольку жизнь вдруг отвернулась от меня, словно сводя со мной счеты. Для сыновей я стал чужим, жена уехала, а каждый день на заводе превратился в ад. Я остался совсем один, без какой бы то ни было опоры, и дальше, уверен, будет лишь хуже. Я должен быть готов ко всему и поэтому привожу в порядок свои дела, бумаги, счета. Я отдаю последние распоряжения и стараюсь довести все до конца — на тот случай если однажды мне не суждено вернуться домой. И наряду с делами я решил разобраться с воспоминаниями и чувствами, все еще живущими в моем сердце, хотя их осталось не много. Чем мрачнее представляется мне настоящее, тем больше я обращаюсь к прошлому, выискивая в нем то хорошее, что было в моей жизни. И сейчас, когда дни мои подходят к концу, я понял, что единственный дар судьбы, имеющий для меня настоящую ценность, — это… Знаешь что, Долорес? Ты. Ты и наша дочь — твоя точная копия, какой я знал тебя много лет назад. Поэтому я захотел вас увидеть. Гонсало Альварадо — мой отец, наконец переставший быть для меня призраком без лица и имени, — говорил теперь гораздо спокойнее и увереннее. Чем дольше длилась его речь, тем больше в нем чувствовался другой человек, каким он, несомненно, был в прежние времена: уверенный в себе, решительный в словах и поступках, привыкший распоряжаться и никогда не сомневавшийся в своей правоте. Начало этой речи далось ему с трудом: нелегко встретиться со старой любовью и взрослой дочерью после разлуки в долгие четверть века. Однако постепенно он избавлялся от неловкости, и уверенность вернулась к нему. Он говорил решительно, искренне и прямолинейно, как человек, которому уже нечего терять. — Знаешь что, Сира? Я действительно любил твою маму, любил безумно, по-настоящему, и если бы только все было по-другому и мы никогда бы не расставались… Но увы, наша жизнь сложилась иначе. Отец отвел взгляд от меня и перевел его на маму, чтобы посмотреть в ее большие ореховые глаза, накопившие усталость за долгие годы, проведенные над шитьем. На ее зрелую красоту, не нуждавшуюся ни в косметике, ни в украшениях. — Я недостаточно боролся за тебя, правда, Долорес? Не смог пойти против своей семьи и поступил с тобой недостойно. Ну а дальше — ты знаешь: я стал жить той жизнью, какую предписывало мне мое положение, привык к другой женщине и завел другую семью. Мама слушала молча, сохраняя внешнюю невозмутимость. Нельзя было угадать, скрывала ли она свои чувства или просто эти слова не вызывали в ней никаких эмоций. Невозможно было понять, о чем она думала — такая неподвижная, с безупречной осанкой, в новом костюме, которого я никогда на ней не видела, — должно быть, сшитом из обрезков материала какой-то более богатой и счастливой женщины. Отец, ничуть не обескураженный ее упорным молчанием, продолжал говорить: — Не знаю, поверите вы мне или нет, но сейчас, когда любой день может оказаться для меня последним, я безумно жалею, что столько лет лишал вас своей заботы и даже не познакомился с тобой, Сира. Я должен был проявить больше настойчивости, чтобы не потерять вас, но все складывалось против нас, и ты, Долорес, была слишком гордой: не хотела довольствоваться теми крохами моей жизни, которые я мог вам уделять. Я не в силах был принадлежать вам целиком, но ты соглашалась принять только все или ничего. Твоя мама очень упрямая — да, дочка, — очень упрямая и непреклонная. А я, наверное, повел себя как малодушный кретин, но, впрочем, сейчас уже не время оплакивать прошлое. Отец несколько секунд хранил молчание, размышляя и не глядя на нас. Потом глубоко втянул носом воздух, с силой выдохнул и, оторвавшись от спинки кресла, подался всем телом вперед, словно собираясь перейти от долгого предисловия к самой сути своей речи. Казалось, он решился наконец отогнать от себя горькие ностальгические воспоминания, чтобы сосредоточиться на более насущных вопросах настоящего. — Простите меня, я не хочу отнимать у вас лишнее время своими запоздалыми сетованиями. Давайте перейдем к делу. Я позвал вас, чтобы довести до вашего сведения свою последнюю волю. И очень прошу понять меня правильно и не истолковывать мои действия превратно. Я не пытаюсь компенсировать вам свое многолетнее отсутствие или продемонстрировать раскаяние и тем более не надеюсь купить таким образом вашу любовь через столько лет. Единственное мое желание — расставить все по законным местам, чтобы быть спокойным, когда пробьет мой час. В первый раз с начала нашего разговора отец поднялся с кресла и направился к письменному столу. Я проводила его взглядом: широкая спина, великолепный покрой пиджака, легкая походка, несмотря на грузность комплекции. Потом я обратила внимание на картину, висевшую на стене в глубине комнаты: этот огромный портрет невозможно было не заметить. Элегантная дама заурядной внешности, одетая по моде начала века, с тиарой на коротких завитых волосах, неприветливо смотрела с полотна, заключенного в золоченую раму. Обернувшись, отец кивнул на полотно. — Моя мать, донья Карлота, твоя бабушка. Помнишь ее, Долорес? Вот уже семь лет, как ее не стало; случись это четверть века назад, и ты, Сира, наверное, родилась бы в этом доме. Впрочем, не стоить тревожить покой мертвых. Отец говорил, уже не глядя на нас, занятый своими делами за письменным столом. Он выдвинул несколько ящиков, что-то оттуда вынул, перебрал какие-то бумаги и, собрав все в один ворох, направился к нам. Он приближался, не отрывая взгляда от мамы. — Ты все такая же красивая, Долорес, — заметил отец, усевшись в кресло. В нем уже не чувствовалось напряжения, и от первоначальной скованности не осталось и следа. — Простите, я ведь ничего вам не предложил: хотите чего-нибудь выпить? Сейчас я позову Серванду… Он сделал движение, собираясь подняться, но мама остановила его. — Мы ничего не хотим, Гонсало, спасибо. Давай поскорее закончим с этим делом, пожалуйста. — Помнишь Серванду, Долорес? Как она следила за нами, подслушивала и подсматривала, а потом бежала докладывать обо всем матери? — Из груди отца внезапно вырвался короткий, хриплый, горький смешок. — Помнишь, как она застукала нас, когда мы закрылись в комнате для глажки белья? И подумать только — какая ирония судьбы: моя мать давно гниет на кладбище, а я остался здесь с Сервандой, и рядом со мной нет сейчас никого, кроме нее. Наверное, следовало уволить ее после смерти матери, но куда бы пошла эта бедная женщина — старая, глухая и одинокая? Да и, в сущности, я не винил Серванду — она просто выполняла приказания моей матери, и у нее не было выхода: как-никак она не хотела потерять работу — даже при том что у доньи Карлоты был невыносимый характер и прислуге в нашем доме жилось несладко… Однако не будем больше отвлекаться. Отец сидел на краю кресла, не откидываясь на спинку, и держал свои большие руки поверх принесенного им вороха. Это были какие-то бумаги, свертки, футляры. Из внутреннего кармана пиджака он вытащил очки в металлической оправе и надел их на нос. — Что ж, давайте перейдем к практическим вопросам. Итак, по порядку. Он взял первый сверток — два больших пухлых конверта, перетянутых посередине эластичной лентой. — Это тебе, Сира, чтобы ты могла устроить свою жизнь. Это не треть моего состояния, которая по справедливости должна стать твоей как одной из троих моих детей, но это все, что я могу дать в настоящий момент наличными. Мне практически ничего не удалось продать — сейчас не лучшие времена для каких бы то ни было сделок. Однако не хотелось бы завещать тебе что-либо из имущества: официально ты не являешься моей дочерью, так что твои права на наследство было бы несложно оспорить, и в результате ты оказалась бы втянутой в бесконечные судебные тяжбы с двумя другими моими детьми. Так что вот: я собрал для тебя почти сто пятьдесят тысяч песет. Я вижу, ты умна, как твоя мама, и, уверен, сможешь правильно распорядиться этими средствами. И еще мне бы хотелось, чтобы, получив в свое распоряжение эти деньги, ты заботилась о своей маме и помогала бы ей, дабы она ни в чем не нуждалась. Конечно, я предпочел бы разделить деньги поровну между вами, но, зная, что Долорес не согласится ничего принять, поручаю все тебе одной. Отец протянул мне сверток, и я, не решаясь взять его, в замешательстве посмотрела на маму. Лаконичным и сдержанным кивком она выразила свое согласие. Лишь после этого я приняла подарок и смущенно пробормотала: — Большое спасибо. Он горько улыбнулся, прежде чем произнести: — Не за что, дочка, не за что. Что ж, продолжим. Отец взял футляр, обтянутый синим бархатом, и открыл его. Затем проделал то же самое с другой коробочкой, поменьше, гранатового цвета. Таким образом, один за другим, он открыл все пять футляров и расставил их на столе. Лежавшие внутри украшения не сверкали, поскольку было слишком темно, однако это не могло скрыть их истинную ценность. — Все они принадлежали моей матери. Украшений было больше, но Мария Луиса, моя жена, забрала их в свое благочестивое изгнание, оставив, однако, наиболее ценное — должно быть, потому, что эти украшения годятся лишь для особых случаев. Я дарю их тебе, Сира; скорее всего ты никогда не сможешь это надеть: как видишь, их роскошь слишком бросается в глаза, — но в любом случае при необходимости ты сумеешь продать или заложить драгоценности, получив за них более чем солидную сумму.