* * * Под кроватью послышался слабый писк, там кто-то возился и шуршал. Серёжа открыл глаза и огляделся. В узкой комнате стояла кровать с панцирной сеткой, небольшой стол, покрытый разноцветной клеёнкой, и два стула. У боковой стены, ближе к двери стояла плоская оттоманка. На ней, скорчившись, в неудобной позе спала Дора Клементьевна. Рука, не поместившаяся на оттоманке, свесилась почти до пола. Серёжа с отвращением отвернулся. В углу под кроватью скреблась мышь, отыскавшая кусочек хлеба и пытавшаяся пролезть в норку. Но кусок застрял между полом и плинтусом, отчего мышь сердито пищала, не понимая, почему она не может спокойно позавтракать у себя дома. Серёжа усмехнулся. Он не боялся мышей и вполне понимал их невинные помыслы, часто брал в руки и даже гладил. Пока ни одна мышка его не укусила. – Проснулся, мой маленький? – воскликнула Дора Клементьевна и заворочалась на своём убогом ложе. Оттоманка на самом деле была скамейкой без спинки, сколоченной Семёном Петровичем Чугуновым, бессменным детдомовским завхозом. Он сделал её для приёма завшивленных побегушников, чтобы вши не заполонили спальные комнаты. Поначалу скамейка стояла в приёмном покое, потом перекочевала в медпункт, из него в подсобку, и уже оттуда её забрала хозяйственная Дора Клементьевна. Она почему-то подумала, что к ней могут приехать гости, но никого не дождалась. Не было у Доры Клементьевны родственников, а одноклассники и однокурсники забыли про неё. Как и она про них. Не так много лет прошло после выпуска, но детдомовские не любят встречаться. У них не остаётся приятных воспоминаний о детских и школьных годах. Вспоминать нечего. Каждый выживает в одиночку. Но скамейка от Семёна Петровича пригодилась. Избитого до полусмерти Серёжу Москвина Дора Клементьевна уложила на кровати, а сама устроилась на узкой оттоманке. Спать было неудобно. Дора Клементьевна не выспалась, но настроение у неё было восторженное. Всю неделю она выхаживала Серёжу, не надеясь на благополучный исход. Сегодня он пришёл в сознание. Мальчик остался жить. Не дождавшись ответа, Дора Клементьевна потянулась за халатом. Надо будет поставить мышеловку. Мыши совсем обнаглели. Серёжа молчал. Он ничего не помнил. Он забыл своё имя и плохо понимал, где находится, но его ненависть оказалась живучей. Памяти у него не было, а ненависть осталась. Дора Клементьевна шумно дышала; это дыхание давило на него, как будто он сидел внизу, а сверху сыпалась земля. Серёжа почему-то подумал, что эта женщина принесёт ему несчастье. Стойкая ненависть обострила его чувства, и постепенно мальчик восстановил в памяти всё, что с ним случилось. Снег, кровь, шестеро на одного. В детдоме всегда так: набрасываются всей стаей, бьют до полусмерти. Хорошо, что не убили. Серёжа старался не смотреть, как одевается Дора Клементьевна, как ставит чайник на плитку, гремит чашками. Всё, что она делала, вызывало в нём страх. Больше всего он боялся, что она прикоснётся к нему. Страх постепенно разрастался. Мальчик боялся, что сейчас она подойдёт к нему и наклонится. Серёжа затаил дыхание. Лучше совсем не дышать, лишь бы не вдохнуть запах неприятной ему женщины. Дора Клементьевна почувствовала состояние мальчика. За неделю, проведённую у его постели, она поняла, что, находясь без сознания, мальчик отталкивает её, словно она хочет отнять у него жизнь. – На, поешь, мой маленький! – Она поднесла к нему тарелку с хлебом, густо намазанным маслом. Серёжа сердито отвернулся. Запах хлеба вызвал у него тошноту. – Это у тебя от голода, – сказала Дора Клементьевна и подвинула стул ближе к кровати. Она поставила на стул тарелку и чашку с чаем. – Ешь давай! А то умрёшь. Серёжа немного подумал и склонился над тарелкой. Умирать ему не хотелось. В течение ещё одной недели Дора Клементьевна ухаживала за пострадавшим мальчиком: ставила ему горшок, убирала за ним, кормила и разговаривала, не надеясь услышать в ответ слово благодарности. Атмосфера непонимания и ненависти поселилась в узкой и тесной комнатке, где Дора Клементьевна провела больше двадцати лет. – Летом на море поедем, – говорила она сама с собой, – деньги у меня есть. Накопила за эти годы. На море тебе будет хорошо. Ты там отогреешься, оттаешь, отъешься. Станешь нормальным мальчиком. – Я нормальный! – крикнул Серёжа. – Я нормальный. – Конечно, нормальный, – засмеялась Дора Клементьевна, – ты нормальнее всех! Тебе надо больше кушать. А то вылитый скелет! Она обрадовалась, что мальчик не только реагирует на её слова, но и понимает смысл сказанного. Через две недели Серёжа вернулся в общую спальню своей группы. Юрий Васильевич не выдержал и сделал замечание доктору Саркисян. – Дора Клементьевна, я на многое закрываю глаза, но мальчик не может спать с вами в одной комнате! Это непедагогично! Саркисян похолодела. В таком тоне директор разговаривал с ней впервые. Она никогда и никому не позволяла делать ей замечания. За двадцать лет Дора Клементьевна изучила обстановку в детдоме и знала, как себя вести, чтобы не давать повода для обсуждения её скромной персоны. – Серёжа ещё слаб, но если вы, Юрий Васильевич, настаиваете… – пробормотала смущённая Дора Клементьевна. Серёжа безропотно переехал в общую спальню. Его утомила чрезмерная забота одинокой женщины. Иногда мальчик жалел Дору Клементьевну. Она казалась ему беззащитной, но чаще её сопение, храп и одышка вызывали в нём необузданные вспышки страха и гнева. К тому же директор выполнил своё обещание. Серёже Москвину выписали дополнительное питание. Теперь его тарелки наполняли вкусным душистым супом, на второе бросали крупные куски мяса, а на третье выписывали бутылочки с сиропом шиповника. Всё это было на глазах у детей, которых кормили по нормам, установленным в министерстве. Усиленное питание полагалось лишь избранным. Серёжа делился с ребятами, не очень охотно, но всё же раздавал бутылочки с сиропом, разрезал мясо, ломал белый хлеб на части. Он стал пользоваться уважением среди детдомовцев. Перед ним заискивали. Все знали, что к нему благоволят и директор детдома, и доктор Саркисян. Не многие детдомовцы удостаивались такой чести. Мальчик немного подрос и окреп. Дора Клементьевна не могла насмотреться на своего любимца. Чувствуя его неприятие, она не переходила за черту, отделяющую воспитанника от врача, но старалась чаще попадаться мальчику на глаза. Серёжа был благодарен ей; ведь если бы не Дора, гнить бы ему в могиле. Постепенно он стал оттаивать, стал меньше драться, лучше учиться. Иногда мечтал о море. И всё потихоньку наладилось. Дора Клементьевна больше не казалась ему страшной ведьмой. Серёжа почти согласился поехать с ней на море. Осталось получить согласие директора школы. Дора Клементьевна беспечно махала рукой: мол, подойдёт время, договорюсь с Юрием Васильевичем. Так началась новая жизнь Серёжи Москвина без лишений и потрясений. За спиной незримо стояла Дора Клементьевна, прикрывающая его от житейских невзгод. Неудержимо приближалось лето, впереди забрезжило море, но тут случилась новая напасть, да такая, что вспомнить страшно. Иногда Москвину казалось, что всё произошло не с ним, а с кем-то другим, но ведь произошло! Или нет? И ещё он не понимал, почему напасти сыплются именно на него, почему они выбрали его, а не кого-то другого, покрепче и физически, и морально? И сам себе отвечал, что напасти выбирают того, кто может их выдержать с честью и достоинством. В глубине души понимая, что это плохое утешение. Лучше бы его жизнь прошла без потрясений. * * * Снег приятно поскрипывал под ногами. Серёжа шёл в медпункт. Его заставляли взвешиваться каждую неделю. Это входило в норму усиленного питания. Получил паёк, съел – будь добр, отчитайся! Немедленно вставай на весы! Юрий Васильевич лично следил за параметрами роста и веса. Дора Клементьевна торжественно устанавливала Серёжу на ростомер и долго водила муфтой, чтобы убедиться в увеличении роста. Потом долго взвешивала, улыбаясь: дескать, усиленное питание пошло мальчику на пользу. Дора Клементьевна каждый день обещала себе, что скажет директору о будущей поездке на море вместе с Серёжей, но всякий раз откладывала. Она чувствовала, что время ещё не пришло. Рано договариваться. Нужно, чтобы мальчик немного подрос и окреп после травм и побоев. Серёжа веселее шмыгнул носом и ускорил шаг. Вечером его ждал сытный ужин. Разумеется, он поделится с ребятами. Они тоже хотят вкусной еды. Хорошо, что усиленное питание у нескольких ребят, а не у одного Серёжи. Иначе бы ему не простили неравенства. Но ведь он ничего и ни у кого не просил. И тут Серёжа увидел их. Они стояли на тропинке плечом к плечу. Не пройти, не обежать. Всё равно догонят. Плотная стена скалящихся зубов. Серёжа похолодел. Вот она, пришла расплата! За всё нужно платить. Даже за усиленное питание. – Иди сюда, директорский выкормыш! – крикнул Волчара и зло сплюнул. В его руках блеснул ножичек. Не нож, не выкидуха, а небольшой перочинный ножичек, заострённый до лезвия бритвы. Мальчик остановился. Кричать бесполезно. Здесь никто не услышит. До медпункта далековато, а в столовой никого нет. Все наверху, в учебных классах. – Иди сюда! Щас тебя бить будем! Они навалились все шестеро. Били долго, но осторожно. Почувствовав, что подростки бьют методично, но так, чтобы не осталось следов, мальчик выдохнул и закрыл лицо рукавом. Особенно болезненными были удары Волчары. Он старался бить по копчику, и если нога въезжала в щуплый задик мальчишки, то издавал хриплый восторженный вопль. Серёжа свернулся клубком и крутился по оси, чтобы удары смазывались. Когда раздались шаги завхоза, подростки бросились врассыпную. – И чего они к тебе прицепились-то? – сам себя спросил Семён Петрович, поднимая обессилевшего мальчика. – Знаю, что не из-за жратвы. Знаю. Чего-то им от тебя надо. Семён Петрович донёс Серёжу до медпункта и сдал на руки Доре Клементьевне. Та всплеснула пухлыми руками, заохала, заплакала, запричитала. Медсестры уже не было, давно ушла в посёлок. Рабочий день закончился. Дора Клементьевна накипятила воды и долго возилась с Серёжей, а Семён Петрович стоял рядом и цыкал языком, не находя слов. – Чего им надо-то? – иногда спрашивал Семён Петрович. Дора Клементьевна молчала. Она догадывалась о причине ненависти подростков к Серёже, но не могла обсуждать свои догадки с завхозом. Она поклялась себе, что будет держать язык за зубами. Иначе несдобровать ни ей, ни Серёже. Скажи она хоть одно слово, придётся уезжать из посёлка. А уезжать некуда. Никто в этом большом мире не ждёт одинокую Дору. Она никому не нужна. Доктор Саркисян с удвоенной энергией принялась ухаживать за избитым мальчиком. Семён Петрович покряхтел, поматерился беззвучно и ушёл по своим завхозовским делам. А Серёжа снова перекочевал в узкую комнатку Доры Клементьевны. Юрий Васильевич туда два раза заглядывал. Заглянет, кивнёт Серёже и исчезнет. После его ухода Дора Клементьевна поднимет руку, чтобы перекреститься, потом вспомнит, что некрещёная, и опустит. Некому было крестить сиротку. По чьей-то вине Дора Клементьевна навеки осталась нехристью. Серёжа часами слушал мышиный писк и тайком от благодетельницы подкармливал нахальную мышку, высыпая под кровать крошки и кусочки колбасы. Серёжин паёк Дора Клементьевна получала в столовой и добросовестно скармливала пострадавшему воспитаннику. Себе ни крошки не взяла. Отрывной календарь терял страницу за страницей, школьная программа убежала далеко вперёд, а Серёжа всё лежал на кровати, залечивая полученные раны. Однажды ночью он тихонько слез с кровати, натянул одежонку и осторожно прокрался мимо спящей Доры Клементьевны. Женщина тяжело заворочалась, но не проснулась, лишь голодная мышь недовольно пропищала вдогонку Серёже. Мальчик долго крался по коридорам, держась за стены, чтобы не упасть. Наконец он пробрался на чердак. Нашёл старое ружьё и спрятал его под фуфайкой. Если бы его спросили, зачем он это сделал, то не смог бы ответить никому: ни себе, ни людям, ни Богу. Серёжа не знал ответа на этот вопрос. Прятать ружьё было сложнее, чем найти. Серёжа не знал, куда его приткнуть, чтобы Дора Клементьевна случайно не обнаружила. Под кроватью хранить нельзя. Она будет мыть пол и найдёт. В углу спрятать негде. Вещей у благодетельницы мало. Серёжа нашёл гениальное решение. В его девять с небольшим лет многие бы позавидовали сообразительности мальчика. Серёжа отодвинул створку окна и положил ружьё под толстый слой ваты, прикрыв старой газетой. Так оно лежало до тех пор, пока он не выздоровел окончательно. Юрий Васильевич настоятельно рекомендовал доктору Саркисян перевести мальчика в общую спальную комнату. Доре Клементьевне пришлось подчиниться. Серёжа дождался, пока благодетельница уйдёт на работу, достал ружьё и пробрался на чердак. Его никто не искал. В учебном классе и спальной комнате думали, что он у Доры Клементьевны, она в своём медпункте была уверена, что мальчик в группе. Серёжа лежал у окна и целился во двор. Ружьё было заряжено. Он это знал. Мальчик чувствовал, что патрон в стволе, а курок на взводе. Ружьё приятно грело руку. От него шло какое-то душевное тепло. Это была старая «Белка». Послевоенная, надёжная, она била без промаха. Когда-то отец Волчары попадал из ружья летящей утке в глаз. Волчара много рассказывал об отце, гордился, что вырос в семье охотника. Серёжа вздохнул. Раньше он любил слушать рассказы Волчары, а потом всё изменилось. Его взяли на прицел. Хоть бы объяснили, в чём он провинился. От тёплого металла на душе у мальчика было спокойно и весело. Наконец он увидел компанию подростков, направляющихся к дому. Они шли на чердак. Серёжа зажмурился, прицелился и нажал на спусковой крючок. Он метился в Волчару, зная, что попадёт с первого раза. Когда парень упал, Серёжа аккуратно положил ружьё на прежнее место, а сам пробрался на крышу, благополучно спрыгнул на кучу опилок и спокойно пошёл в спальную комнату. Там он лёг и укрылся одеялом. Дежурный принёс ему ужин, поставил на стол и ушёл. Серёжа не прикоснулся к еде. Ему очень хотелось спать. Когда в комнате появились другие воспитанники, вернувшиеся после уроков, Серёжа сразу уснул. Он не мог спать один, а когда стало шумно, сразу провалился в сон. Мальчик спал долго, дежурный не смог разбудить его утром и хотел уже бежать за доктором Саркисян, как вдруг Серёжа проснулся. Он улыбнулся и весело крикнул: – Нас утро встречает прохладой! – Нас песней встречает река! – весело поддержал дежурный. Ребята засмеялись. Все обрадовались, что Сергей Москвин выздоровел. Мог бы умереть, но нет, не умер. Выжил. После его выздоровления всё изменилось. Как будто стало легче дышать. Ребята ничего не понимали, но чувствовали, что Сергей своей болезнью спас их от чего-то страшного. Втайне они боялись Волчару и его компанию. Без Волчары всем стало легче жить. * * * Внешне обстановка детдома полностью соответствовала нормам социалистической педагогики. Утренники и различные праздничные мероприятия, посвящённые годовщинам и юбилеям победы социалистической революции, проходили на высоком эмоциональном подъёме. О прошедшей войне старались не вспоминать. Слишком свежи были раны, нанесённые разрухой и голодом. Дети плакали, глядя военные фильмы, где все немцы выглядели круглыми дураками, а советские солдаты – мудрыми богатырями. В каждом герое они видели погибших отцов. Каждый своего. Ребята выглядели здоровыми, с чистыми волосами, в ветхой, но стираной и глаженой одежде. На уроках сидели смирно, на переменах дрались, но больше по привычке. Это были не те большие драки, когда пять зубов за один зуб и двадцать раз по щеке – и левой, и правой – за одну, когда-то случайно подставленную. Все комиссии, наезжавшие в детдом – и неожиданно, и по согласованию – не находили в детдоме никаких нарушений. Директор встречал комиссии у ворот, затем сопровождал в столовую и лишь после обеда демонстрировал проверяющим светлые спальни и чистые классы. Полы в коридорах сияли глянцем. На стенах висели картины и фотографии выпускников. Члены комиссии записывали рекомендации и замечания в особый журнал и спешно удалялись. Претензий к детдому не было. Вдруг появились слухи, что в учреждении грядут перемены. Сначала думали, что поменяют директора, потом ждали наплыва сирот из центральных районов страны. Ничего такого не случилось. Наплыва дополнительных сирот не дождались. Директор остался на своём месте. Тогда слухи коснулись завхоза: дескать, Семён Петрович собрался на большую землю, – но завхоз опроверг слухи, загородившись от любопытных крепким частоколом. Отъезжающие в центр заборов на личном участке не ставят. Слухи продолжали роиться, обрастая новыми немыслимыми версиями то вокруг одного, то вокруг другого, пока не наткнулись на очевидность. В детдоме пропал самый отчаянный воспитанник. Сначала подумали, что Волчара подался в бега. Его искали – точнее, создавали видимость поисков, – а потом бросили. Если надо, найдётся. Привезут. Органы из-под земли достанут. Друзьям Волчары не повезло. Всех малолетних правонарушителей директор распределил по другим детдомам. Впрочем, одного он оставил. Это был Хрущ. Когда-то Хрущ и Волчара были любимчиками Юрия Васильевича. Они у него дневали и ночевали. Глаз с него не спускали. Потом всё кончилось. Юрий Васильевич перестал обращать на них внимание. Тогда Хрущ и Волчара обозлились, сколотили банду и стали крушить всё вокруг, но всё когда-нибудь кончается. Дурную компанию разбили на части и рассовали по области. Особо злостные поехали в специальные заведения, остальные были отосланы в обычные детские учреждения, но прославившиеся особыми условиями содержания подростков-правонарушителей. Колченогий вообще загремел в специальное профессионально-техническое училище. Ему уже исполнилось четырнадцать. Настала пора осваивать тюремные просторы. СпецПТУ и спецшкола были преддвериями колоний воспитательного типа. Некоторые из них были хуже, чем тюрьма. Кто попадал в спецПТУ, тот в нормальную жизнь уже не возвращался. Оформление подростка в детское спецзаведение считалось самым противоестественным делом у педагогов. В этом случае учителя и педагоги брали на себя роль судей. Ведь в спецПТУ отправляли не по приговору суда, а по решению педсовета. Серёжа принял известие об отправке своих заклятых врагов в закрытые учреждения спокойно. Он не принимал участия в обсуждении слухов, искренне полагая, что изуверов настигло справедливое возмездие. Было за что. Они третировали слабых и беззащитных. Никто из детдомовцев не мог дать им отпор. И поделом им. Незаметно Юрий Васильевич стал для Серёжи маленьким богом. Он казался ему всесильным и мудрым, как советские богатыри в военных фильмах, хотя Юрий Васильевич богатырём вовсе не выглядел. Высокий, тонкий, изящный, часто извивающийся в разные стороны, иногда он напоминал пиявку, которых мальчишки отлавливали в местных болотах. Его руки тоже были пиявками; они извивались, дёргались, словно не к тому телу были приклеены. Воспитанники втихомолку подсмеивались над директором, но побаивались, что он узнает и лишит их и без того скудного пайка. С Серёжей Юрий Васильевич часто разговаривал на отвлечённые темы. Директор возникал у него за спиной неожиданно, словно привидение. Они подолгу разговаривали, глядя друг другу в глаза. Серёжа любил Юрия Васильевича. С ним он чувствовал себя в безопасности. И снова за спиной у Серёжи стали шушукаться. Мол, не такой он, как все, не совсем нормальный. Серёжа прислушивался к разговорам, но ничего не понимал. Он стал нервным, раздражительным. Иногда ему хотелось крикнуть на всю столовую, что он самый нормальный из всех, но он молчал, боясь, что его не так поймут. Ведь эти шестеро били его за то, что он не такой, как все, а каким ему надо быть, так и не сказали. Больше всего на свете Серёжа хотел быть нормальным мальчиком. Таким, как их показывают в кино. С сачком и в пионерском галстуке. Хрущ притих. Он ходил по коридорам молчаливый и загадочный. Злобный переросток не трогал Серёжу. Даже взглядом не удостаивал. Обстановка в детдоме накалялась. Слухи так и остались бы слухами, если не случилась бы очередная напасть. Однажды Юрий Васильевич вызвал Серёжу на беседу, а Дора Клементьевна оказалась неподалёку. Она растревожилась, забегала вокруг Серёжи, словно его не директор в кабинет вызвал, а палач на эшафот. – Маленький мой, давай вместе пойдём, а? – Она притиснула Серёжу к стене и не выпускала из цепкого полукруга прижатых к стене рук. Мальчик долго смотрел на Дору Клементьевну, будто не понимал, кто она такая. Доброе лицо, широкое, как сковорода, набрякшие веки, двойной подбородок. Почему она так беспокоится? Кто она ему? – Не нужно. Отстаньте. Я пойду один! – Серёжа ловко вывернулся из захвата. Он сначала пригнулся, затем присел и почти вывалился из-под Доры Клементьевны. – Я боюсь за тебя! – крикнула она, вытирая вспотевший лоб цветастым шейным платком. – Мне ничего не нужно! Не трогай меня! – продолжал кричать Серёжа, отбежав на приличное расстояние, где Дора Клементьевна не смогла бы его догнать. Мальчик не понимал, за что ему такая мука. Почему Дора Клементьевна именно к нему пристала, неужели ей других ребят мало? Три дня назад привезли новую группу из Новосибирска. Говорят, по всей области собирали. Сейчас они на карантине. Там много больных и полуголодных детей. У Доры Клементьевны много работы. Всех надо продезинфицировать, остричь, вывести лишаи и коросты, избавить от вшей и чесотки. Серёжа вздохнул и, пожав плечами, побрёл в кабинет директора. Взрослые часто ведут себя хуже подростков. Они плачут, волнуются, сморкаются. Дёргаются. Трясутся. Совсем не умеют держать себя в руках. Серёжа подтянулся и посмотрел на себя в зеркало. Больше всего на свете ему хотелось быстрее вырасти, чтобы не зависеть от взрослых. Сергей Москвин твёрдо знал, каким он станет, когда вырастет. * * * Комната, где обитал директор детдома, отличалась от других помещений. Здесь было уютно и красиво. Тёплая печка, топившаяся в любое время года, зелёный абажур, лампа на письменном столе, много красивых безделушек на полках и шкафчиках. Юрий Васильевич обожал красивые вещички. Он окружал ими свою жизнь. В каждом углу, на каждой полке стояло что-нибудь необычное, радующее глаз. Зная директорские привычки, члены комиссии часто привозили ему в подарок какие-нибудь интересные безделушки. Серёжа остановился на пороге, ослеплённый невиданным великолепием. Никогда прежде он не бывал в таких комнатах. Его маленькая жизнь проходила совсем в других условиях: общие спальни, общие столовые, общие бани. У Серёжи всё и всегда было общее с такими же, как и он, изгоями общества. Мальчик завидовал всем ребятам, живущим в семьях. Он уже не мечтал, что когда-нибудь его найдут и заберут из детдома. С недавних пор он надеялся только на себя. – Садись-ка в это кресло, – любезно предложил Юрий Васильевич и подвинул мягкое и уютное креслице, стоявшее в углу кабинета. – А я здесь присяду. Мне так лучше будет. Серёжа кивнул. И впрямь, ему так лучше будет. Здесь хороший свет. Глаза видны насквозь. Обволакивающая мягкость Юрия Васильевича кружила мальчику голову. Серёжу стало клонить в сон. – А скажи мне, Серёженька, – начал издалека Юрий Васильевич, – как тебе живётся у нас? Ты ведь давно у нас. Растёшь плохо, худенький. Мальчик всхлипнул. Нет такого человека на земле, кому бы он смог рассказать, как ему живётся на белом свете. Когда-то он дал себе зарок, что никому и никогда не расскажет своей тайны. Его жизнь будет закрыта для всех на крепкий замок. – Хорошо, Юрий Васильевич, мне живётся! Серёжа часто-часто закивал головой. С директором нельзя шутить. Юрий Васильевич даже с Колченогим расправился, а с ним никто не мог сладить. Колченогого все боялись. Теперь он набирается жизненного опыта в спецПТУ в самой северной области страны. – Я тебе не верю, маленький. – Директор взял Серёжину руку и нежно погладил. – Ты красивый и ласковый, у нас никогда не было таких милых мальчиков. Серёжа хотел отдёрнуть руку, но передумал, боясь обидеть Юрия Васильевича. В голове мальчика зароились мысли, которых раньше не было. Вспомнились слухи о Хруще, Волчаре, Цыганёнке. Про Немца тоже судачили. А что говорили и зачем, Серёжа не понимал. Но это было раньше. А в эту минуту все слухи, разговоры, наговоры и оговоры сплелись в один клубок. Серёжа скособочился в кресле, чтобы на всякий случай выглядеть некрасивым. До сих пор он не знал, какой он, красивый или безобразный, ему никто и никогда не говорил об этом. Дора Клементьевна тоже называет его маленьким, но она тоже ничего не говорила о его красоте. – Откуда ты явился, душа моя? – игриво пропел Юрий Васильевич и придвинулся к креслу, по-прежнему грея свою ладонь в горячей детской ладошке. Серёжа вжался в спинку, и в это время раздался оглушительный телефонный звонок. Юрий Васильевич передёрнулся. Гримаса отвращения обезобразила его тонкое лицо. Серёжа испугался. Только что Юрий Васильевич выглядел добрым и заботливым – и вдруг стал похож на чудовище. Директор встал и на негнущихся ногах подошёл к столу. Резким движением снял трубку и долго стоял, выслушивая какой-то монолог. Серёжа не мог разобрать слов, но непререкаемый тон, сопровождаемый властными нотками, пробивался из эбонитовой трубки, гулким эхом разносясь по кабинету. Юрий Васильевич молча слушал резкий голос из трубки. Его напряжённое лицо покрылось испариной. В это время в кабинет влетела Дора Клементьевна, красная и распаренная, словно только что из бани. Она схватила Серёжину руку, как что-то отдельное от него, и потащила к двери. Мальчик попытался вырваться, но она тащила и тащила его, невзирая на яростное сопротивление. Серёжа надеялся, что директор вступится за него, спасёт, но Юрий Васильевич продолжал стоять, сжимая телефонную трубку побелевшей кистью. Серёжа оглянулся, и они встретились взглядами. Юрий Васильевич сделал еле уловимое движение, чтобы броситься мальчику на помощь, но что-то остановило его. Скорее всего, это был резкий голос, доносившийся из телефонной трубки. Дора Клементьевна прошипела что-то неразборчивое, волоча тщедушного мальчика по детдомовскому коридору. Когда директорский кабинет остался далеко позади, она выдохнула и засмеялась. – Не жить нам тут, мой маленький, не жить больше, и не работать, и не учиться! – Почему это? – удивился Серёжа. – Съест нас Юрий Васильевич! С потрохами сожрёт. И не подавится. И тебя, и меня загубит. Пойдём, нам вещи надо собрать. А-а, чего там собирать? Нищему собраться – только подпоясаться!