Вдова, вдовец. Адская парочка! Трогательно, с какой тщательностью он одевается перед их совместными выходами на званые ужины, где они неизменно сидят бок о бок. «Джессалин, смотрите! Наши карточки стоят рядом». Он щурится, нет ли, случайно, какой ошибки, еще, не дай бог, она окажется на другом конце стола. На Лео некогда элегантный, но слегка траченный молью фланелевый пиджак, галстук-бабочка в горошек (Уайти бы презрительно хмыкнул) и сравнительно неплохо выглаженные брюки (почти), в одном стиле с пиджаком. На ногах чаще всего мокасины с кисточками и черные носки. Как всегда, из нагрудного кармана торчит носовой платок, а на самом кармане закреплен загадочный значок с пересекающимися треугольниками (пирамидами?), говорящий о его принадлежности к тайному братству, в котором (насколько ей известно) Джон Эрл Маккларен не состоял. (Хотя кто знает. Уайти презирал всякие тайные общества, за исключением своего бойскаутского Ордена стрелы. А в это братство его могли принять по чисто профессиональным соображениям. О чем он даже забыл упомянуть в семье, а значок куда-то засунул.) Жидкие бесцветные волосы Лео аккуратно зачесаны. От него пахнет чуть терпким лосьоном для бритья или одеколоном. Он, как ей известно, старый республиканец, но не такой гибкий, каким был Уайти (например, голосовал за Обаму). Про таких, как Лео Колвин, ее покойный муж говорил: «Республиканец – это тот, кто нанимает других, чтобы они делали за него его работу. Полицейских, военных, адвокатов». Лео твердо верит: чем меньше правительства, тем лучше. Зачем регулировать семейный бизнес? Он не одобрял Клинтона. Он не одобрял популизма в политике. У него «были сомнения» по поводу женщин в высоких публичных кабинетах и в судебной власти. Однажды Уайти назвал его в лицо «белым англосаксонским протестантом-республиканцем выдержки 1950 года». Лео рассмеялся, польщенный такой оценкой. И вот Лео говорит ей в замедленной манере, словно обращаясь к больной: – Дорогая Джессалин… вы подумали… о моем завуалированном предложении?.. Завуалированное предложение? О чем это он? – Наши потери… у нас столько общего, между нами на протяжении многих лет существует такая «связь»… я жертвовал на мэрскую кампанию Уайти… мои дети восхищаются вами! Они в восторге оттого, что мы «видимся»… и оба постоянно передают вам приветы! Лео говорит в сильном возбуждении, а Джессалин вдруг представила себе, как его взрослые дети, которых она уже сто лет не видела, обращаются к ней с мольбой: Возьмите уже на себя заботу о нашем дорогом отце, Христа ради! Чтобы немного поумерить его пыл, она сообщает Лео, что толком не может распоряжаться своим наследством. Уайти оставил ей деньги в «доверительном управлении», которое ежеквартально выплачивает ей фиксированную сумму. Если же ей понадобятся бóльшие суммы, то это будет решать душеприказчик, его старый друг-адвокат. – Я не смогу вот так просто взять миллион, а тем более пять или десять. Уайти все продумал. Одна из моих дочерей назвала его завещание «цепями на ногах». Это сардоническое замечание Лорен вызвало у всех легкий озноб. Джессалин сама удивляется, что сейчас вспомнила ее слова. Лео на секунду потерял дар речи. Удивлен? Шокирован? Условиями завещания или пугающим зрительным образом «цепей на ногах»? Разочарован, что она не имеет доступа к большим деньгам или сочувствует ей, не заслужившей настоящего доверия со стороны супруга? – Дорогая Джессалин… Но ведь это ужасно… Лео берет ее руки в свои, желая утешить. Он что-то обдумывает. – Доверительное управление можно оспорить. Это временная мера, и она вас ни к чему не обязывает, просто нужен хороший адвокат. – Он говорит твердо и решительно, таким она его еще не слышала. Он хочет докричаться до Уайти. Лео бросает ему вызов! В жизни они не конкурировали. Между ними был такой разрыв в смысле успеха, что о соперничестве не могло быть и речи. Вот почему этот (запоздалый) вызов выставлял Лео в новом свете. Перед тем как откланяться, Лео берет хозяйку дома за плечи и, неуклюже согнувшись, припечатывает ее губы – едва теплый ватный поцелуй, от которого ей хочется расхохотаться, как двенадцатилетней девчонке. – Спокойной ночи, дорогая Джессалин! – Спокойной ночи… Лео. Она быстро запирает за ним входную дверь. Что происходит? Как она могла такое допустить? Остается лишь смутно надеяться на то, что никакого ее согласия в подтексте пока не было. Она трет онемевшие губы. В воображении возникает картинка: бурлящая река, покрытая пеной, а в толще воды барахтается какое-то живое беспомощное существо… куда оно плывет? Ночью, лежа без сна, она ждала остроумной желчной реплики от Уайти, которая бы подытожила этот вечер, но так и не дождалась. – Для зимнего сквоша. – Тыквенного. С орехами. Вирджил принес ей большую тыкву овальной формы, похожую на булаву, не сказать чтобы красивую, с твердой коркой, грязноватого цвета. Ох и тяжелая, вроде ее сердца. – Ох, Вирджил! Спасибо тебе. Какая красота… Он смеется – настолько неискренне это прозвучало. Ей только и остается, что посмеяться над собой. Великодушная Джессалин Маккларен. При виде на редкость уродливого овоща или такого же уродливого ребенка ее единственная возможная реакция: Красота! – Мама, готовить ее не обязательно. Можешь с ней ничего не делать. Считай, что это такое «художественное произведение» с нашей фермы. – Я знаю, что такое тыквенный сквош, Вирджил. Я делала его с миндалем, корицей и коричневым сахаром. Он вам нравился. И Уайти тоже. Говоря «вам», она имеет в виду детей. Собирательное «вам». – Я не смогу остаться на ужин… – А разве я тебя пригласила? – Такой легкий щипок. Вирджил улыбается, но как-то неуверенно. Чего он больше хочет? Уйти или остаться? Каждый час его жизни проходит в таком вот замешательстве. Младшенький, заставляющий ее сердце учащенно биться (от озабоченности? отчаяния? страха? любви?), стоит посреди кухни, не сняв великоватую ему куртку и вязаную шапочку, похоже приобретенную на дешевой распродаже. (Так и есть.) Его юношеская кожа покрылась красными пятнами от мороза, слезящиеся глаза избегают прямого контакта. Редкая палевая бородка, кажется, отросла. Нечесаные спутанные (более темные) волосы прикрывают (изношенный, не совсем чистый) воротник. Хотя Вирджил живет всего в нескольких милях от родного дома, он давно не навещал мать. Почему? По кочану. Лучше не спрашивать. Ему нельзя позвонить, жалуются сестры. И сам не звонит. (Конечно, при желании он может у кого-то одолжить телефон. Но обзавестись собственным он по своей упертости не желает, дабы его не доставали домашние.) С тех пор как в девятнадцать лет Вирджил уехал от родителей, он заглядывает в дом как бог на душу положит. Если пообещал, то ищи-свищи. Уайти так раздражало «хипповое» поведение младшего сына, что Джессалин предпочитала не говорить мужу, когда Вирджил днем заезжал или не заезжал. Она не считала это обманом, скорее способом защитить того и другого. Мать защищает сына от отца. «Классика жанра?» – спрашивает она себя. Она давно оставила надежду, что Вирджил исправится. С таким же успехом можно рассчитывать на то, что крендель способен раскрутиться. Но сегодня он ее удивил. Около полудня выглянув в окно, она увидела подъезжающий по обледенелой дорожке джип и озадачилась: вроде ни у кого из ее окружения нет такого. Даже у Тома. Хотя джип – это в его стиле. Оказалось – Вирджил! Одновременно смущенный и (втайне) гордый. – Он подержанный, мама. Купил с рук. Чтобы зимой проще было добираться к вам и ни у кого не одалживать. Можно подумать, она его в чем-то обвиняет. Джессалин считает покупку в высшей степени практичной и разумной. Пустил завещанные ему деньги на хорошее дело. Дальше надо купить смартфон. Записаться на прием к дантисту. Повзрослеть. Вирджил избегает разговоров о деньгах. Потребности у него минимальные. Но время от времени он намекает на необходимость что-то перечислить в ту или иную благотворительную организацию – «Зеленые акры», «Пожалеем животных», «Спасем Великие озера», – и Джессалин, как правило, ему не отказывает. (Уайти про это ничего не знал. Ей приходилось прибегать к специальной стратегии для перевода денег с их текущего счета.) – Как дела, Вирджил? – спрашивает Джессалин словно невзначай. Только так должна мать интересоваться делами взрослого ребенка. Его как будто передергивает. Он словно хочет сказать: Да кому это интересно? Вирджил не существует. – Ты уверен, что не можешь остаться на ужин? Я приготовлю тыквенный сквош с орехами. – Боюсь, что нет. Рот дернулся, словно он готов был сказать «да». (Тогда почему не сказал? В этом весь Вирджил!) Джессалин не давит, как в уже далекие времена. Ты уверен? Куда ты так торопишься? Ей хорошо знаком этот издерганный взгляд. Сын ей напоминает дикого зверя, которого удалось немного приручить, но он все никак не может привыкнуть к ошейнику и короткому поводку. Сказав, что не останется на ужин, – и заручившись молчаливым согласием матери, – Вирджил заметно расслабился. Расстегнул молнию и повесил куртку на стул. Остался в заляпанной краской прозодежде поверх фланелевой рубашки с грязными манжетами. Но даже идущий от сына мускусный запах дорог матери, наполняет ее сердце радостью. Вирджил не решается спросить мать, как дела. Боится услышать очевидный ответ. Я в отчаянии. Мне больно дышать. Отпустите уже меня наконец. Мне без него так одиноко. Нет, Вирджил не может задать ей такой вопрос. Стоит ему только мысленно произнести слова «Папы нет, он ушел», как у него начинаются перебои с сердцем. Джессалин так рада сыну! Она часто о нем думает. Как и он о ней. Она импульсивно прижимает его к себе. Хотя его обдает приятной волной тепла, Вирджил, как подросток, чуть съежился и растопырил руки (мол, я тут ни при чем), как огородное пугало. Хотя бы не отстранился, и на том спасибо. Какой же он худой! И как вытянулся. Мать понимает: он боится, что она сейчас заговорит об отце. Она опережает извинения Вирджила, что он давно ее не навещал: – У меня все хорошо. Я снова начинаю волонтерскую работу в библиотеке. И в больнице, с понедельника. Уже пора. Пауза. Это правда, про волонтерскую работу? Джессалин вернулась к работе по полдня в городской библиотеке, где она выдает книги и DVD и иногда читает вслух дошколятам во время «Часа живых историй»? Но вряд ли она вернется волонтером в информационную службу городской больницы, где ежеминутно все будет ей напоминать о больничной палате на пятом этаже с трупом мужа. Глаза полуприкрыты, губы слегка приоткрыты. О господи.