Но Джон Эрл-то не смертельно болен. Повреждения лица (кажется) никак не связаны с инсультом и вообще (кажется) не такие уж серьезные. Припухлости на лице, горле, руках свирепо краснеют. Как будто его поклевала какая-то птица. Хорошо поклевала. Могла бы задуматься, чем вызваны столь необычные следы. Но в ее нынешнем рассеянном состоянии она способна только на безотчетные улыбки. Улыбки как проявление воли. Как акт мужества, при всем отчаянии. Она слегка сжимает его руку – так подбадривают ребенка. Дорогой, мы все здесь… почти все. И останемся с тобой, пока нас не прогонят. (А что, могут прогнать? Когда закончится дневная смена? Как-никак отделение интенсивной терапии.) Случайная перекличка. Вчера она подняла такую тему с мужем. Ну, «тема» – это громко сказано. Уайти (как всегда) отреагировал гримасой. Устроил (комическое) представление у кофейной машины. Сделал вид, что ничего не слышит. Они остались вдвоем в огромном доме, который некогда был центром… всего! В любой момент где-то рядом носилась ватага. Пятеро детей, и у каждого еще куча дружков-подружек. (Хотя это требует уточнения. К тому времени, когда у Вирджила завелись дружки, взрослый Том уже перестал приводить домой своих приятелей, не говоря уже о подружках.) Сколько собиралось за ужином? Столько! Уайти изобразил на лице ужас, но (на самом деле) ему нравилось, что в доме кипит жизнь. Казалось, так будет всегда. Звонили родители одноклассников, потерявшие своих детей, а они в это время развлекались в огромном доме на Олд-Фарм-роуд. И куда все исчезло? Дети, шумная жизнь? Последней съехала София, у которой было всего две или три близкие подруги. Вирджил, вращавшийся в кругу самых разных и весьма чудны́х приятелей, то приезжал, то уезжал, так что он не в счет. Словом, убыль и потери происходили постепенно, не сразу. Почему же она утирает слезы? Только пугает сидящих рядом дочерей! В конце концов, после всего переполоха и многочасовой операции, Уайти жив. Хорошо бы дети жили далеко, приезжали в гости с внуками и хоть какое-то время пожили с родителями. Ведь когда дети живут где-то рядом, они не остаются с ночевкой, это факт. Заезжают ненадолго. Поужинать. На пару часов. И уезжают домой. Их дом не здесь. Все это она пыталась объяснить Уайти. Так печально, так страшно, их общий дом утекает сквозь пальцы как вода. (Шутка ли? Она стискивает безвольные холодные пальцы мужа, пытается вернуть их к жизни.) Какая все-таки необычная пара. Джессалин, тихоня, и Уайти… этим уже все сказано. Когда они одни, Джессалин нередко обращается к мужу со всей прямотой и убедительностью. Постороннему человеку в это трудно поверить, но она тихим голосом объясняет супругу, что ему следовало бы пересмотреть импульсивно принятое решение. Звучит это примерно так: Дорогой, пожалуйста, послушай меня. Мне кажется, было бы правильно… И он с ней не спорит. Никогда не говорит «нет». Притом что Уайти Маккларен бывает резким и пренебрежительным с другими, собственную жену за пятьдесят лет он ни разу не окоротил. Ему даже нравится, когда она его поправляет. Принижает, ставит на место. Дорогая супруга доказывает, что он был не прав. Ну что ж. Если ты так считаешь… наверно, ты права. Ты моя лучшая половина, говорит он ей. Мой светлый ангел. Во всем мире она была и остается его спасением. Не в ином мире, а в этом. Только Джессалин способна сделать Джона Эрла Маккларена таким, каким его задумала природа, – так он говорил ей и другим. Часто ли такое бывает, что человек, столь напористый в отношениях с другими, так покладист в общении с женой? Речь, конечно, не идет о жестких сделках. Он влюбился раз в жизни. Джессалин тогда было семнадцать. Робкая, тихая, скромная. И невероятно хороша собой. Он посматривал на ее личико, ее аккуратно заплетенные косички. На ее грудь. Она все видела. Эту беспомощность мальчишки, что проглядывала в его лице. Никакого морализаторства, никаких строгих правил. Это мы и называем: любовь. Они держались за руки. Джонни Эрл был явно смущен. Ему хотелось крепко сжать маленькую ладошку, но боялся (так он сказал) ее сломать. Спустя столько лет это вызвало у нее смех. Запомнила на всю жизнь: боюсь сломать. Можешь сейчас ее сломать, дорогой. А вот она не сразу влюбилась в Джона Эрла Маккларена, мужчину с ярко выраженным характером, даже когда ему было двадцать с небольшим. Но со временем случилось. Она этому не противилась. Как же ей сейчас хотелось, чтобы он сжал ее руку покрепче. Впрочем, не в ее характере грузить человека тем, что она в нем нуждается. Нет, она сама сожмет его руку. На протяжении многих лет, без устали, она сжимала руку ребенка, иногда сразу двух, – переходя улицу, в публичных местах, на лестнице. «Дети!» – говорила она тихо, но бодро. И ребенок без колебания протягивал руку матери. Это доверчивое рукопожатие – что может быть чудеснее? Ее главный страх – что кто-то из детей вырвет ручонку и выбежит на проезжую часть… или угодит в какую-то другую передрягу, стоит ей только на секунду отвлечься. Мамочка, мы отвезем тебя домой. А утром вернемся. Джессалин не спешит покидать палату. Как можно бросить бедного истерзанного Уайти! Когда он откроет глаза, первой, кого он увидит, должна быть она. Конечно я здесь. Я всегда буду рядом. В растерянности смотрит на часы – уже утро? Где, в сущности, она находится? Уайти, кажется, занимает меньше места на больничной койке, чем на домашней кровати, где матрас комфортно проседает с его стороны. Ночь вместе с Уайти – это целое приключение. Он раскидывается, вздыхает, беспокойно переворачивается, забрасывает на нее руку, а если просыпается (или как будто просыпается), то издает горловой звук и тут же снова проваливается, словно уходит под воду, все глубже и глубже, а Джессалин, лежа рядом в некоем трансе, не перестает удивляться: сон приходит к нему так легко, а ей приходится ловить свой сон с помощью хлипкого сачка. А на больничной койке лежащий на спине Уайти кажется… каким-то маленьким. Съежившимся. Случилось то, с чем он всю жизнь боролся, – не дать себя умалить. Как же тяжело он дышит, с каким напряжением. Сейчас бы улечься с ним рядом и обнять, чтобы ему стало легче, как она часто обнимает его дома, когда он беспокойно ворочается во сне. Но койка слишком узкая для двоих, да и медицинский персонал не позволит. О чем она думает! Мысли шуршат в голове, как сухие семечки в глиняном горшке. Или как случайные монетки, скотч и мотки ниток, когда резко открываешь выдвижной кухонный ящик. Ее сморило. Она видит на полке рассыпавшиеся макароны. Как неприглядно. Это у нее-то, у образцовой хозяйки! На рабочем столике разбросаны газетные страницы. В раковине грязные тарелки, которые она собиралась сполоснуть и загрузить в посудомоечную машину. Засыпает семена в птичьи кормушки, стараясь ничего не просыпать, дабы не привлечь белок. Уайти с ними воюет: «А ну, проваливайте! Черт бы вас побрал!» Они смеялись над тем, как он, вне себя, бросался на белок, а те, отбежав на несколько ярдов, кричали на него и размахивали своими огромными хвостами – этакие злобные крысы. София напоминала ему: Папа, белки тоже голодные. Еще Уайти враждовал с канадскими гусями на задней лужайке. Каждый день их полку прибывало. Ничто так не раздражало Уайти, как гусиный помет. Пошли все отсюда! Убирайтесь в свою Канаду вместе с пометом! Он призвал на помощь мальчишек. Длинноногий Том, посмеиваясь, бросался на гусей с хоккейной клюшкой. А шестилетний коротышка Вирджил шкандыбал за старшим братом. Где Том проведет эту ночь? В семейном доме, в своей бывшей комнате? А Вирджил? Где он, кстати? Слишком много Маккларенов для больничной палаты. Больше двух гостей не положено. Остальные ждут в коридоре (по крайней мере, Джессалин хочется так думать). В комнате ожиданий Вирджил долго не усидел. Мать видела, как он прохаживается туда-сюда по коридору. Как беседует с ночной нянькой. Даже любопытно наблюдать за тем, как ее младшенький (худющий, сутулящийся, чтобы казаться ростом пониже, темно-русый, с конским хвостом и редкой бородкой – отцу бы точно не понравилось его появление в публичном месте! – в мешковатом комбинезоне, расшитой индейской рубахе, которую бы Уайти посчитал хипповатой, и неизменных заношенных кожаных сандалиях) разговаривает с незнакомкой, смотрящей ему в рот, – интересно, о чем он разглагольствует? – медсестрой (примерно его возраста или чуть старше), а та хлопает, кивает и улыбается так, словно впервые встретила столь красноречивого человека. Вирджиловская ахинея, как любит презрительно повторять Том. Это жестоко и несправедливо. Не всегда понятно, к чему Вирджил клонит, но он-то понимает и настроен серьезно. Я должен очистить душу. На это уйдет целая жизнь.