ГЛАВА 12 Каспиан Два года спустя… Двадцать четыре года Прошло четыре года, и я наконец отбыл свой срок. Я заплатил свою казнь, играл в игру, держался на расстоянии, как и обещал. Я оберегал ее. Каждое Рождество и День благодарения мои родители прилетали в Айелсвик, чтобы отметить праздник, а летние каникулы мы проводили, путешествуя по миру. Отец навещал нас, когда был здесь на своих ежегодных встречах в Бинденберге с Братством Обсидиана. Когда его здесь не было, он регистрировался каждое воскресенье вечером в течение четырех лет, как надзиратель. Каждое воскресенье вечером я давал ему один и тот же отчет. Я держусь подальше от неприятностей. Я хожу на все занятия. Я не разговаривал с Татум Хантингтон. Послать ей слепок моего члена не было техническим разговором. Я позаботился о том, чтобы послать Чендлеру достаточный подарок в знак благодарности за то, что он позаботился о доставке всех моих подарков. Если Татум думала, что только потому, что нахожусь за океаном, я не слежу за ней, она ошибалась. Я знал все, что она делала. Знал, что сразу после окончания школы она переехала к родителям в Хэмптон. Я знал, что она пропустила колледж и начала преподавать танцы в студии на углу Шестой и Двадцать третьей. Я знал, что холодными утрами она останавливалась у уличного торговца и заказывала горячий шоколад со взбитыми сливками и корицей. И я знал, что за последние пару лет ее видели с Брэди больше раз, чем мне было удобно. Все это дерьмо закончится, как только я выйду из самолета в аэропорту Кеннеди. Я взял назад все, что когда-либо говорил себе о том, что не против того, чтобы она трахалась с другим мужчиной, лишь бы он не был извращенцем. Брейди Роджерс был хорошим человеком. Но я все равно не хотел, чтобы она приближалась к его члену. Фаллоимитатор был простым напоминанием о том, что она все еще моя, хотя сейчас это может и не казаться таковым. Я думал о том, сколько раз она трахала себя им. Как выглядели ее идеальные розовые губки, обхватывающие его, когда он растягивал ее на всю ширину. Трахала ли она себя сильно и быстро или медленно и легко? Закрывала ли она глаза и стонала мое имя? Подносила ли она его к губам и высасывала ли свои соки, когда кончала? Блядь. От одной мысли об этом я потянулся к члену и вытащил его из тоннеля киски. Кровь прилила к моему члену, заставляя его пульсировать от горячей, неотложной потребности, пока представлял ее красивое лицо, как будто это ее я собирался трахать, а не какую-то завышенную цену резиновой втулки. Я держал искусственную киску на кровати одной рукой так, как держал бы ее за спину, если бы она была здесь, наклонившись передо мной. Перехватило бы у Татум дыхание, когда буду вводить его вот так? Черт, я надеялся на это. Стал бы я сдерживаться и действовать медленно? Нет, блядь. Это было неправильно. Я должен был трахать именно ее. Это должна была быть ее маленькая тугая киска, обхватывающая мой член. Она должна была чувствовать, как мой набухший член растягивает и долбит ее до слез. Я смотрел, как моя толстая, фиолетовая головка входит и выходит из телесного цвета губ игрушки, и думал о Татум, о том, как слезы стекают по ее щекам, о том, как сбивается ее дыхание каждый раз, когда уничтожаю ее, о том сексуальном, блядь, звуке, который она издает, когда кончает. Черт, я отдал бы все, чтобы услышать этот звук снова, отдал бы все, чтобы увидеть ее мокрую от потребности. Толчок. Это было чертовски приятно, но мне нужно было больше. Я крепче стиснул ее и стал колотить сильнее. Быстрее. Ворчание. Мне нужна была она, выгнутая и обнаженная, с пальцами, впивающимися в ее плоть, пока я не оставил на ней красивые фиолетовые синяки. Толчок. Блядь. Мне нужно было кончить. С последним рыком я кончил на всю гребаную кровать так, как хотел кончить на ее кремовую кожу — так, как собирался кончить на ее кожу очень скоро. *** За время, проведенное в Айелсвике, я проложил себе путь от внешних колец внутреннего круга принца Лиама до самого ядра. Я очаровывал дипломатов и дебютанток. И все это я делал, сохраняя отличную успеваемость и впитывая все, что можно было узнать о финансах. Если раньше отец считал меня угрозой, то сейчас он даже не представлял, какой вред могу нанести. Хотите узнать, что скрывают влиятельные люди за масками, которые они носят? Подружитесь с их детьми. У принца Лиама была легкая манера поведения, такая, какой, по моему мнению, и должен быть принц. У него был изысканный вкус в отношении женщин, которых он пробовал свободно и часто. Людей тянуло к нему, как будто у них не было выбора. Он был воплощением обаяния — полная противоположность мне, но мы сразу же нашли общий язык. За одну пьяную ночь на набережной я узнал о короле и королеве больше, чем мой отец узнал за многие годы от своих шпионов. И теперь, благодаря недавно полученному образованию в колледже, я точно знал, как использовать эту информацию с пользой. К черту моего отца и Хантингтона с их угрозами. Я больше не был ребенком, который преклонялся перед ними. Я был человеком, который осмелился довести их до конца. *** Воздух дома был другим… в хорошем смысле. Я скучал по этому месту. Если Айелсвик был готическими башнями из камня с остроконечными шпилями, обнесенными стенами садами и арочными мостами, то Нью-Йорк был бетонными джунглями с башнями из стекла и стали, переполненными тротуарами и яркими огнями. Айелсвик хранил свои секреты за деревянными дверями в каменных башнях. Нью-Йорк хоронил свои тайны в неуловимых встречах и крупных взятках. В Айелсвике был конец лета. В Нью-Йорке была Ночь беззакония. Там они собирались на травянистой поляне с огромным костром, соревнованиями в стиле «Бойцовского» клуба и сексом. Здесь мы веселились под могилой под кельтскую музыку, наркотики, алкоголь — и секс. Снаружи все выглядело по-другому. Изнутри все было по-прежнему. — Просто небольшая остановка по дороге домой, — сказал отец, когда наш водитель въехал в гараж на 1 Donahue Plaza. Я продолжил смотреть в окно, наблюдая, как исчезают высокие здания и нас окружают бетонные стены и флуоресцентные лампы. — Конечно. Как только мы оказались в лифте гаража, папа ввел код, который поднял нас на тридцать шестой этаж. Донахью Плаза состоял из трех зданий, которыми владела наша семья, в самом центре Манхэттена, рядом с Пятой и Шестой авеню. Мы сдавали в аренду офисные помещения и целые этажи таким компаниям, как NBC и журнал People. В конце концов, было проще диктовать прессе, что о тебе говорить, когда ты сидел у них на коленях. Однако три верхних этажа 1 Донахью Плаза принадлежали только нам. Здесь мой отец занимался бизнесом. Здесь его сердце билось сильнее всего. Лифт открылся в вестибюле в стиле арт-деко. Было уже четыре часа субботнего дня, поэтому офисы были в основном пусты. Я прошел за папой мимо медно-серебряной скульптуры греческого бога Аполлона, стараясь не ухмыляться иронии этого произведения искусства, пока мы шли по коридору. Он остановился, чтобы открыть дверь кабинета прямо напротив своего. — Добро пожаловать в твое будущее. Отец придержал дверь, пока я проходил мимо и входил в помещение. Я бросил один взгляд, затем оглянулся на него через плечо, и он улыбнулся. Какого черта? С того дня, как мне исполнилось тринадцать лет, отец всегда рассматривал меня как конкурента. Я физически ощутил, как изменился воздух в тот момент, когда он превратился из любящего отца в злобного соперника, и мог поспорить на жизнь, что он никогда не позволит мне переступить порог этого здания, когда я стану взрослым. А теперь он предоставляет мне офис за месяц до моего двадцать пятого дня рождения — дня, когда всему аду суждено вырваться на свободу. Что-то было не так. Кабинет был открытым и просторным, с рядом окон от пола до потолка, выходящих на Манхэттен. Стены были выкрашены в белый цвет, а пол был выложен угольно-серой мраморной плиткой. На фоне белых стен выделялись черно-белые фотографии города в ярко-красных рамках. Письменный стол — белая геометрическая конструкция, выглядевшая так, словно она балансировала на вершине треугольника, — стоял перед массивным черным книжным шкафом, занимавшим почти всю стену. Перед столом стояли два серых стула, а у одной стены-диван. Я мог бы подумать, что это подстава, что он меня подманивает, но тут была одна вещь, которая привлекла мое внимание больше всех остальных деталей в этом кабинете. На полу перед диваном лежал ковер из львиной шкуры. Моего льва. Папа вошел в кабинет и хлопнул меня по плечу. — Ты готов есть? Это зависит от обстоятельств, папа. Ты готов бежать? Я посмотрел ему в глаза. — Готов. — Хорошо. Твоя мама приготовила большой ужин по случаю возвращения домой в Skyline Room. Она писала мне последние пятнадцать минут. Точно. Он имел в виду настоящую еду. Я должен был догадаться, что мама устроит из моего возвращения домой спектакль. Она жила своей жизнью под вспышками фотокамер и носила уверенность в себе, как бриллианты. Внимание было ее криптонитом, возможно, потому что отец никогда не давал ей его. Но она всегда была замечательной матерью, была любящей и поддерживающей. В спокойной ночи, когда она снимала маску, которую носила для всего мира, мама садилась у изножья моей кровати и рассказывала истории о греческой мифологии. Это была ее любимая история. С годами она стала и моей. Мама ничего не знала о секретах отца. Она не обижалась на меня так, как он. Я все еще чувствовал его застарелую горечь по отношению ко мне. Даже сейчас, когда мы стояли в кабинете, который он выделил для меня. Даже после его улыбок и обещаний лучшего будущего, острое лезвие предательства все еще было там, за спиной, готовое вонзиться в меня. Видел это по тому, как раздувались его ноздри, когда он улыбался. Я ответил на его улыбку своей собственной. — Слава Богу. Я четыре года ждал приличного бургера. *** Skyline Room находился на последнем этаже самого высокого здания на Донахью Плаза. Со всех сторон были окна, выходящие на небо Манхэттена — отсюда и название. Это был классический вид модерна с большой хрустальной люстрой в центре комнаты и искусно составленными цветочными композициями на каждом столе, покрытом белым льном. Там, где обычно стоял рояль, расположился джазовый оркестр. Это не совсем мое представление о хорошем времяпрепровождении, но маме было приятно. Большинство людей пришли сюда ради моей мамы, но несколько человек были здесь, чтобы увидеть меня. Я вошел и сразу же обнял ее, постарался сказать все нужные слова: как все идеально, как прекрасно она выглядит, как я благодарен. Затем я обнаружил Чендлера Кармайкла, прислонившегося к барной стойке, который выглядел как всегда достойно модели с обложки журнала GQ. Чендлер всегда был отполирован, всегда безупречен, но я знал, чем он занимается в свободное время. Я знал, где он бывал. — Блудный сын возвращается, — сказал он, его яркая улыбка сияла, когда он поднял в воздух бутылку Shiner Bock в знак приветствия. Я покачал головой, затем махнул рукой бармену, чтобы тот принес и мне пива. — Больше похоже на Аполлона. — В отличие от блудного сына, уходить было не моей идеей. Чендлер нахмурил брови, отпивая пиво. Бармен передал мне мою бутылку. — Греческий бог, который был изгнан с Олимпа за то, что разозлил своего отца, — объяснил я, а затем сделал глоток. Ледяная жидкость была просто райской. Его глаза расширились, когда он уловил смысл моих слов, и направил свою бутылку в мою сторону. — Или Ромео. Они изгнали этого ублюдка за то, что трахнул не ту девушку, а потом убил ее брата. — Ее кузена. Чендлер остановил бутылку прежде, чем она коснулась его губ. — Что сделал? — Он убил ее кузину. — Я отпил. — Но если честно, кузен убил его лучшего друга, так что око за око и все такое литературное дерьмо. — Говоря о лучших друзьях, хотел убедиться, что ты знаешь, что я сделал то, о чем ты просил…, — он посмотрел через мое плечо, — …той ночью.