Том понимал, что у матери сильный шок. Да и сам Том возвращался в Хэммонд как в тумане, плохо соображая. Но мать должна (считал Том) настаивать на вскрытии. Вот только объяснять причины он (пока) не желал. Он постарался подключить старших сестер, однако ни та ни другая его не поддержали. Только София (все-таки научный работник), и то без энтузиазма, с ним согласилась, но давить на мать отказалась. Только ее расстраивать… Даже Вирджила такая перспектива расстроила. Можно подумать, кремация легче вскрытия! А Том продолжал настаивать. Он объяснял матери, что результаты вскрытия могут понадобиться, если вдруг откроется судебное дело… Джессалин в испуге заткнула уши. Она не хотела ничего такого слышать. Не хватало еще подвергнуть бедного Уайти вскрытию после всего, что он пережил! Ее красивые (а нынче красные) глаза навыкате от слез. На губах слюна. Всегда ухоженная, с макияжем, сейчас она выглядела растрепанной, смятенной. Если бы Уайти увидел ее такой, он бы онемел. Джессалин накричала на Тома, что не лезло ни в какие ворота: Нет! Я сказала: нет! Нельзя с родным отцом проделывать такое! (Когда она последний раз на кого-то кричала? Большой вопрос. Пожалуй, никогда.) (Позже Джессалин не вспомнила, что накричала на Тома. И разговор о вскрытии стерся из ее памяти.) (Впрочем, и Том об этом не вспоминал.) В течение недель, если не месяцев, никто не мог произнести вслух это страшное слово: умер. Ни у кого язык не поворачивался. Ни у Тома, ни у Беверли. Даже у Лорен, самой практичной и несентиментальной из Маккларенов. Грубому лобовому слову-приговору – умер – она предпочитала более мягкое ушел. Она даже еще смягчала: ушел во сне. (Это так? Уайти действительно умер во сне? Строго говоря, да. Ведь он несколько часов не приходил в сознание. Его иммунная система была так сильно поражена инфекцией, что он впал в коматозное состояние, сделался «невосприимчивым».) Для Софии тема смерти была сразу закрыта. Если ей кто-то звонил, она слушала вполуха. В доме на Олд-Фарм-роуд она хранила молчание, а сестры говорили не умолкая. Пока они вместе с матерью готовили на кухне, Беверли и Лорен не сходили с этой темы, словно считая, что если вслух не скорбеть, то это не скорбь. И как только Джессалин их выносит! Нелюбовь к старшим сестрам вспыхнула в Софии с новой силой. – Хватит уже об этом! Вы всех достали. От такого выпада сестры онемели. Смотреть на мать она не решалась. – Мама устала от этих ваших разговоров, не видите, что ли? Хоть бы один вечер помолчали. Она убежала к себе на второй этаж. В момент смерти отца Вирджил находился не пойми где (на то он и Вирджил). Но на следующий день он уже был вместе с семьей и, видя рассеянную материнскую улыбку, сразу понял: до нее еще ничего не дошло. Он боялся матери и боялся за нее. Беверли буквально стиснула его в объятьях. Шея намокла от ее слез. Он сделал над собой усилие, чтобы не отшатнуться от этих мягких грудей… что-то вроде поролона… о господи. Лорен, слава богу, не стала его обнимать. Только сжала локоть – жест соболезнования, быстрый, твердый, а в глазах стоят слезы скорби и отчаяния. Кошмар. Этого никто не ждал. Лорен – жесткая и бесполая, как репа. Даже Вирджил, ничего не смыслящий в женской моде, понимал, что ее брючные костюмы – позапрошлый век и какого-то грязно-оливкового цвета. Волосы (невероятно для директора школы) выбриты, короткая щетина, как у морского пехотинца. Суровое лицо словно вырезано ножом, небольшой рот поблескивает ярко-красной помадой… чтобы сразу тебя окоротить. Когда Вирджил был маленьким, она порой защищала его от большого заносчивого брата. Но бывало, цеплялась к нему не хуже Тома, доводя до слез. Со временем он понял, что им нельзя доверять. Ни старшему брату, ни сестрам. После той злосчастной ночи на семейной кухне Вирджил и Том друг друга избегали. После смерти отца Вирджил разглядел в глазах Тома едва скрываемое бешенство… почему-то именно по отношению к нему. Наблюдая, как тот поглощает отцовский виски, он понял, что его старший брат выпивоха. Том начал попивать еще в школе. Дружки-спортсмены выпендривались друг перед другом. А позже – в Университете Колгейт, в большом мужском братстве, названном загадочным греческим именем, которое Вирджилу даже вспоминать не хотелось из презрения и неодобрения. Лорен называла их «свиньями и сексистами», на что Том огрызался: Ты ни хрена не понимаешь. Декесы классные парни. Вирджил давно перестал удивляться тому, что старший брат его не выносит. А вот нелюбовь отца его озадачивала. Только в конце жизни, уже в больнице, где Вирджил играл ему на флейте, в глазах отца появилось что-то похожее на нежность. Хрш. Мн нр. Вирджил наклонялся, чтобы получше расслышать. Что отец с таким трудом пытался ему сказать? В отличие от него, Джессалин и София обычно расшифровывали эти нечленораздельные звуки. В ту ночь Вирджил держался от всей родни подальше. Он испытывал… не то болезненную грусть и ошарашенность от потери, не то (вот уж неожиданно) воздушность, полетность. Больше никогда он не увидит отца. Этот прищур с ухмылочкой, эту (почти ощутимую) заминку перед приветствием: Вирджил, как дела? Он тогда спрятался в отцовском кабинете. Ребенком он здесь почти не бывал, только когда изредка приглашали. Здесь вам, ребятки, нечего делать. Дверь закрыта, стало быть, от ворот поворот. Сюрприз: большой письменный стол и рядом стол поменьше очищены от бумаг. Отец привел их в идеальный порядок, как будто знал, что не вернется. На письменном столе ультрасовременный компьютер с темным экраном. Интересно, подумал Вирджил, какой у отца был пароль для входа. Влезть в чужой комп – задача для него непосильная. У Вирджила нет компьютерных навыков. Сабина и та соображает лучше. Да и желания нет влезать в чужую частную жизнь. Если у отца были какие-то секреты, лучше о них не знать. И свои секреты Вирджил предпочитает оставить при себе. До него почти не долетают голоса в другом конце дома. Они далеко, а значит, никогда не узнают… Вирджил украдкой приближается. Двадцать с лишним лет он мечтал о таком, и вот случилось. Уайти уже не узнает. Он выдвигает ящики письменного стола. Вроде ничего интересного: документы, папки, конверты, марки. В нижнем ящике – банковские счета, чековые книжки, распечатки фондовых акций. Будь у него побольше времени, он бы, возможно, поизучал документы. Хотя ему не так уж интересно, сколько денег скопил его отец. Есть в этом что-то отталкивающее. Ни к чему все это ворошить. Узнав о смерти Уайти, он в тот момент подумал: Наверняка он не упомянул меня в своем завещании. Он решил не заморачиваться по этому поводу. Да плевать. На краю стола лежало пресс-папье. Такой тяжелый треугольный камень размером с кулак, розоватый, переливающийся. Кварц? Полевой шпат? Чей-то дар с сентиментальным подтекстом; а может, Уайти сам его приобрел, и тогда он точно имеет сентиментальный подтекст. Вирджил сунул камень в карман. Никто не обратит внимания на пропажу. – С дедушкой случилось что-то плохое. Внуки знали про тяжелую болезнь деда, поскольку их приводили к нему в больницу. Они с трудом узнавали избитого мужчину на больничной койке, который странно дышал и странно пахнул, а когда с ним заговаривали, он странно отвечал, так что нельзя было ничего понять. – Дедушка ушел… Эти туманные, уклончивые слова адресовались младшим внукам, не имевшим представления о том, что такое «смерть». Но и старшие внуки совершенно терялись, видя перед собой залитые слезами лица взрослых. Они кусали губы и ждали, когда же эта неловкая ситуация закончится. – Дедушка ушел… Он тебя так любил! Они испытывали чувство вины. Как нашкодившие дети. Но где они нашкодили, было непонятно. Старшие внуки знали дедушку Уайти много лет – целую жизнь! Не то что карапузы, для них он был единственным «стариком», который их веселил и никогда не ругал. В чем-то он был как они: этакий командир, непредсказуемый, порой ворчливый, но почти всегда смешной. Он был совсем не похож на других дедушек, с ним было забавно. И вот он «ушел». Не смешно, скорее страшно. В первую минуту. А потом быстро прискучило.