— Меня ждут тайны Пергама, — сказал Магнус, и Свен серьезно кивнул. Его самого ждала обычная рутина полицейского управления Эдинбурга. А раз уж Магнус решил, что с произошедшим в его владениях способен разобраться местный инспектор, причин для обеспокоенности еще и этими проблемами Свен не видел. Золотой Берег, 1896 — Мистер Броуди… Сознание возвращалось к Аластору с трудом, в немалой степени из-за того, что ему самому не хотелось выныривать из сна, где он снова был обычным священником в обычной общине на обычном острове. Там, где слыхом не слыхивали о кровопролитной войне где-то на африканском побережье. Где не было места удушающей жаре, липкой влажности и вездесущим москитам. Аластор пробыл в Африке меньше двух недель, но уже успел возненавидеть ее с пылом, не подобающим его должности: капеллан должен поддерживать дух солдат, вселять в них уверенность в правоте своего дела и помогать справиться со страхом смерти. Аластору же больше хотелось взять в руки оружие и встать в один ряд с другими, неся погибель тем, кого сам он искренне и от всего сердца считал олицетворением мерзости. — Мистер Броуди, — настойчиво повторил кто-то, и Аластор наконец открыл глаза. Палящее экваториальное солнце с трудом пробивалось через густую листву джунглей, и Аластору пришлось прищуриться, прежде чем он разглядел, кто именно потревожил его сон — а на это должна была быть веская причина. У всех них были проблемы со сном — мешала жара, мешали москиты, мешали проблемы с желудком, которые не решались даже ударными дозами хинина. Аластор приподнялся на локте, повернул голову и сплюнул, ощущая на языке пронзительную горечь. Хинин пропитал собой, казалось, все: воду, съестные припасы, даже сам воздух. Но горечь эта несла в себе спасение: по крайней мере, за эти дни они не потеряли ни одного человека. Почти сто лет войны многому научили британцев, и в этой кампании они были намерены добиться успеха. Сам Аластор считал, что успех неминуем. В конце концов, на их стороне был Господь. Разбудивший его отодвинулся, когда Аластор поднялся, и смотрел на него отчаянным взглядом. Аластор прочистил горло и хрипло спросил, пренебрегая условностями: — Что? Солдат словно только этого и ждал, зачастил тут же, торопясь и проглатывая окончания слов: — Вы должны это видеть, мистер Броуди. Мы нашли Дерево. Именно так он и сказал: «Дерево». Заглавная буква ощущалась так же явно, как если бы он преподнес Аластору лист бумаги с написанным словом. Аластор снова откинулся затылком на изголовье своей неудобной лежанки, несколько мгновений помедлил и рывком сел. Это действительно было Дерево. Оно стояло в самой середине небольшой поляны, странным образом почти свободной от стремительно поглощающей все на своем пути растительности (им приходилось буквально прорубать себе путь в зарослях, пробиваясь через лианы, тут же заплетающие только что расчищенное пространство). А это место, казалось, было обнесено барьером, за который растения не смели продвинуться. Аластор постоял на самом краю, оглядывая поляну — и старательно обходя взглядом Дерево. Оно возвышалось в центре, раскидывая во все стороны узловатые ветви, в извращенном подобии рукопожатия встречающиеся с ветками окружающих деревьев. Те тянулись навстречу Дереву, жадно пытаясь дотронуться до него хоть краем листа, хоть усиком лианы. А Дерево милостиво дарило им свою благосклонность, и все вместе они образовывали еще более густой полог, чем над самыми непроходимыми джунглями. И только переступив невидимую — и одновременно отчетливо заметную — границу, Аластор поднял голову и в упор посмотрел на Дерево, чувствуя всей кожей, что оно смотрит на него в ответ. Чахлая, хотя и все равно невыносимо ярко-зеленая трава у его подножия не могла скрыть груду того, что на первый взгляд показалось Аластору кучей сучьев. За два шага до Дерева он остановился, наклонился и поднял из травы один из «сучьев». Солдаты, сгрудившиеся на краю поляны и в напряженном молчании наблюдавшие за Аластором, одновременно выдохнули, словно были единым организмом. Он обернулся к ним и поднял руку с крепко зажатым в ней предметом. — Великая скорбь наполняет мое сердце, — его тихий голос пролетел над поляной, ударился о тесно сплетенные ветви, образующие полог над ней, и вернулся обратно, окружив его гулким эхо. Аластор бережно прижал к груди то, что держал в руках. Солдаты из задних рядов вытягивали шеи, стараясь разглядеть получше и Аластора, и то, к чему никто из них не осмелился приблизиться. Аластор повернулся к ним спиной и подошел к Дереву вплотную. Дерево продолжало смотреть на него сверху вниз, невообразимо древнее и все еще юное, подпитанное множеством смертей, каждую из которых Аластор мог — или представлял, что мог — увидеть своим внутренним взором. Он наклонился и положил кость на груду таких же костей, а взамен выудил оттуда тускло белеющий в полумраке джунглей шлем, при одном взгляде на который у солдат вырвался еще один вздох — единый для нескольких десятков тел. Аластор опустил голову и еще тише повторил: — Великая скорбь наполняет мое сердце. Солдаты затаили дыхание. Дерево тоже притихло. Его холодное любопытство, чуждое всему человеческому, Аластор ощущал всем телом. И оттого ненавидел Дерево еще сильнее. — На этом самом месте, — он втянул воздух, словно сдерживая всхлип, и обернулся, яростно блеснув глазами на солдат. — На этом самом месте приняли мученическую смерть наши братья во Христе. От рук — нет, от лап тех, кто по прихоти диавола носит облик, похожий на человеческий. Истинно говорю вам — славу нетленного Бога изменили они в образ, подобный тленному человеку, сами людьми не являясь. Уста их полны злословия и горечи. Ноги их быстры на пролитие крови. Разрушение и пагуба на путях их. Они не знают путей мира. Аластор задохнулся и перевел дыхание, обводя горящим взглядом солдат. — Мерзость, мерзость взросла на земле этой, ибо проклята она Господом нашим, — свистящим шепотом сказал он, и листва Дерева беспокойно зашумела над его головой. Аластор повысил голос, перекрикивая шелест: — Звери в людском обличье бродят здесь, питаясь плотью, и кровью, и душами сынов Божиих. Обращаясь в животных, рвут они наши тела. Приходя под покровом ночи, смущают наши умы и сердца. Только мы… Голос Аластора набрал силу, загремел громом: — Только мы, истинные сыны Господа нашего Иисуса Христа, плоть от плоти Его, не обезображенные диавольскими происками, в силах противостоять адским тварям. Мы члены тела Его, от плоти Его и от костей Его. Уничтожим же Вражье творение! Он сделал шаг в сторону, широко махнув в сторону Дерева. Кто из солдат был первым, сложно было понять, но уже через несколько мгновений редкие выстрелы слились в слаженный залп, выбивающий из гигантского ствола кроваво-красные брызги. Аластор смотрел на уничтожение Дерева с нескрываемой радостью. — Во славу Господа нашего! — закричал он, когда, не выдержав, Дерево затрещало и повалилось, разрывая лиственный полог. То, что случилось сразу после, должно было войти в историю как одно из жесточайших поражений британцев в Западной Африке, но почему-то совсем стерлось из человеческой памяти. Падающее Дерево огласило лес неестественным шумом, будто подавая знак. За грохотом, издаваемым уже мертвым исполином, солдаты не услышали самого главного: их окружили. На поляну со всех сторон выскакивали дикие звери: львы со встопорщенными гривами, сливающиеся в однородное пятно леопарды, гиены и шакалы. Раздались несмелые выстрелы и крики: звери рвали солдат совершенно безмолвно, будто заведенные султанские игрушки, а не смертоносные хищники. И только окровавленное Дерево шевелило корявыми ветвями на неведомо откуда взявшемся ветру. Ноги оскальзывались на залитых древесной кровью костях, дрожали руки, выстрелы уходили в небо. Человеческая же кровь текла полноводной рекой, и демоны, вселившиеся в зверей, пили ее прямо с земли. Небо недовольно рокотало, опасно шумел тропический лес, молчали и без того немногочисленные птицы. Наконец небо с библейским треском и грохотом разверзлось, и пролился неимоверной мощи дождь, впивающийся в плечи и спины с силой пули, пущенной однозарядным ашанийским револьвером. Земля размякла, корни трав выступали из-под нее, хватая солдат за ноги и норовя повалить к вящему удобству хищников. Кто-то плакал, кто-то кричал, кто-то молился Богу, уступившему в этом войне другим, местным богам. И плач, и крик, и молитва обрывались одинаковым звуком, с которым огромные челюсти вгрызались в беззащитное человеческое горло, и слова перерастали в тихое бульканье исторгаемой телом крови. Уходя и оставляя за собой мертвую поляну, звери, как один, останавливались, чтобы торжественно помочиться на корни поверженного Дерева. Дождевая влага, человеческая кровь и моча диких зверей напитывали африканскую землю, и можно было быть уверенным: на месте павшего Дерева вырастет другое. Не одно — десятки, сотни Деревьев вознесутся в небо, проклиная христианского бога, принесшего смерть и разрушение в их тихий край. Эдинбург, 1905 В окно полицейского управления города Эдинбург упрямо смотрело вечернее летнее солнце, уже не такое яростное, как днем. Полицейские, скучающие без дела, дремали в лучах заката, преломленных пыльными стеклами. Со стороны висящего на стене полена, в которое будто врос циферблат, раздавалось мерное тиканье. Старший инспектор Раян О`Салливан был единственным служащим на пару миль вокруг, кого не умиротворяло влажное и душное лето. Старшему инспектору О`Салливану было не до скуки — он стращал сержантов Огилви, в чем-то, на его суровый взгляд, провинившихся. Братья двадцати и двадцати трех лет от роду — Лэгмэн и Лэмонт Огилви, будучи отпрысками знатного рода, представляли из себя зрелище, позорящее честь как родного дома, так и мундира всех эдинбургских полицейских. Они вели себя так, как положено вести себя молодым людям слегка за двадцать, чьи доблестные предки вписали себя в историю Шотландского королевства. То есть тратили деньги, трогали девиц, выпивали без меры, беспрестанно злили О`Салливана, лишенного всех этих преимуществ: молодости, денег, задора. Преимущества старшего инспектора простирались в совершенно других сферах. Девушек разных сословий он бесконечно интриговал вопросом: хотите ли, юная леди, увидеть, как человек может махать хвостом от радости встречи с вами? — сохраняя при этом на редкость равнодушное выражение лица. В сравнении с загадкой, насыпанной щедрой рукою О`Салливана, маленькие загадочки юных дев скукоживались и вяли, и девицы, до того привлеченные статной фигурой полицейского, спешно уходили. В этом, как и в воспитании сержантов Огилви, инспектор имел сокрушительный неуспех, что было уже легендой и любимой застольной историей всего полицейского управления. — Но, инспектор! — возмущался Лэмонт, старший по возрасту и более буйный по нраву. Младший Лэгмэн молчал и в перепалку не вмешивался, но по его взгляду можно было судить, что зачинщиком идеи, из-за которой братья теперь бодались с собственным начальством, являлся именно он. — Я — инспектор, — терпеливо повторил О`Салливан, — даже старший инспектор, стоит заметить. И старший инспектор говорит вам: то, что погибший — ваш родственник, не значит, что мы будем немедленно отбирать себе это дело. У нас хватает дел. Верно ведь? Обращаясь за помощью к подчиненным, О`Салливан обвел кабинет тяжелым взглядом. Констебль Спанки издал странный звук, похожий на забористый храп, хотя открытые глаза говорили о том, что он не спит. Свен оторвал голову от сложенных на столе рук и несколько раз кивнул. — Хватает, хватает, — и тут же опустил голову назад. Он даже не пытался сделать вид, что бодрствует. Или хотя бы не мечтает о родном гробу, покоящемся в семейном склепе (возить за собой гроб в их среде считалось моветоном — лучше уж блуждать по миру да страдать по родной кладбищенской земле). Конфликт шел уже по третьему кругу, и если на первом полицейские еще пытались вникать, то на втором потеряли интерес. Спанки закурил вонючую сигару и продолжил спать с открытыми глазами. Механическая сова на его столе заворочалась и прикрылась острыми стальными крыльями. Готтлиб фон Клаузевиц отрицательно относился к курению. По его словам, этот запах намертво въедался в его оперение. — Это не просто родственник, — запальчиво повторил Лэмонт. — Наш кузен Байл был сидом! Два года назад он вошел в парламент. Это первый член парламента, который открыто заявил о том, что он не человек. И вы считаете, что его смерть — случайность?! Откуда в чистокровной человеческой семье с корнями, уходящими в позднее средневековье, взялся сид, история в лице сержантов умалчивала. Видимо, даже для двух буйных нигилистов это было что-то «слишком». О`Салливан закрыл глаза рукой. Он не страдал от мании преследования, за что был искренне благодарен своему простому происхождению. Никакие подозрения не мешали ему спать, принимать пищу и ходить в клозет. Братья же вобрали в себя все худшее, что имелось в богатых семьях применительно к данной ситуации. Любые события, как бы далеки они ни были от политики, казались всем Огилви выпадами в сторону их благосостояния. Когда-то, лет сто или двести назад, это спасало им жизнь, но сейчас выглядело как что-то, с трудом, но все-таки поддающееся лечению. — Ну и что ваш кузен-сид забыл в парламенте? — устало спросил О`Салливан. — Сидел бы в своих холмах, глядишь, остался бы жив. На лицах Огилви, будто они были близнецами, отразилось совершенно одинаковое удивление, помноженное на возмущение. Для них все, связанное с судьбой и случившимся, являлось чем-то незыблемым. И коли уж Провидение, или Рок, или Господь Бог, или маленькие ирландские фоморы повелели кузену Байлу податься в политику, значит, так то и должно было быть. И смерть его, стоит сказать, укладывалась в эти рамки. Но братья, успевшие растрясти из-за ушей часть предрассудков из шотландской глуши, в этом сомневались. Отчасти благодаря оживленному гулкому Эдинбургу, отчасти — благодаря работе в полиции, где они становились свидетелями множества противоестественных смертей, слабо оправленных в рамки привычного им уклада. На их глазах убийство из старых скрижалей Судьбы переходило в совершенно человеческую статью Желаний и Выгоды. Но шотландская кровь бурлила и требовала отмщения; пока что — лишь законными методами. — Вот, — воздев палец в обличающем жесте, в беседу включился и Лэгмэн. — Именно из-за таких, как вы, в нашем правительстве одни люди! На какой-то миг повисла гнетущая тишина. Свен поднял голову и подпер подбородок кулаком, внезапно проявив интерес к расцветающей перед ним гетевской драме. Спанки удивленно всхрапнул и потушил сигару.