София рассказывает матери, чем она занималась в научном институте последние два года: сначала вкалывала мышам раковые клетки, а потом вводила химикаты, блокирующие развитие опухолей. – Я скучаю не столько по проекту «Люмекса», сколько по бывшим коллегам. По-моему, они все ненавидят то, что делают, но… это же «наука», она приносит результаты. Я рада, что нашла другую работу, которая сравнительно неплохо оплачивается. Думаю о том, чтобы вернуться в аспирантуру. В моей области все так быстро развивается. Если не шагать в ногу, то можно быстро отстать. – Как ты можешь отстать… в твоем возрасте? Это же невозможно. – Все меняется за несколько месяцев, а то и недель. В любом возрасте можно отстать. Да. Джессалин с ней молча соглашается. София говорит как-то рассеянно, словно думает о чем-то другом. Матери хочется задать пару вопросов, но не в ее правилах влезать в личную жизнь. – Твой отец порадовался бы, узнав, что ты возвращаешься в аспирантуру. Правильное решение потратить деньги, которые он тебе оставил. Зря сказала. Правильное решение потратить деньги… звучит грубовато и слишком откровенно. – Думаешь, папа этого хотел? Чтобы я вернулась в Корнелл? – Я думаю, да. Это слова ободрения, а не ложь. Джессалин не умеет лгать – ни своим, ни чужим. Уайти разделил наследство на пять равных долей, честно и скрупулезно, не имея в виду, как каждый из пятерых детей будет использовать свои деньги. Сказал Арти Баррону что-то вроде: Провались оно все! Просто подели все поровну! И поехали дальше. Их завещания были составлены вместе. Все равно как вдвоем сходили к дантисту залечить корневой канал. Уайти был торжественно напряжен. Джессалин не знала деталей его завещания, да и свое-то представляла себе смутно. Не могу об этом думать. О дне, когда тебя уже не будет. А ты и не пытайся. Пошли все к черту! Уайти засмеялся, схватив ее за руку. София направляет луч фонарика на речку. Быстрая черная вода с кусочками льда. В неясном освещении луны. Что за слабые звуки? Уханье совы? Джессалин не сразу понимает, куда ее занесло, дрожащую от холода в старом пуховике мужа. Вдова нередко, очнувшись, обнаруживает себя в незнакомом месте. – Что папа обо мне думал? – спрашивает София. – Что он о тебе думал? Папа тебя любил. – Но он обо мне что-то думал? Кроме того, что я его дочь. Джессалин подрастерялась. Не знает, как ответить. София слишком умна, чтобы отшутиться, как это можно с другими. – Он считал тебя очень умной и красивой. Беспокоился, что ты слишком много работаешь и не оставляешь времени на себя. В то лето София помогала своему профессору в лаборатории Итаки и домой приезжала всего один или два раза, и то ненадолго. Как будто вышла замуж за человека, которому мы не по душе. Уайти чувствовал себя задетым. Не стоит размышлять о том, что думает один член семьи о других или что думал бы, не будь они родственниками. Вряд ли София навещала бы шестидесятиоднолетнюю вдову без докторского диплома, даже мало-мальски не осведомленную в науке, являющейся смыслом существования Софии, женщину, чье образование напоминает лоскуты некогда прекрасной ткани, да и те изъедены молью. Джессалин Маккларен на Олд-Фарм-роуд окружена такими же благополучными и благонамеренными людьми в износившихся одеждах допотопного образования. В этой осаде, думает Джессалин, я потеряла все. Каждый день ей приходится как-то управлять своим утлым челном, чтобы одолеть опасный бурный поток. Джесс, у тебя получится. Держись! Но я так устала, Уайти. Твоя дочь с тобой. Ведь это София? Я устала… Джесс. О господи! – Мам? Все хорошо? – Д-да. Перестала ее слушать. Уже (почти) забыла, что София рядом и делится с ней чем-то важным. (О чем они говорили? Джессалин не может вспомнить.) – Пойдем домой, мама. Кругом лед, не поскользнись. Она освещает заснеженную тропинку фонариком. На задней веранде следы какого-то животного похожи на иероглифы, которые вдове еще предстоит расшифровать. Перед уходом София спрашивает ее про Лео Колвина. В отличие от старших сестер, она совсем не в восторге от его присутствия в жизни матери. Память об отце для нее выше практических соображений. – Лео мой друг. Он очень добрый, но при нем я себя чувствую тяжелобольной или безногой… Джессалин не хватает сил закончить фразу. – Беверли говорит, что он в тебя влюблен. – Н-нет, я так не думаю. – Мать начала заикаться. Влюблен! Чего только не скажут. И как может она влюбиться в кого-то, кроме мужа? – Единственное, что я помню, – это как Лео Колвин сидел за нашим столом, улыбался и говорил спасибо всякий раз, когда ему передавали какое-то блюдо. От благодарности весь лучился. После того как умерла его жена, вы с папой проявляли к нему истинное великодушие. Беверли утверждает, что он явно в тебя влюблен. – Глупости. Как это может быть «явно», если до сих пор никто не заметил? – Беверли заметила. Мне кажется, я тоже. То, как он на тебя смотрел за столом, когда мы здесь отмечали День благодарения. Мать смущена. Ей хочется спросить: «А Уайти заметил?» Да нет, Уайти ничего такого не замечал. Джессалин смеется. София подхватывает и вдруг начинает плакать. Мать прижимает ее к себе: – Родная, что случилось? Кто-то… ты с кем-то… Постепенно София успокаивается и вытирает глаза салфеткой. Можно подумать, что кто-то разбил ей сердце. Но нет, она признается матери в том, что счастлива. – Так счастлива, аж самой страшно. А мать про себя думает: Господи, только бы он не был женат. Эта мысль пронеслась у нее в голове, как неуклюжий мотылек. София смущена тем, что выдала себя, и больше не скажет ни слова. Кто бы ни вошел в ее жизнь, он не заберет ее отсюда. Она провела несколько счастливых часов с матерью, а теперь, вероятно, побудет счастливой с другим. Чье имя пока не прозвучало. – Спокойной ночи, мама. Я тебе завтра позвоню. Джессалин провожает ее. Ей так не хочется с ней расставаться. Если дочь пока не готова к признаниям, значит дело за матерью. Джессалин деликатно берет ее ладонь в свои руки и говорит: – Это трудно объяснить. Я не уверена, что сама до конца понимаю. Уайти хочет, чтобы мы его любили, но не скорбели. Помнишь, он часто повторял: «Не стоит бросать деньги на ветер». Вообще тратить время впустую. София встревожена. К чему это она? При расставании. С такой несвойственной для себя серьезностью. – Видишь ли, София, если я нахожусь здесь… в этом доме и больше нигде… значит, там меня нет… и люди будут спрашивать: «А где Джессалин?» Да вот же я. Так почему не предположить, что Уайти тоже находится где-то… в месте, которое для него теперь здесь? – Мама, что ты такое говоришь? – Уайти часто не бывал дома. Он часами находился там… в офисе или где-то еще… а я была здесь. И сейчас я здесь, а он где-то там. Хотя иногда… он совсем рядом. София могла бы подумать, что мать выпила лишнего, но она знала, что Джессалин не пьет. Дело плохо, мама ударилась в рассуждения и путается в алогичных постулатах примитивного философа, впервые для себя открывшего квазипарадоксы бытия и небытия, а также ограниченные возможности языка для их выражения. – Сейчас про Уайти мы знаем только то, что его здесь нет. Меньше всего София готова сказать вслух: Да. Папу кремировали, а его прах похоронили в земле.