Вирджил изучает одну из пожелтевших газетных вырезок со снимком отца. Джессалин издалека не разобрать, какую именно, а подойти ближе она не решается. Эту доску она знает наизусть. С закрытыми глазами может воспроизвести каждое фото, год за годом. – Тебе точно не нужна помощь, чтобы разобрать папины вещи? – Нет! Точно не нужна. Она содрогается при мысли, что таким интимным делом будет заниматься вместе с сыном. Даже с сыном. А может, просто не желает делить Уайти ни с кем? Сама будет трогать, гладить каждую вещь… Что с нами стало? Вирджил беспокойно расхаживает по нижнему этажу. Куртку уже надел, но молнию не застегнул. Вязаная шапочка засунута в карман. Он как ребенок, не знающий, хочет ли он уйти или остаться. Она не собирается его уговаривать. Ей и одной хорошо! Да пусть уходит. Для нее каждый раз облегчение, когда (выросшие) дети ее покидают и никого не надо упрашивать остаться. Так всем проще. В прихожей Вирджил обнаруживает последний букет от Лео Колвина. Десяток роскошных белых и желтых роз, которые уже начали подвядать. Джессалин поставила вазу с цветами на стол и забыла про них. Несколько дней не меняла воду. – Люди до сих пор присылают цветы в память об отце? Как же они его любили, подумать только… – О да, – подтверждает мать. – Конечно любили. Он спрашивает, кто прислал этот букет. Она говорит, что уже не помнит. (Не стоит ему говорить про Лео Колвина. Это не те отношения, которыми можно гордиться. Она боится ранить его чувства. Кто знает, может, даже выйдет за него замуж… чтобы выйти из летаргического сна… из трусости… да просто чтобы ублажить несчастного. Вирджил, скорее всего, ничего не знает про этот постыдный замкнутый круг. Сестры его не посвящают, и слава богу!) А меж тем он перешел в заброшенную гостиную. Кажется, что даже кружащаяся в воздухе пыль стала гуще. Остановившись у дальнего окна, Вирджил кричит матери: – Смотри, лис у речки! Лисы здесь не редкость, и тем более на Медвежьей горе, где живет Вирджил, но отчего-то он обрадовался, точно подросток. К тому времени, когда мать подходит к окну, зверя уже толком не разглядеть. Но двигается он не такой трусцой, как лисица. Койот? Рысь? Зверь скрылся на соседнем участке среди густых сосен. – В детстве я выглядывал по ночам из окна спальни. Филины кричали, как младенцы, помнишь? У меня стыла кровь. Они охотились до самого рассвета. А мы потом находили клочья шерсти и перья в крови, обглоданные кости… И этим ему запомнился родительский дом? Джессалин пробирает до костей. Вирджил признается, что он плохо спит. – Думаю о том о сем. Мозг словно охвачен пламенем. Джессалин не говорит: Я знаю. Зачем присваивать себе чужую бессонницу, так похожую на ее собственную? – Днем все в порядке. Но стоит только лечь спать, и перед глазами начинает прокручиваться что-то вроде фильма о Второй мировой войне с воздушными бомбардировками… Может, мне легче было бы уснуть в моей детской комнате? Я прихожу сюда и оказываюсь в другом времени… словно проваливаюсь в шахту без лифта. Нет, это не очень хорошая идея. Однозначно. У Вирджила смежаются веки. Язык еле ворочается. Он клубочком сворачивается на кушетке и, положив голову на руки, через минуту засыпает. Лишь несколько часов спустя, ближе к сумеркам, Джессалин слышит, что он зашел в ванную. И вот он появляется в кухне, самом теплом помещении прохладного дома. Он возбужден. Впервые ему приснился Уайти! Он открыл глаза (во сне)… а на кушетке, глядя на него, сидит отец. – Я сказал: «Привет, папа. Что ты тут делаешь?» Таким детским голосом, чтобы скрыть изумление. Ну и чтобы он не догадался о своей смерти. Он-то был уверен, что жив курилка. Ты же помнишь папу: он не любил чужих сюрпризов! Его ответа я не расслышал. Он что-то говорил, но все слова тонули. Губы шевелились, но доносились только бессвязные звуки. Тогда я сказал: «Все спрашивали, где папа». У меня сдавило горло. Главное, не заплакать, иначе он поймет, что умер, и это все испортит. Когда я проснулся, долго даже не мог пошевелиться. Мне предстояло понять онтологический парадокс, мама. В этом смысл моего сна. Папа мне все объяснил… без слов, чувственно, словно музыкой. Как я – помнишь? – когда играл ему на флейте. Это уже не музыка, а дыхание, воздушные волны. Вибрации. Если бы дух перемещался в пространстве, то вот так… как зыбь. Папа мне все объяснил без лишних слов. О чем-то таком было написано в его книге. Помнишь, как он читал в гамаке? Мы к нему подкрадемся, а он спит! Но папа, по крайней мере, старался. В отличие от многих. Иногда он просматривал мои университетские учебники. Не задавая никаких вопросов. Ему было интересно… Платон, Аристотель, Спиноза. Он был особенный, хотя изображал из себя обычного человека. Говорил, что не собирался идти в бизнес. Не мне лично, но я знаю. Его помазанником был Том… таким и остается. Но сейчас-то папа говорил со мной. Объяснял, чтó мы должны знать. Если мы с тобой находимся в этом доме, мама, то почему бы и ему не быть где-то здесь? Вирджил говорил увлеченно, и она не всегда поспевала за его мыслью. – Или так: здесь и там. О чем он? Вирджил никогда не говорил с ней на такие темы. (Или это Уайти говорит со мной через него? Такое возможно?) Джессалин слушает его со всем вниманием. – Отсутствующие там, а мы здесь. Они тамошние, с нашей точки зрения. Но представь себе, что папа путешествует. Он может находиться в Австралии или в Японии. То есть здесь ты с ним не встретишься. Относительно тебя он там. Таким образом, сам факт, что папы здесь нет, не является качеством его существования, а всего лишь твоим восприятием его существования. Ты меня понимаешь, мама? Джессалин глядит на вдохновенного сына, напоминающего ясновидящего, чей маленький мозг вместил в себя целый мир. Она поражена, растеряна. Но в этом каскаде слов ей слышится нечто утешительное, чего ей так не хватало. Она беспомощно улыбается и мотает головой: – Нет. Но я постараюсь. А между тем Вирджил остается на ужин. Может, даже останется ночевать. Джессалин с удовольствием – она уже забыла, когда последний раз включала плиту или духовку, – готовит сквош, крем-суп из помидоров. В духовке Вирджил размораживает и потом поджаривает тосты из зернового хлеба, пролежавшего в морозилке с октября. Они вместе едят на кухне, за окнами уже ночь с отраженным, каким-то архаичным светом. Впечатление такое, будто за столом собралась вся семья по какому-то праздничному случаю. – Если бы мы ели мясо, то остатки можно было бы вынести на веранду для лисицы, или кто там был, – в задумчивости говорит Вирджил. Джессалин даже не знает, как отреагировать на это странное замечание, родившееся из ниоткуда и так же загадочно провалившееся в никуда. – Да, это фамильная драгоценность. Но не ее. Лео Колвин произносит «не ее» почти шепотом. В смысле, не Мод, не его покойной жены. Он положил кольцо на стол перед Джессалин так, что не заметить его невозможно. – …сапфир, обрамленный маленькими бриллиантами. Белое золото, немного истерлось со временем. Можно подогнать под ваш палец у ювелира. Конечно, она знает. Джессалин разглядывает изысканное кольцо. Такого большого сапфира вблизи она никогда не видела. Надо подавить в себе первый импульс – тотчас вернуть подарок. Или я сначала должна его примерить? – спрашивает она себя. – Не желаете… его… примерить? Чтобы убедиться… Лео Колвин разнервничался, обе руки дрожат. И Джессалин чувствует подступающий озноб. – Лео… мне кажется… не стоит… Она произнесла это так тихо, что он не расслышал. Он надел ей кольцо на средний палец правой руки вместо левой. И застыл в пароксизме смущения. (А где Уайти? Она ждала его презрительной реакции с первой минуты, когда Лео Колвин впервые вошел в их дом, в синем спортивном пиджаке с медными пуговицами, мокасинах с кисточками, галстуке-бабочке, со значком на лацкане, чтобы сопроводить ее на званый ужин.) – Прелестно! Я даже не сомневался. У Джессалин так похудели пальцы, что ей пришлось снять подаренные мужем кольца для сохранности. И теперь это бросается в глаза: тонкие голые, обездоленные женские пальцы. Неудивительно, что Лео Колвин решил ей навязать свое кольцо. Она его снимает и пододвигает к сидящему напротив гостю. – Но это вам, Джессалин. В знак нашей дружбы… – Не надо. Слишком… – Вам… на память. – Нет, Лео. Это неправильно. – Неправильно? Но что мне с ним делать? – взмолился он, явно считая ее решение неразумным. Она еще раз повторила, что это пока неправильно. – Пока… Значит, в другой раз?