Вместо этого она повторяет, что позвонит завтра. А сейчас матери лучше пойти спать. – Спокойной ночи, мама. Я тебя люблю. Уже из машины она видит силуэт стоящей в дверях матери, которая машет ей рукой, когда она отъезжает. София вернулась домой окончательно расстроенная. Раньше ей казалось, что мать более или менее в порядке, – и вдруг она говорит такие странные вещи. Правда, бывали и раньше моменты, когда она вела себя так, словно кто-то (невидимый) стоял рядом и отвлекал ее внимание… – Я беспокоюсь. Мне кажется, у моей матери нервный срыв. Сегодня она говорила такое… Впервые в жизни. Мама всегда в основном слушает. А сейчас она превращается в другого человека. Алистер Минс сочувственно ее выслушивает. Порой сочувствие любовника Софию поражает, особенно если при этом он проявляет железную твердость. Он такой же волевой, каким ее отец был с мамой, и (как правило) такой же сдержанный, ненавязчивый. – Это плохо? – Да! Если мать превратится в другого человека, то мы, ее дети, перестанем понимать, кто мы такие. Вдова, очнувшись, обнаруживает себя в незнакомом месте. Много народу. Музыка, цветы. Оживленные голоса. (Костюмированный бал? Нет.) (Свадьба? Кто-то выдает дочь замуж, не иначе.) – Миссис Маккларен, приветствую вас! – Джессалин, хотите выпить? (Газированной воды. Спасибо.) Им невдомек, что вдова надула себя, как воздушный шарик. Не то лежала бы сейчас, окончательно сдувшаяся, тряпочкой на полу. Ох, каких усилий ей это стоило! Утром она тащила из болота свое (влажное, мокрое) тело, словно перебирая веревку, чтобы наконец оказаться на (шатких) ногах. С трудом переводила дыхание, волосы прилипли ко лбу. Подкатывала мигрень, ломило челюсти. Не могла понять, почему этой ночью Уайти ее покинул. Разозлился из-за Лео Колвина? Проснулась, дрожа от озноба. Аж зубы клацали. Так, наверно, стучал бы зубами скелет, если бы его начали трясти. – Уайти! Где ты? Молчание. – Мне так одиноко. Молчание. На него это не похоже. – Я так устала… Уайти был человек настроений, это правда. Не то чтобы он на нее сердился, но гнев поселялся в душе, отчего он впадал в задумчивость, на ком-то срывался. Джессалин знала, как осторожно надо с ним обращаться в такие минуты, уважая этот его «тайный гнев». Она сделала над собой усилие. Это то, чем постоянно приходится заниматься вдове. Свадебная вечеринка, старые друзья семьи. Дети, можно сказать, вместе (или почти вместе) росли. Дочь – однолетка Софии. (Они были школьными подругами? Уже не может вспомнить.) Она протягивает руку не за содовой, а за белым вином. В этом ярко освещенном месте, среди музыки, возбужденных голосов и смеха, среди настенных зеркал, в которых многократно отражается вдова с белоснежными волосами, ей единственной приходится предпринимать усилия. Это жена Уайти Маккларена. Его вдова. Что она здесь делает? Почему она не последовала за Уайти? Постыдилась бы, что еще жива. Воистину ей стыдно. Продолжает жить уже который месяц! Хотя могла бы им возразить: Я пыталась! Я пыталась покончить с этой никчемной жизнью, но Уайти мне не позволил. Она скрывается в дамской комнате. В кабинке, где ее никто не увидит. Ради этого позора вдова тщательно причесалась, со вкусом оделась: черное шелковое платье, черные туфли на высоком каблуке, шелковый шарфик неопределенной расцветки на шее (подарок Уайти). Ярко-красная губная помада на бледном лице. Острые скулы, сильно похудела. Самая элегантная из вдов, с белоснежными волосами до плеч. Прячется от людей. Еще жива, еще жива, еще жива. Зачем? – У меня есть лицензия, так что все законно. Джессалин испугалась, обнаружив у Лео Колвина в бардачке оружие. Он попросил ее достать тряпочку, чтобы самому протереть запотевшее ветровое стекло, но ее рука наткнулась на нечто стальное и холодное. Увидев лицо пассажирки, Лео произносит в свою защиту: – Джессалин, если вы мне не верите, я вам покажу лицензию. Пистолет мне нужен для самозащиты и защиты моих друзей и близких. Она в растерянности даже не знает, как реагировать. Глазам своим не верит. Наконец она захлопывает бардачок, а Лео продолжает оправдываться: – Гражданские волнения. Наркодилеры. Гангстеры. Помните, как на бульваре Питкерн черное хулиганье швыряло камни в окна машин? Мой отец называл их ниггерами. – Ниг?.. – переспрашивает она в шоке. – Ниггеры. Черномазые. Лео выпячивает губы для большего правдоподобия. Она не понимает: это он так шутит и призывает ее посмеяться? – Короче, негры. – Лео, по-моему, это не смешно. – А мне так не кажется. Он покраснел, нахмурил лоб. Это их первая размолвка. Похоже, что он от меня устал, думает она. Как и я от него. Лео жмет на педаль газа, и машина рвет с места. Старый кадиллак с плюшевым серым интерьером, напоминающим внутренность гроба. Джессалин уже забыла, куда они едут… куда она согласилась ехать со своим компаньоном… на вечеринку, прием, фандрайзинг в театре или в бальный зал отеля, где разноцветные воздушные шары взмывают к высокому потолку и блондинка сладким голосом ведет «негласный аукцион», пока вдова мысленно ищет вентиляционную трубу или канал теплотрассы, через которые можно было бы незаметно улизнуть. Уайти, ты где? Долго мне еще все это выносить? Забери меня к себе… Он ее пожалеет. Это обещание? Рядом с Лео Колвином она онемела. Хотя обычно Джессалин Маккларен способна сказать ему несколько теплых слов. Лео ведет машину нервно. Он сильно расстроен. Эта его сторона – тонкокожий, недовольный, отбивающийся – до сих пор была от нее закрыта. Она испытывает облегчение! И он наверняка тоже. Он сворачивает на подъездную дорожку и резко тормозит. Джессалин быстро открывает дверь и выходит, весело, даже ветрено бросая через плечо обомлевшему водителю: – До свидания, Лео. Спасибо, что подвезли. Больше никаких цветов от Лео Колвина! Джессалин с облегчением выбрасывает в мусорное ведро недельной давности букет с пожелтевшими свернувшимися лепестками, а вот вазу с пенистым рисунком пожалела. Тщательно ее вымыв, вдова убирает вазу в шкафчик. Раньше я такой не видела. Она испытывает необыкновенный прилив энергии, счастья и готова уже сегодня приступить к разбору мужниных вещей.