Я прошел через фойе, по коридору и направился в кабинет отца. Дверь была открыта, поэтому я глубоко вздохнул и приготовился к тому, что нужно сделать. Он стоял перед барным шкафом, наливая виски из хрустального графина. Я увидел его боковой профиль. Его светло-серый галстук идеально ровно лежал на его белой рубашке на пуговицах. Все волосы были на месте, а челюсть гладко выбрита. Внешне он выглядел в полной мере соответствующим тому мощному присутствию, которое он излучал. — Может, и тебе налить? Мы празднуем? — Было похоже, что он ждал меня. Я вошел в комнату. — Мне двадцать пять лет. Я не могу вечно жить с родителями. — Я даже не спросил, знает ли он о пентхаусе или нет. Это не имело значения. — Двадцать пять, — повторил он. Слова прозвучали как проклятие, вырвавшееся из его уст. — Двадцать пять. — Отец сделал ударение на каждом слоге. — Это магическое число, не так ли? — Он приманивал меня, хотел, чтобы я показал свою руку. Да пошел он. — Я думал, что магическое число — три, но что я знаю? Три. Число завершения. Прошлое, настоящее, будущее. Начало, середина, конец. Рождение, жизнь, смерть. Все было в тройках. Отец повернулся ко мне лицом. Плавные линии его лица стали жесткими, а глаза потемнели, превратившись в бездушные омуты. Он поднял свой бокал, как бы соглашаясь, а затем одним глотком осушил его содержимое. — Он собирается забрать ее у тебя, ты знаешь. Хорошо, папа. Я кусаюсь. Я пересек комнату и уперся одним бедром в его стол. — Кто? Его губы искривились в злобной ухмылке. — Хантингтон. — Отец наклонил свое тело, чтобы налить себе еще один напиток. — Он баллотируется в президенты. Я вспомнил охоту и обещание Малкольма, что, когда срок Джейкоба закончится, он возьмет бразды правления в свои руки. Наверное, я не понимал, что прошло уже так много времени. Расправил плечи, теперь мне стало любопытно, к чему приведет остальная часть разговора. — Твой прадед начал все это. — Он поднял руку вверх в круговом движении, указывая на наше окружение. — Он был самодельным миллиардером. — Отец сделал глоток, шипя, когда жидкость покрыла его горло. — Пока правительство — один из предков Хантингтона — не решило, что несправедливо, чтобы один человек имел все. Один человек не должен быть настолько могущественным. — Еще один стакан. — Поэтому они заставили его разделить его, продать по частям. — Он усмехнулся. — Они заставили его поделиться. — Он произнес последнее слово так, словно оно отравило его язык. Я уже знал это. Дедушка Донахью основал компанию Donahue Oil, которая позже была разделена на другие компании, такие как Chevron и Exxon. Какое отношение все это имело к Татум или ко мне, я не знал, но догадывался, к чему он клонит. Если я прав, я собирался выйти отсюда и вырвать жизнь из тела Малкольма Хантингтона. — Вечно они над нами издеваются, эти Хантингтоны. Всегда забирают то, что принадлежит нам по праву. С самого начала. — Отец допил остатки своего напитка, затем с тяжелым стуком поставил стакан на крышку шкафа. — Он собирается отдать свою дочь Халиду. Затем он собирается перекрыть наши трубопроводы и снова впихнуть нам в глотку правила импорта/экспорта. Мне плевать на трубопроводы. Все, что я слышал, это то, что он собирается отдать свою дочь Халиду. Ярость бурлила во мне. Ярость бурлила в моей груди, а ненависть обвилась вокруг сердца, как колючая проволока. — Он собирается отрезать нас, отдать индустрию Халиду, вместе с маленькой посылкой, чтобы убедиться, что он все еще получает свой кусок пирога. Вот ублюдок. Отключит нас. Заставить США получать нефть от Халида, набивая свои карманы. Передать Татум в качестве утешительного приза, чтобы Хантингтон получил свою долю прибыли, не нарушая никаких правил. Формально это будут акции Татум, но на тот момент всем будет наплевать. Никого не волнует, что она будет унижена и обманута человеком, который убивал всех, кто осмеливался бороться за права женщин. Никого не волновало, что огонь в ее глазах будет угасать с каждым набором правил, которые он ей устанавливал, или если он отрежет ей клитор, чтобы она не могла доставить себе удовольствие. Тот, кто решил, что деньги должны быть зелеными, был неправ. Они должны были быть черными, потому что именно это они и делали с душами людей. Они отправляли их в самые темные ямы ада, пока те не выходили оттуда лишь кучкой пепла. Я собирался убить Хантингтона. Перерезать ему горло, потом помочиться на его труп, прежде чем разрезать его на куски и скормить семейной собаке. Я бы сказал, что мой отец блефует, если бы не его тревожное поведение, выпивка… и тот факт, что он редко блефовал. Если Киптон Донахью говорил вам что-то, вы могли поверить в это как в правду. Сплетни ему были ни к чему. Отец рассмеялся, звук был маниакальным, что контрастировало с его благородным видом. — Что ж, думаю, именно Халид получит кусок пирога, не так ли? Стиснул зубы. — Заткнись. Он сделал шаг ко мне и улыбнулся, словно гордясь своими следующими словами. — Каково это — знать, что киска, ради которой ты готов отдать все, будет скакать на члене человека, пытающегося украсть нашу империю? Я сжал в руках его рубашку и шлепнул его на землю. — Я сказал, заткнись, блядь! — Я встал над ним на колени и схватил его за галстук, затем обмотал его вокруг шеи, готовый задушить его до смерти. Кто-то прочистил горло в дверном проеме. Я поднял голову, временно отвлекшись на звук. Папа воспользовался случаем, чтобы спихнуть меня с себя. Я лег на спину и уставился в потолок, заставляя своих демонов вернуться в клетку, и попытался вспомнить недавнее время, когда отец был теплым, когда он видел во мне сына, а не врага. В памяти всплывали лишь воспоминания о кипящем гневе и обиде. — Добрый день, судья Фланнери, — сказал отец, вставая и поправляя галстук. Я проследил за его взглядом, когда он усмехнулся, глядя на грузного мужчину с седыми волосами и в очках. — Как раз тот человек, которого я хотел увидеть. — Он стоял надо мной, глядя вниз. — Видишь, сынок, Хантингтон ошибается. Один человек может обладать всей полнотой власти, и судья Фланнери здесь, чтобы убедиться, что этот человек — я. Только сначала нам нужно разобраться с некоторыми досадными бумагами. — Отец осторожно поставил свой итальянский кожаный ботинок на мое горло, надавив так сильно, что стало неудобно дышать. — Если ты еще хоть раз подумаешь о том, чтобы прикоснуться ко мне, я убью тебя и даже не вздрогну. Понял? Я сузил глаза и изо всех сил постарался плюнуть на его ботинок. След слюны в итоге упал на мой подбородок. Папа засмеялся, затем убрал ногу и протянул руку. Я отбросил ее и встал сам. Судья стоял в дверях, молча наблюдая за происходящим. Папа прочистил горло, затем подошел к своему столу. — Пожалуйста, присаживайтесь. — Он указал на стул с противоположной стороны. — Чертовски жаль Брэдшоу. — Он покачал головой, как будто ему было дело до нашего мертвого адвоката. Я знал лучше. — Но надеюсь, вы сможете прояснить для меня некоторые вещи. Некоторые технические моменты. Например, мой траст на три миллиарда долларов. Он посмотрел на меня. — Это все, сынок. Закрой дверь, когда будешь уходить, ладно? С радостью. Я закрыл за собой дверь, затем достал свой телефон и нашел имя Чендлера. — Это я, — сказал я, когда он ответил. — Он выходит из себя. Нам нужно немного ускорить это дерьмо. Встретимся в клубе. Ты знаешь, в каком. ГЛАВА 20 Татум Двадцать один день. Казалось, что это миг и целая жизнь одновременно. Прошел почти двадцать один день с той первой ночи, когда Каспиан провел ночь в моей постели. Двадцать один день прошел с тех пор, как я начала готовиться к балету в театре. Это была не профессиональная постановка, не такая, как в Нью-Йоркском балете, но я гордилась тем, что сделала ее незабываемой. Костюмы, декорации, хореография и музыка — все должно было быть на высшем уровне. Недели, предшествующие выступлению, всегда были моими любимыми. Вместо того чтобы проводить в студии только три дня в неделю, я была там каждый день. За последние двадцать один день я стала с нетерпением ждать репетиций, жила ради тех моментов, когда все становилось на свои места. Я ждала ночи, когда Каспиан приходил и брал все, что хотел, а потом укладывал монстра спать, когда тот спал рядом со мной. Последние три недели пролетели как один миг. Конец следующих трех недель казался вечностью. Через двадцать один день Каспиан подпишет документы на свой пентхаус. Судя по тому, что он мне показывал, он идеально подходил ему, все эти жесткие линии и яростная мужественность. Я была рада за него и знала, что он не возражает против того, чтобы остаться со мной, но я могла сказать, что ему не совсем приятно осознавать, что это все еще дом моих родителей. Я также знала, что ему неспокойно под отцовским пальцем. До представления балета «Ромео и Джульетта» в моем старшем классе оставался двадцать один день. Двадцать один день казался вечностью, но я уже придумывала всевозможные способы, как мы с Каспианом будем праздновать, не считая его замечания о том, чтобы трахнуть меня у окна. Сейчас я стояла на сцене театра и слушала партитуру для па-де-де на балконе. Каждый год я была поражена больше, чем предыдущий. Николай Волков, декоратор, которого нанял мой отец, проделал феноменальную работу по воссозданию Вероны шестнадцатого века, а от музыки Серджио у меня мурашки бежали по коже. Линкольн вошел и положил букет красных роз на авансцену. Он превратил этаж над театром в квартиру, поэтому меня не удивило, что он всегда был здесь. Я взглянула на цветы. — Ты должен был оставить их для конца представления. — Они не для тебя. — О? И кто же эта счастливица? Он пожал плечами. — Если мои подсчеты верны… — он мысленно пересчитал цветы, — …то счастливиц будет двенадцать. — Ты отвратителен. — Я подошла и нажала Стоп на плейлисте. — Если быть джентльменом — это отвратительно, тогда ладно. — Если Линкольн был джентльменом, то я была королевой. — Я дарю по одной случайной цыпочке после каждого выигранного боя. — И это помогает тебе переспать? — Мне не нужны цветы, чтобы трахаться, но да. Они точно не помешают. — Тебе нужно найти кого-то достойного и остепениться. — Я прошла по всей длине сцены, мысленно прикидывая, куда поставить посадочные огни. Он фыркнул. — Ты имеешь в виду, как ты? Неужели мистер Достойный так и не собрал свои трусики в кучку?