– Ну… – Через пару месяцев? Тогда вы сочтете это приемлемым? – Даже не знаю, Лео… Он бережно берет в руки поистине великолепное кольцо, которое вызывает у нее отстраненное восхищение… но никакой заинтересованности или тем более желания. Лео кладет кольцо обратно в обтянутую войлоком коробочку, которую прячет во внутренний карман пиджака. – Вы правы, Джессалин. Время еще не настало. Вот уже и март. Ее пугает стекающая с карнизов вода. На участке из затвердевшей почвы начинают пробиваться первые крокусы и подснежники. Твою радость определяет твой самый безрадостный ребенок. Неужели правда? Джессалин пытается понять: это приговор или призыв к действию? Она не будет счастлива, если ее ребенок несчастен, или же обязана сделать все, чтобы она и ее дети стали счастливыми? – Я ушла с работы. София с вызовом бросает эти слова, едва переступив через порог. Ее белая гладкая кожа блестит, глаза истово моргают. – Как, София? Почему? Они обнимаются. Джессалин не перестает удивляться тому, как вымахали ее дети. Даже младшая дочь. София старается сдерживать слезы. Мать тоже. Первое, о чем думают дети, приходя в родительский дом: А где Уайти? Почему мама одна? Это читается в их глазах. В том, как они спешат скрыть за улыбкой чудовищную неловкость. София на взводе, беспокойная, возбужденная. Ей есть что рассказать матери, но она это будет делать дозированно, с точностью ученого. Из всех детей София всегда лучше других справлялась с болью. – Мама, ты посмотри на себя в зеркало! Она старается этого не делать по возможности. Дочь смеется, мать подхватывает. Что можно сказать о вдове, которая предалась скорби! – Но какие у тебя красивые белоснежные волосы… только не мешало бы их причесать. Джессалин догадывается, что ее отросшие до плеч волосы, наспех разделенные на пробор посередине, давно стали предметом горячих споров между старшими дочерьми и родственницами. Одни полагают, что ей следует их «покрасить» в мягкий серебристо-каштановый цвет, какими они были до октября; другие, меньшинство, держатся мнения, что пусть такими и остаются. А что бы сказал Уайти? – вот вопрос. Обычно этот вопрос не проговаривается. Хотя Беверли и Лорен бестактно, как считает мать, произносили это вслух. – Мама, ты словно стала меньше ростом. В чем ты ходишь! – София, с ее интеллектуальным презрением патрицианки к обуви и одежде, с ужасом уставилась на ее заношенные домашние тапочки на синевато-голых ногах. – В доме холодно. Надела бы, как я, теплые шерстяные носки. Джессалин просто забыла их надеть, когда рано утром с рассеянностью лунатика натянула на себя шерстяные брюки, из которых не вылезает уже неделю, розовый кашемировый свитер, поистрепавшийся на манжетах, и слишком для нее просторный мужнин серый кардиган с закатанными манжетами. – Дорогая, я надену носки. Просто отвлеклась. Столько разных мыслей в голове. София глядит на мать с тревогой. Столько разных мыслей в голове? Уже который месяц! Никак подумала: вдовьей жизни пришел конец. И это София, которую мать обожает! Конечно, Джессалин отдает себе отчет в том, что для детей вдова – это de trôp[13]. – Настоящая осада, – объясняет она дочери. – Я не успеваю обороняться. – Видя встревоженное, озабоченное лицо Софии, она спешно добавляет: – Нет, все под контролем, не беспокойся. Я заполнила все формы… справки по завещанию, налог на наследство. Я встречалась с Сэмом Хьюитом и его командой, подписала бумаги и чеки. У меня целая дюжина копий завещания. Осталось только… Сэм говорит, что это не срочно… перерегистрировать «тойоту-хайлендер» на мое имя. Ну и разобрать вещи Уайти, перед тем как их отдать в Армию спасения. – С папиными вещами я могу тебе помочь. Хоть сейчас. – Давай не сегодня. – Раз уж я здесь… – В другой раз. У Софии с детства залегали голубоватые тени под глазами. У нее особый, несколько угловатый тип женской красоты, как будто смотришь через слегка искажающие линзы. Она всегда плохо спала из-за перевозбуждения, связанного с подготовкой к школьным экзаменам, с написанием работ, требовавших повышенной концентрации. За полночь Джессалин, проходя мимо и увидев полоску света под дверью младшей дочери, замирала, не зная, то ли постучать, то ли сделать вид, что ничего не заметила. (Как правило, она «ничего не замечала», а вот Уайти, если бы узнал, потребовал бы от Софии немедленно выключить свет и спать, «как все хорошие девочки».) Мать и дочь вместе готовят еду в уютно освещенной кухне, чего в прошлом они почти не делали. Семейные ужины всегда были прерогативой старшей дочери Беверли в качестве главной помощницы. Джессалин разогревает в микроволновке сквош, оставшийся после Вирджила. Софии нравится это блюдо с добавками корицы, коричневого сахара и йогурта. – Ты ведь часто его готовила нам в детстве? За ужином София выкладывает матери, что она решила уйти из института Мемориал-парк. Устроилась временно в другую биологическую лабораторию в Хэммонде. – Она гораздо меньше, и зарплату урезали. Я знаю, папа меня бы не одобрил. – Но почему ты оттуда ушла, София? Нам казалось, что тебе там очень нравится… – Какое-то время – да. Лестно, когда тебя принимает на работу директор исследований для «Люмекса». Но после папиного ухода… мне стало тяжело туда приходить. – Но почему? – Наверно… утратила лабораторные навыки. – Лабораторные навыки? – Не могу больше мучить и убивать животных. Мать тупо на нее смотрит. София замечает, как неровно разделены посередине на пробор ее белоснежные волосы. Словно она делала это наспех, даже не глядя в зеркало. А глаза у нее постоянно влажные. Это уже хроника – слезные протоки перестали нормально работать. – Лабораторные животные. Их кормят для экспериментов. Другой жизни у них нет. Ты должна про это знать. И папа знал. Знает ли она про это? Информация больше похожа на финансовые документы, которые она подписывает не читая. Что Уайти знал и о чем не знал – для Джессалин это всегда было загадкой. Кажется, Беверли надавила на Стива (а как иначе), чтобы они поженились раньше, чем планировали, поскольку она залетела. Кажется, у Лорен случился нервный срыв на последнем курсе и поэтому она не приехала на День благодарения, а прорыдала в трубку. (Плачущая Лорен! Такое трудно себе представить.) Том попал в какую-то передрягу в Колгейте (или не он лично, а его университетское братство «Дельта каппа эпсилон»), и Уайти, в числе других отцов, покрыл судебные издержки, чтобы разрулить ситуацию; что именно произошло и сколько было потрачено, он ей не сказал, чтобы зря не расстраивать. Деньги решают практически все проблемы. А переживания только мешают. Он хотел, чтобы она им гордилась. А это проще делать, не вдаваясь в подробности. – Лабораторных животных «приносят в жертву». В интересах науки. Без этого не может развиваться современная медицина. Я все понимаю, но… больше не могу в этом участвовать. Приносят в жертву. Джессалин задумалась над этими словами. – Не собаки, не кошки, мама. Не обезьяны. Крысы, мыши. Как будто крысы и мыши не страдают! – София горько смеется. – Лечение жертв инсульта было бы невозможно без экспериментов на животных. Нейронаука в основном работает с приматами, чей мозг похож на человеческий. Закупорка сосудов, кровотечения. Нейрохирургия. Ничем таким я не занималась – у меня нет достаточной подготовки. Никогда не вскрывала мозг обезьяны, чтобы сделать слайды. – София говорит об этом с дрожью в голосе, словно мысленно представляя себе тех, кто такое проделывал. Еще один смешок. Она с вызовом посмотрела на мать. – После ухода отца моя жизнь словно остановилась. Я должна… пытаюсь… выбрать другой путь. Она влюбилась. В ее жизни появился мужчина. Джессалин ободряюще улыбается. Но дочь намерена и дальше делиться новостями дозированно, осторожно. Мать вправе прикасаться к ребенку. Джессалин пользуется своей прерогативой благоразумно и умеренно. Она аккуратно убирает прядку со лба дочери, который кажется ей горячим и влажным. У нее лихорадка. Она влюблена по уши. С одиннадцати лет София привыкла хмурить красивый лоб. Сейчас белых морщинок почти не видно, но они уже не пропадут бесследно. А вот морщины на лбу у Джессалин в последние месяцы проступают все отчетливее. Материнское сердце полно желания вобрать в себя возбуждение и озабоченность дочери, свести их к нулю. Прибрав в кухне, они решают одеться потеплее и погулять по участку при лунном свете. Джессалин берет с собой фонарик. Большой фонарик Уайти, десятилетиями лежащий на полочке у кухонной двери. Снег успел подтаять и снова замерзнуть. Морозный недвижный воздух. Уже не вспомнить, когда она последний раз вот так прохаживалась с любимой младшей дочерью, рукавица в рукавице. Снег хрустит под ногами. Они спускаются по склону к подмерзшей речке. К маленькой пристани, которую Уайти почему-то называл «новой», хотя ей по меньшей мере лет десять. – Том считает, что несколько недель назад кто-то устраивал здесь кемпинг. Сейчас, конечно, никаких следов уже не видно. – Кемпинг? Здесь? Я сильно сомневаюсь. Востроглазая София с ее скептицизмом ученого! Мать ее обожает. Дочь забирает у нее фонарик и светит под ногами. На снегу видны следы какого-то животного. А чуть подальше, на треснувшем льду, валяется окровавленный комок то ли меха, то ли перьев. Все, что осталось от жертвы хищника.