Или слишком короткий? Не твой размер, Уайти. Значит, он сел? Значит, так. Чертова химчистка! Надо на них в суд подать. Джессалин предается воспоминаниям, утирая слезы. Вот последний костюм, который она забрала из больницы. Из легкого шотландского твида, с жилеткой. Уайти, не любитель ходить по магазинам, сразу загорелся при виде этой тройки, и Джессалин, не будучи в восторге, согласилась, что «да, красивый… необычный», и при этом перекинулась с продавщицей понимающим взглядом в трехстворчатом зеркале. – Вот чего я точно не хочу, так это «традиционный» костюм. Серый фланелевый в полоску, с тремя пуговицами, – сказал он. – Мне кажется, их уже давно сняли с продажи, – сказала она. – Так что тебе это не грозит. Уайти сказал продавщице, что у него есть шотландские предки, и, пусть шотландка Black Watch отличается от их родовой, макклареновской, он не настолько сентиментален и патриотичен, любая шотландка его устраивает, лишь бы потемнее и выглядела «достойно». Джессалин и продавщица тихо посмеялись, Уайти даже не заметил. Как она любила мужа, его простодушное тщеславие, его рассеянность. Этот костюм, весь изодранный, выпачканный в грязи, в пятнах крови, висел в пластиковом пакете, как велел Том. – Не отдавай его в химчистку и не выбрасывай, – сказал он матери. Потому что костюм пострадал не в результате автомобильной аварии, а вследствие нападения полицейских. (Джессалин давно уже ничего не слышала от Тома про дело против хэммондской полиции. Она даже толком не поняла, в чем, собственно, он и адвокат Бад Хоули обвиняют департамент. В должностном преступлении? В избыточном применении силы? В нападении? В непредумышленном убийстве? Им, Маккларенам, лучше бы этого не делать. Ее мозг сжимается от подобных мыслей, как ее чувствительные зрачки сжимаются от яркого солнечного света.) В любом случае любимый костюм мужа она не отдаст. Он с гордостью надевал его по торжественным поводам, хотя брюки ему жали в спине, а внизу собирались в складки. – Я что, усыхаю, Джесс? Что-то рановато! – Мой муж-красавец в костюме от Black Watch. – Она со смехом становилась на цыпочки и целовала его в щеку. В нем он прожил свой последний день, когда он еще был настоящим Уайти Макклареном. Вот оно, тщеславие! Его и ее. Дав слабину, она закрывает дверь в кладовку. Нет, она пока не готова к таким испытаниям. Ты должна жить дальше ради меня. Если ты сдашься, я сгину без следа. Она не сдастся. Второй раз она мужа не бросит. Телефонные звонки. Раздраженный голос Беверли на автоответчике: Мама? Мама! Я знаю, что ты дома. Возьми трубку! Мама, если ты не перезвонишь в течение десяти минут, я сяду в машину и ПРИЕДУ. Джессалин спешно перезванивает. Слабое оправдание: она была в саду… или пылесосила… и не слышала звонков. Дорогая, у меня все хорошо. Не надо приезжать. Каждую неделю цветы от Лео Колвина. Понедельник, одиннадцать утра. К дому подъезжает знакомый фургон доставки, в дверь звонит знакомый крепыш. Джессалин, прячась за занавеской на втором этаже, ждет, когда он уедет, оставив букет на крыльце. Через какое-то время она заберет цветы. Но иногда она про них забывает. – Мама, на крыльце стояли цветы в вазе, я их принесла. Тут есть карточка… Моей дорогой Джессалин от Лео, с любовью. Как это мило! Букет недельной давности еще стоит на кухонном столе в точно такой же стеклянной вазе от цветочницы. В течение недель, даже месяцев ассортимент менялся: розы, хризантемы, гвоздики, потом амариллисы, нарциссы, тюльпаны, маргаритки, гиацинты, лилии. Милейший Лео Колвин. Как здорово, что они, старые друзья (вдова и вдовец), встречаются, друг друга утешают. – Мне кажется, папа за тебя порадовался бы. Джессалин не отвечает. Ее руки по-домашнему умиротворяюще (для дочери, если не для нее самой) возятся со старым букетом, уже отцветшим, лепестки начали опадать на рабочий стол и на пол; она ломает стебли пополам и не без удовольствия отправляет букет в мусорное ведро, а застоявшуюся попахивающую воду выливает из вазы в раковину. Губы растягиваются в победной улыбке. Ну вот. Дело сделано! – Мне кажется, папа за тебя порадовался бы… узнав про Лео… Беверли произносит это уже не так уверенно. Она озирается (точно как мать, делающая это по сто раз на дню), словно почувствовав, что Уайти где-то рядом и с недовольством на нее посматривает. – Он любил людей… встречи, новые друзья… папа любил даже тех, кто ему не очень-то нравился. Ты же помнишь, как он расстраивался, когда кто-то, с кем у него были давние разборки… уходил в мир иной. Беверли произнесла это с излишним пылом. В доме вдруг повисает молчание, такое же ощутимое, как сладковатый запах газа из духовки. Во время своих (незапланированных) визитов (чем-то напоминающих посещения подозрительного клиента социальным работником) Беверли чрезмерно весела, говорит излишне громко и чересчур бдительна – например, обращает внимание на гору нераспечатанных конвертов (открытки с выражением соболезнования, письма) в плетеной корзинке на кухонном столе. Она уже выговаривала матери по этому поводу. – Мама, давай вместе их откроем. Тебе пойдет только на пользу, когда ты лишний раз убедишься в том, как люди любили папу… Джессалин тупо моргает, глядя на дочь. С какой стати это должно пойти мне на пользу? – Хотя бы из вежливости… посмотри, о чем тебе пишут люди. Вообще-то… вдовам принято отвечать… на соболезнования. Беверли запинается, словно у нее во рту лежит что-то постороннее, то ли семена с кислинкой, то ли пучок крапивы. Сама удивляется каждому сказанному слову, но остановиться уже не может. Беверли надеется, что мать предложит ей остаться до конца дня, а то и на ночь. Где еще будет так хорошо, как в родительском доме на Олд-Фарм-роуд? Муж устал от перемены ее настроений. Дети все чаще на нее наскакивают. Мам, да блин. Возьми уже себя в руки. Она сбежит в дом своего детства! В девичью комнату, где сохранились старая кровать, комод и зеркало, когда-то главный ее дружок. Это же факт: никто так не заинтересован в тебе, как твое отражение. – После Уайти что-нибудь осталось? Я имею в виду спиртное. Или ты все вылила? – Да, я все вылила. – Ох, мама! Но я сейчас не мама. Постарайся это понять. Беверли вынуждена уехать, обиженная, раздраженная, недовольная собой (ей так хотелось выпить!) и матерью, которая вылила папин дорогой виски в раковину непонятно за каким чертом. Через пять минут после того, как она покинула родной дом, она съезжает на обочину, чтобы позвонить Лорен и оставить ей голосовое сообщение мученицы. Я же тебе говорила, наша мать совсем потеряла голову от скорби, уже который месяц не в себе, обошлась со мной грубо, папа просто не узнал бы ее в старой, несвежей одежде, растрепанную, диковатую, седую… она окончательно поседела… он ведь так гордился тем, что она молодо выглядит. Представляешь, уже середина дня, а она еще не накрасилась и ходит в домашних тапках! Не позволила мне разобрать письма и папину одежду. Отказалась поехать со мной за покупками. А когда я пригласила ее на воскресный обед с внуками, она вообще не прореагировала. Скорбь – это понятно, но не до такой же степени! И она не обращает внимания на бедного Лео Колвина, такого симпатичного, настоящего джентльмена, а он в нее влюблен, и он богатый, а значит, не гонится за ее деньгами, как какой-нибудь другой мужчина. Мне звонят ее подруги, у них точно такие же ощущения, Джессалин не до них, она не отвечает на их звонки. Лео Колвина она воспринимает как что-то само собой разумеющееся, в результате она оттолкнет его от себя, и что тогда? Она превращается в старую седую эксцентричную дикарку! Джессалин Маккларен, еще недавно кто бы мог подумать! Я считаю, что нам пора вмешаться. Лорен, черт побери, это серьезно! Только попробуй мне не перезвонить! Снегопад. Утром возле дома следы животного. Джессалин обнаруживает их, выйдя на заднюю веранду, чтобы насыпать птичий корм в кормушки. Одна дорожка следов какого-то существа (размером с собаку), которое поднялось по ступенькам и прошлось по веранде, словно хотело заглянуть внутрь сквозь застекленные раздвижные двери. А еще покружило вокруг дома, как будто слепо искало лаз, чтобы проникнуть в дом. В последнее время тремор в левой руке Лео Колвина заметно усилился. А в Джессалин проснулась жалость. Она готовилась к долгому уходу за мужем после выписки, воспринимая период реабилитации как некое романтическое приключение, и сейчас, лишенная этого опыта, она все чаще посматривает с участием на мужчин в инвалидном кресле и стариков-инвалидов. Но этих бедолаг всегда обхаживают жены, и они вряд ли их отдадут в чужие руки. Вот и хорошо, что так все закончилось, душа моя. В каталке я бы сделался невыносимым, и ты меня в конце концов возненавидела бы. – Уайти, ну что ты такое говоришь… От одной этой мысли ее всю передергивает. Нет, нет и нет. Она купила брошюры и книги с деловыми, утилитарными названиями: «Руководство по уходу за больным после инсульта», «После инсульта: помощь пациентам и сиделкам», «Возвращение после инсульта к нормальной жизни: несколько советов». Она заинтересовалась вечерними курсами в муниципальном колледже для будущих сиделок. Лео Колвин и правда очень милый. Хотя она испытывает к нему не больше чувств, чем к манекену, выброшенному на свалку, нельзя не признать, что он привлекательный мужчина для своего возраста, щедрый, временами остроумный. Как любят повторять ее дочери, джентльмен. И трогательно, что она ему нравится. Лео периодически заговаривает о своих «резиденциях». Квартира с двумя спальнями в кондоминиуме в престижном жилом комплексе для пенсионеров, с видом на реку Чатоква; охотничий домик в долине Кин, в Адирондакских горах; «почти выходящий на залив» кондоминиум в Сарасоте, Флорида. Лео из тех местных жителей, которые проявляют повышенный интерес к Войне за независимость, поэтому его восхищает дом Форрестера, и он был бы счастлив оказаться в таком доме, где живет память о генерале Джордже Вашингтоне. Если другие спрашивают вдову из праздного любопытства, собирается ли она продавать дом, то лицо Лео Колвина выражает настороженность и боль. «Джессалин, вы же не намерены продавать дом? Я надеюсь, что нет». Он нервно соединяет руки, сдерживая тремор. У него Паркинсон? Или тремор «доброкачественный», не являющийся симптомом чего-то серьезного? Джессалин сделалась более участливой. Через год-другой ему может понадобиться женский уход.