– На всякий случай! Не всегда же везёт так, как вчера на рынке. Иногда приходится хитрить во имя торжества твоей Конституции. – Это как? – Ты совсем зелёный, как крокодил Гена! Так это! Иногда приходится подсыпать, чтобы не упустить сбытчика. Они, знаешь, какие твари! Они же детей на наркоту сажают. С ними надо вести себя так, как они с честными людьми поступают. – Ты сволочь! – спокойно и весело сказал Сергей, ощущая, как внутри зарождается храбрость. Страха не было. От ощущения внутренней справедливости стало тепло. Щёки разгорелись. Беспалов внимательно посмотрел и сказал, покусывая губы: – Щас Москалёва позову! Он вышел, его долго не было. Сергей, прислушиваясь к шагам и голосам в коридоре, повернул ключ в сейфе, взял мешочек и высыпал вещество в открытую форточку. За окном взметнулась пыльная туча. Раздался телефонный звонок. Это звонил дежурный: наверное, увидел, как из окна кабинета Беспалова вылетают изъятые наркотики. Тут же в кабинет влетел Беспалов. Он оглядел Москвина, перевёл взгляд на открытый сейф и всё понял. – Вот ты как, крокодил Гена! Я тоже тебя уделаю! Жаль, что Москалёв сейчас занят, а то тебе хана наступила бы! За такие дела по роже бьют, но я поступлю иначе. Мы с тобой силой померяемся! Беспалов сел за стол и поставил правую руку на локоть. Сергей принял вызов. Он сел и сжал ладонь Беспалова, внутренне понимая, что сейчас он должен выиграть поединок. Это его долг во имя будущего. Они долго боролись, не спуская друг с друга испытующих глаз. Сначала побеждал Беспалов, но в какой-то момент он упустил первенство в борьбе. Сергей с шумом обрушил его руку на стол. Беспалов почти ослеп от ярости. Он смотрел на Сергея невидящими глазами и широко разевал рот, не в силах что-либо произнести. Москвин пришёл ему на выручку. – Я ничего никому не скажу! Не бойся! Вот наволочка с анашой, она опечатана! Москвин поставил опечатанный мешок на стол, вытер тряпкой руки и вышел, громко хлопнув дверью. Жаль, что про его детдомовскую жизнь в отделе не знают. Если бы знали, не стали бы с ним связываться. Часть вторая На берегу Оби стоял крепкий двухэтажный дом за высокой, но непрочной оградой. Капризная северная река дважды размывала берег, но его всякий раз укрепляли щебёнкой и досками. Все, кто смотрел на дом, мысленно прощались с ним. Уж очень он был похож на покойника. Река давно хотела утащить его к себе. Видимо, нравился он ей или она хотела отомстить ему за что-то, неведомое обычным людям. Раньше в нем жили поселенцы, они его и построили, потом была тюрьма, а после войны дом на берегу заселили детьми. Сначала здесь жили круглые сироты, в основном дети фронтовиков, павших в боях за Родину. В те послевоенные времена государство отоваривало детдом по первому разряду. На фронтовых сирот страна не жалела казённых денег. Потом стали подвозить детей матерей-одиночек, а позже доставляли всех, кто попал в поле зрения органов социального обеспечения. Постепенно детдом перешёл во второразрядное детское учреждение, а ещё позже скатился на самую низкую ступень. В шестидесятые стали привозить не только сирот, но и детей, чьих родителей лишили родительских прав, и тех, кого не отправили в спецшколы и спецПТУ. Зачастую оформление малолетнего правонарушителя в специальное режимное заведение требовало уймы бумаг, нужных и ненужных, и, чтобы не тратить время на нудную волокиту, детские инспекторы определяли их в обычные детские учреждения. Кормили детей не очень плохо и не очень хорошо. В основном держали полуголодными. Повара тайком уносили по домам детское питание, а на стол ставили тарелки с отварной картошкой и пустым супом. Впрочем, детей было немного, всего шестьдесят человек, хотя штат учреждения рассчитан на приём ста двадцати сирот. Обслуживающий персонал и педагоги постоянно ждали пополнения, и оно ежедневно прибывало, но тут же бесследно исчезало. Дети убегали после первого посещения столовой, затем их подолгу отлавливали, находили, возвращали. На всё это тратились силы, средства, здоровье. Движение шло по кругу, хотя в детском коллективе оно должно развиваться по спирали, ведь дети имеют тенденцию к постоянному росту. Именно в этом детском доме дети росли плохо. Медсестра долго устанавливала муфту с планшеткой на ростомере под тщедушного ребёнка то ли восьми, то ли десяти лет, но он сжимался, ёжился, и получалось, что совсем не вырос за два месяца. – Ты стал ещё ниже, чем в прошлый раз. Усох ты, что ли? – в сердцах крикнула медсестра. – Не усох я! Не усох. Я нормальный! – обиженно крикнул Серёжа Москвин. Он был маленький, щуплый, но жилистый. Ему не нравилась детдомовская еда, а другой здесь не было. Серёжа никогда не наедался досыта. – Всё, пойду-ка я схожу за Дорой Клементьевной! Пусть она тебя меряет. Может, вытянет немного в высоту, – невесело пошутила медсестра и вышла из медпункта, оставив Серёжу в одиночестве. Мальчик быстро натянул трусы и майку, заношенные почти до прозрачного состояния. С одеждой в детдоме тоже было плохо. Дети-побегушники тащили всё, что попадалось под руку. Перед побегом они натягивали на себя не только свою одежду, но и то, что принадлежало другим детям. По дороге часть одежды уходила на продажу или товарно-денежный обмен с местным населением, а часть быстро снашивалась. Круговорот казённой одежды приводил к тому, что оставшиеся в детдоме дети ходили в рванье и обносках, пока им не выдавали всё новое. Серёжа поискал глазами ботинки. Увидев, поморщился. Ботинки давно просили каши. Они тоже плакали от нужды. В горле мальчика ходуном заходил горький ком. Серёжа попытался проглотить его, но закашлялся. – Ты куришь, маленький мой? – воскликнула Дора Клементьевна. Широко расставив руки, она бросилась к Серёже. Мальчик отпрянул от неё. Дора Клементьевна Саркисян вызывала у него чувство брезгливости. Она казалась ему самой страшной женщиной на свете. Дора Клементьевна, несмотря на сопротивление, крепко прижала к себе худенькое тельце мальчика. – Нет, не курю, – фыркнул от отвращения Серёжа, вырываясь из объятий ненавистной женщины. Он совсем не курил. Хотя мальчишки в детдоме начинали курить с пяти лет. Серёжу раздражал табачный дым, он не мог находиться в помещении, где только что покурили. Ещё он не переносил чужие запахи, а Дора Клементьевна, по его мнению, пахла просто ужасно. Серёжа морщился и думал, что для доктора это плохо. Почему-то он вообразил, что от доктора несёт заразой. Врач не может быть разносчиком инфекции, а Дора Клементьевна просто напичкана глистами и стрептококками, – глотая слёзы, думал мальчик. Про последних Сережа ничего не знал, но ему нравилось необычное определение. Стрептококк. Звучит как выстрел. Мальчик представлял, что стрептококк похож на поганый гриб. Это название очень подходило Доре Клементьевне Саркисян. Обладая звучной национальной фамилией, Дора Клементьевна тем не менее от армянства открещивалась, но и русской себя не признавала. Национальное раздвоение позволяло ей быть смелой и радикальной в суждениях и поступках. Она говорила обо всём смело и открыто. В детдоме её побаивались. Начальство в областном центре догадывалось об эксцентричности доктора Саркисян, но делало вид, что ничего не замечает. По лечебной части Обский детдом числился на хорошем счету. Эпидемий в данном детском учреждении давно не было, а во второй четверти окончательно покончили с чесоткой. Доктор Саркисян всегда вовремя сдавала все отчёты, а есть там чесотка, нет чесотки, уже не важно. Зато в отчётах всё подчищено. Субсидиями детдом не обижали. Дважды в месяц из областного центра сотрудникам привозили зарплату. Тогда в доме, стоявшем на высоком яру, начиналось настоящее веселье. В эти дни хозобслуга гуляла в подсобке, а педагоги разбредались по классам. В небольшом учреждении строго соблюдались кастовые различия. Себя Дора Клементьевна относила к высшей категории учреждения, зная, что и директор, и воспитатели полностью зависят от неё. Стоит указать в отчёте, что в детском учреждении завелись вши или которую неделю налицо вспышка скарлатины, на детдом тут же обрушатся все кары областного и районного отделов народного образования. Съедутся все, кому надо и кому не надо. После комиссии детдом закроют, а детей, как водится, развезут по другим детдомам. Обслуга и педагоги останутся без работы, а в глухом сибирском посёлке другой работы нет. Дора Клементьевна сидела в медпункте в ожидании сладкой минуты, когда на пороге появится сам директор и напевным голосом позовёт отпраздновать вместе с ним получение зарплаты, ведь аванс и получка были настоящими праздниками для работников детдома. А ещё Дора Клементьевна знала, что директор на дух её не переносит, не приемлет как явление, но вынужден мириться, так как именно от неё зависит благополучие его семьи. И от того, что перед ней будет ковриком стелиться красивый мужчина, который ни за что не стал бы с ней разговаривать, встреться они в другом месте, у Доры Клементьевны щемило в левой стороне груди. Именно в том месте, где билось доброе и любвеобильное сердце доктора Саркисян. – Дора Клементьевна, можно я пойду? – спросил осмелевший Серёжа. Мальчик заметил, что доктор замечталась, а заплывшие щёлочки глаз будто подёрнулись липким сиропом. – Подожди, Серёженька, не уходи! – вскинулась Дора Клементьевна и часто-часто задышала. Доктор Саркисян страдала невыносимой одышкой. По её хриплому дыханию весь детдом знал, что по коридору передвигается Дора Клементьевна. Дети смеялись над ней, но скрытно, так, чтобы она ни о чем не догадалась. Дора Клементьевна слыла доброй женщиной. Она часто давала справки об освобождении от занятий злостным прогульщикам и побегушникам. Доктор искренне жалела сирот. Она жалела всех: хулиганов, правонарушителей, малолетних воришек и грабителей. Для неё все сироты были равными. Эти злобные существа были детьми. И не их вина, что они стали такими. Она никого не винила. Ни детей, ни родителей. Только жизнь. Во всём виновата жизнь. А в чём она виновата и почему, объяснить не могла и не умела. К Серёже Москвину Дора Клементьевна питала материнскую любовь, выделяя его из всей своры детдомовских ребятишек. Они и были сворой. Как собаки. Как волки. Маленькие волчата. Детдомовские дети отчаянно дрались, ругались, матерились. Это были маленькие зверёныши. А как они дрались! До крови, до потери сознания. Бывало, вцепятся зубами друг в друга, не разнять, только водой разлить можно. Серёжа не был похож на остальных детей. Было в нём что-то тонкое, неуловимо трепетное. Трёхлетним ребёнком его привезли сюда, он незаметно подрос, и Дора Клементьевна всем сердцем тянулась к нему, хоть и замечала, что мальчик равнодушен к её ласкам. Сейчас она ждала директора и хотела, чтобы Серёжа убедился, как уважает и ценит её руководство детдома. Может, тогда Серёжа будет поласковее с доктором Саркисян. – Ну что же вы! Что же вы тут сидите? – то ли спросил, то ли упрекнул мужчина, вбежавший в медпункт. Директор не заметил Серёжу Москвина. Вздымая кверху гибкие, как будто бескостные руки, он словно любовался ими. Мужчина нравился самому себе. Он был весь переполнен собой, весь в самом себе, если так можно сказать о здоровом полноценном мужчине. Дора Клементьевна довольно улыбнулась, а Серёжа принялся внимательно следить за его руками. В директоре было что-то необычное. Он был мужчиной, но отличался от других мужчин. Детдомовский завхоз Семён Петрович, мужиковатый и циничный матерщинник, получая поручения от директора, всегда весело хмыкал, а тот недовольно морщился и визгливо гневался. Семён Петрович тут же переходил на другую волну. Детдомовский завхоз был лёгким на подъём. Он боялся потерять работу. В таёжных посёлках мало работы. Все рабочие места заняты надолго. Здесь за работу держатся обеими руками. – Ах, Юрий Васильевич, не сердитесь! А я тут сижу, жду особого приглашения! – Доктор Саркисян распростёрла руки, словно желая обнять директора, но тот в ужасе отпрянул. – Стол накрыт, все ждут, а вас нет и нет, – обиженно протянул Юрий Васильевич и по-детски всхлипнул. Серёжа внимательно всматривался в лицо директора. Ему хотелось вытереть несуществующие слёзы Юрия Васильевича, но Дора Клементьевна опередила его. Вскочив со скамьи, она вновь ринулась на директора, но Юрий Васильевич от страха почти влип в перегородку. – А я здесь, работаю. Вон, видите, какой у нас скелетик маленькй! Он не растёт, Юрий Васильевич! Совсем не растёт. Он усыхает. Серёжа обиженно насупился. Ему не нравилось, если в его присутствии говорили о нём, словно он глухой. – Дора Клементьевна, мы все наслышаны о ваших неформальных отношениях с Серёжей Москвиным! Юрий Васильевич наконец-то заметил мальчика и даже скривил губы, как будто хотел улыбнуться. При этом лицо директора оставалось ровным и неподвижным. В глазах будто стоячая мутная вода, только узкие капризные губы с усилием растягиваются в подобии улыбки. – Я выпишу ему усиленное питание, Дора Клементьевна! Мы не оставим вашего любимца в беде. Откормим мальчика как следует. Советской стране не нужны скелеты. – А когда за талонами прийти? – Щёлочки окончательно сомкнулись. На месте глаз образовались влажные пухлые мешки. Дора Клементьевна от радости словно сочилась мёдом. – Да хоть завтра утром! – всем телом завибрировал Юрий Васильевич. Он извивался в разные стороны, как отпущенная и расслабленная пружина. – Прямо с утра и подходите. Меню в усиленном питании хорошее. Сметана, молоко, творог, масло, мясо – в общем, всё, что нужно молодому человеку для полного и всеобъемлющего счастья. А сейчас идёмте, Дора Клементьевна! Нас ждут! Они ушли. Юрий Васильевич, превозмогая отвращение, которого не смог скрыть, взял Дору Клементьевну под руку; доктор обернулась и торжествующе улыбнулась мальчику. Серёжа проводил их голодным взглядом. В столовой ещё днём накрыли столы. Воспитатели и учителя изошли слюной от запахов пиршественного стола. В тарелках ароматное варёное мясо, в вазах мандарины и яблоки. Детдомовские дети знали о пышных пирах в столовой. Да и как их можно было скрыть? На следующий день Семён Петрович, по обыкновению, красовался со свежим фингалом под глазом, а некоторые учителя прятали глаза от детей. Они-то знали, чем кормят подрастающее поколение в детдомовской столовой. * * * За широким забором раскинулся пустырь, за ним тянулся небольшой хилый лесок. До ближайшего посёлка пешком больше километра. А там и до большака недалеко. По ту сторону большака, сразу за посёлком, расположились две колонии: одна для несовершеннолетних преступников и одна для взрослых, усиленного режима. Для несовершеннолетних все колонии с общим режимом, но там тоже не сладко. Под забором собрались детдомовские подростки, вяло играя в ножички. Никто никого не обыгрывал. Азарта не было. Подростки тайком поглядывали на забор, выискивая в нём слабые места. Кое-где уже дыбились отодранные доски. Если присмотреться, можно было увидеть торчащие гвозди. Кто-то из детей приготовился к побегу. Обычно Семён Петрович проходил вдоль забора и приколачивал отодранные доски, но сегодня его что-то отвлекло. Юрий Васильевич как-то грозился установить на заборе колючую проволоку, но не решился. Видно, побоялся, что областной отдел народного образования снимет его с хлебной должности за превышение должностных полномочий. В посёлке для образованного человека нет работы. Если уволят, придётся собирать вещи, куда-то ехать. Здесь дикая глушь, а отправят ещё дальше, туда, где Макар телят не гонял. Про забор забыли. Закрытой зоны не получилось. Серёжа выскочил из медпункта, намереваясь добежать до столовой. Подростки его ждали. Они сунули ножички в карманы и обступили мальчика плотной стеной. – Э-э-э-э-э, ты куда прёшь, ненормальный? – Я нормальный! Нормальный! – изо всех сил крикнул Серёжа, старясь докричаться до озверевших подростков. Но его никто не слышал. Серёжу молча повалили в сугроб и долго пинали ногами, пока не выбились из сил. Потом так же долго старались отдышаться, сплёвывая в снег серую слюну. Мальчик неподвижно лежал на растоптанном снегу, зажимая колени руками. Краем глаза он заметил, что изо рта тонкой струйкой течёт кровь. Ему понравился рубиновый цвет густой жидкости. Она была тёплая. От крови шёл еле видимый парок. Ещё он видел ребят. Их было шестеро. Цыганёнок, Партизан, Немец, Хрущ, Колченогий и Волчара. Это были самые отчаянные питомцы Обского детдома. У Волчары было охотничье ружьё. Он притащил его из дома и спрятал на детдомовском чердаке. Отец Волчары был охотником. Два года назад его убили в пьяной драке, а мать спилась. От семьи и дома у Волчары осталось только ружьё. О нём никто не знал. Даже Семён Петрович. А дотошный завхоз всегда обо всём знал. У него был нюх на малолетних преступников, как на медведя. Так Юрий Васильевич говорил о завхозе на заседаниях педсовета. Эти шестеро ещё не знали, что Серёжа нашёл место, где спрятано ружьё. И он не понимал, за что его били. Серёжа боялся пошевельнуться. Нужно было выдержать паузу. За ним зорко следили двенадцать глаз. Два и двенадцать – неравный счёт, но он выдержит поединок. – Э-э-э-э-э, вставай, чего разлёгся, гадёныш ненормальный? – загнусавил Цыганёнок. Он нарочно тянул слова через нос, ему нравился протяжный говор собственного производства. Цыганёнок пользовался бешеным успехом у детдомовских девчонок и гордился этим обстоятельством. – Да пусть полежит, пока все бока не отморозит! Серёжа догадался, что эти слова произнёс Хрущ – ловкий, жилистый переросток, хищный и опасный, как пантера. Почему его обозвали Хрущом? Никто этого не знал. Малолетний правонарушитель обладал ангельским лицом и чистой кожей. Все подростки в детдоме пылали как костры кровавыми выпуклыми прыщами, лишь один Хрущ сиял первозданной белизной чистопородного лица. Откуда он взялся и как попал в детдом, никто не знал. У Хруща не было истории. Вместо прошлого у него зияло сплошное белое пятно. Хрущ гордился своей тайной. Иногда он плакал в темноте, беззвучно и безмолвно, боясь разбудить спящего рядом соседа. Тайна рождения мучила Хруща, но он знал, что эта тайна никогда не будет разгадана. И чем больше мучился Хрущ, тем больше злобы рождалось в нём. Разъярённый подросток в приступе ярости мог сокрушить кого угодно. Даже могучий и бесстрашный Семён Петрович побаивался Хруща и не скрывал этого. Завхоз никогда не спорил и не связывался с опасным переростком. Серёжа совсем закоченел, но рук не расцепил. Через колени проникал холод, тело продрогло на волглом снегу. Мальчик терпеливо ждал, когда ненавистные мучители насладятся зрелищем его унижения и уйдут за новыми впечатлениями. – Чё, пидарас, директор тебе хавку халявную пообещал, да? Копчёная колбаска, мясцо, сметанка! Откармливать тебя будет, как поросёнка? А пузо не лопнет? Серёжу пнули ещё два раза, но лениво, с неохотой. «Совсем не больно», – подумал мальчик, осознавая, что уплывает в небытие. Сознание исчезло. Он больше не мог поймать ускользающую мысль. Ему уже было всё равно, что с ним станет. Пусть его пинают, колют, протыкают шилом и гвоздями, но ему не будет больно. Хлипкое тело превратилось в доску от забора. Он больше не мальчик. Его нет на этом свете. Серёжа не умер, но больше не живёт здесь. Он стал между живыми и мёртвыми. И он не такой, как все! * * * Дора Клементьевна гордилась своей внешностью. Симпатичная пышка, но не толстая, обычная сорокалетняя женщина без особых претензий. Она нравилась мужчинам. Многие пытались приобнять её, некоторые норовили ущипнуть, но никому пока не удавалось совершить смелый поступок. За бесцеремонные действия все желающие получали по рукам. Дора Клементьевна не жалела эпитетов для нахалов. Мужчин в сельской местности было мало. Все приличные уже пристроены, живут семьями, а с неприличными она не хороводилась. За двадцать лет Дора Клементьевна никого себе не присмотрела. Не было у неё любовных встреч, свиданий, цветов и подарков. Судьба уготовила ей тоскливое одиночество. Как ни старалась Дора Клементьевна изменить свой удел, ничего у неё не получалось. Судьба оказалась хитрее, чем она. Трудная судьба Дориной семьи долго гоняла её по углам и приютам, но девочка выжила и даже умудрилась получить высшее образование. С детства Дора ухаживала за бездомными собачками, кошечками, котятами. Несколько раз приручала мышей. За это её жестоко наказывали, а прирученных животных безжалостно истребляли. В детских учреждениях не любят лишней грязи. Детдомовское начальство боится микробов, инфекций, болезней. С животными обошлись не по-человечески, но девочка смирилась с утратами. Дора безропотно переносила лишения вынужденного сиротства. Она старательно училась, зазубривала наизусть нелюбимые предметы и с удовольствием занималась любимыми, особенно ей нравились химия и биология. Больше всего она блистала на уроках химии. Благодаря усидчивости и терпению Дора всегда получала отличные отметки, была первой ученицей в школах. К сожалению, маленькой Доре пришлось поколесить по великой стране. Многие детдомы и интернаты были специализированными. Из-за склонности Доры к точным наукам ей пришлось учиться в трёх краях и четырёх областях. Её часто переводили из одного учреждения в другое, чтобы качественно улучшить уровень подготовки образования. В показательных интернатах собирали детей со всей страны, а Дора была отличницей. Из-за частых переездов послушная девочка изучила страну, привыкла к поездам и общим вагонам, а после выпускного с радостью в сердце укатила в Томск поступать в медицинский институт. Дора мечтала, что после окончания института выберется на большую землю. Она хотела жить в Москве, и только в Москве. Но жизнь беспощадно вносила в планы юной студентки разброд и шатание. После окончания института отличницу Дору Саркисян отправили по распределению в отдалённый район области лечить детдомовских детей. Она приехала ненадолго, а осталась на всю жизнь. Незаметно промчались два десятилетия. Москва осталась мечтой, а захолустный детдом стал родным домом. Постепенно Дора превратилась в солидную Дору Клементьевну. Она не знала своих корней, но тайна рождения не мучила её по ночам. Дора Саркисян умела принимать удары судьбы как ценный подарок. Единственное, что мучило доктора Саркисян, так это общая нелюбовь осиротевших детей. Детдомовцы почему-то не любили Дору Клементьевну. Что она только ни делала, чтобы заслужить хоть каплю сиротской любви, но всё было напрасно. Все старания оказывались незамеченными. Расчётливые сироты пользовались добрым сердцем одинокой врачихи, но близко к себе не подпускали. За двадцать лет ни один ребёнок не стал для Доры Клементьевны родным и близким. Они морщились и передёргивались, когда она к ним прикасалась, фыркали в ответ на любые вопросы и при первой возможности убегали от неё. Это обстоятельство чрезвычайно мучило добросердечную Дору Клементьевну. Она давно слыла самой заядлой интриганкой в детдоме, хотя таковой совсем не являлась. Сослуживцы тоже не любили её. Это была какая-то общая нелюбовь. Взрослые и дети словно сговорились. Дора искала в себе недостатки и не находила. Она часто рассматривала общие фотографии. На каждый выпуск приглашали штатного фотографа из района. Приглашением и организацией съёмок занималась тоже Дора Клементьевна. Ей нравилось, когда все принаряжались, прихорашивались, а когда фотограф устанавливал свой аппарат, все без понукания притихали. Никто не шумел, не гоготал, не ухмылялся. Самые отъявленные хулиганы становились послушными и тихими. Потом фотографии висели на стендах в коридоре, а небольшие карточки Дора собирала в общие альбомы. За годы их скопилось немало. Иногда Доре Клементьевне казалось, что это было нужно только ей. В альбомы никто не заглядывал, они годами лежали в библиотеке, стенды в коридорах часто обрушивались на пол из-за топота детских ног. Семён Петрович терпеливо вешал их обратно, но стенды оставались безжизненными кусками фанеры. Общие фотографии никого не интересовали. Однажды Дора Клементьевна услышала шепоток за спиной. Ничего особенного. Люди любят посудачить друг о друге. Каждому хочется высмеять ближнего, чтобы причинить ему боль. Зачастую люди не щадят даже родных, а что уж говорить о знакомых и сослуживцах, соседях и просто попутчиках. В выморочном детдоме на отшибе, в малонаселённом посёлке удалённого края, человеческий язык заменил Бога и религию. В таких местах люди звереют от скуки. Ежедневная суета не спасает от пустоты существования. Сама жизнь утрачивает всякий смысл. Человек думающий умеет справляться со скукой, а недумающий становится нелюдью. Дора Клементьевна относила себя к думающим и образованным людям. Она хотела быть мерилом мудрости для детей и примером для подражания взрослым. Ни того и ни другого она не получила. Дору Клементьевну когда-то записали в изгои. Может, это случилось тогда, когда она впервые осталась без присмотра, а может, какой-то чёрный ангел сопровождал её с момента рождения. К сорока годам она поняла, что ей не пробиться сквозь толщу детской и людской нелюбви и брезгливости. И тогда она сама выбрала предмет обожания. Дора Клементьевна будто бы неосознанно завела себе щенка, только щенком оказался хрупкий и трепетный мальчик, который никак не мог прибавить в весе. Серёжа Москвин стал для Доры Клементьевны роднее нерождённого сына и утраченной матери. Серёжа заменил одинокой женщине семью. Она полюбила мальчика всеми фибрами тонкой и любящей души. Серёжа как мог отбрыкивался от навязчивой любви одинокой женщины. Дора Клементьевна казалась ему страшнее ведьмы. Она была пышкой, а мальчик видел толстую неповоротливую бабу. Дора Клементьевна душилась пряными духами, а мальчику казалось, что от доктора несёт могильным смрадом. Всё в ней было плохо. Сергей Москвин боялся доктора Саркисян. Но именно она спасла его от смерти на снегу в тот страшный морозный день.