За перелеском ещё одна страшная картина: на опушке лежали две женщины в форменных юбках и гимнастёрках, видимо, служащие медсанбата, судя по заплечным сумкам, с красными крестами, девушки при жизни были молодые, симпатичные, у темненькой из под пилотки торчали задорные кудряшки, на лицах, изъеденных мертвецкой сыпью, застыло страдание, под рукой у брюнетки лежал ТТ. Обе были застрелены в сердце, очевидно, самоубийство. Что тут случилось? Немцы догоняли? Отчаяние затмило разум? У них имелся один пистолет на двоих: сначала светленькая покончила с собой, а возможно по договорённости, вторая в неё выстрелила, потом в себя… Потрясённые разведчики стояли над телами, дыхание перехватило: женщины никогда не станут стрелять себе в висок, это мужская прерогатива. В деревню вошли осторожно, убедившись в отсутствии неприятеля, населённый пункт на десять дворов. Здесь отступало советское подразделение, дорогу растоптали, в канаве валялся разбитый станковый пулемет, взрывом опрокинула гужевую повозку, над трупом лошади кружили мухи, тела погибших раненых хранить не стали, даже с дороги не убрали - просто укрыли плащ-палатками. В деревне свирепствовал ветер: носил золу и мусор; тоскливо завывал в обугленных дымоходах. Ещё одна разбитая полуторка; за косогором, взорванная чёрная Эмка, всё пространство вокруг нее было залито кровью. Пришлось уйти с дороги - проезжая часть превратилась в сплошную воронку. У опушки березняка лежали несколько тел - опять запершило в горле. Шубин невольно остановился, люди молчали, словно в рот воды набрали. Ещё одна группа военнослужащих Красной Армии покончила с собой: все они представляли командно-начальствующий состав: от младшего лейтенанта, до майора. У одного из погибших в петлицах отсвечивали ромбики старшего политрука - не помогла вера в непобедимость марксистско-ленинских идеалов, каждый стрелял себе в голову из личного табельного оружия. Очевидно, постояли кучкой, покурили, о чём свидетельствовала горка окурков, потом разошлись, словно стыдились того, что собрались сделать… Пару дней уже прошло - трупы стали серыми, пятна разложения уродовали лица, тоскливо таращился в осеннее небо двадцатилетний лейтенант: дрогнула рука, когда он нажимал на спуск - пуля выстригла борозду в черепе… - Прошу меня простить, товарищ лейтенант, но это трусость, - мрачно пробормотал Курганов. - Жалко людей, но они пошли по пути наименьшего сопротивления - избавились разом от проблем, бросили на произвол судьбы своих солдат. Ведь это, считай, все командиры. Отступавшей здесь части нет. - Друг мой, это не трусость, а безысходность, - Шубин отвернулся. - Не думаю, что эти люди трусили в бою. Немцы наступали на пятки - боялись плена, боеприпасы кончились. Жест отчаяния, импульсивный, непродуманный поступок: майор понял, что всё кончено, собрал офицеров, предложил решение и первым пустил себе пулю в голову. Не думаю, что он приказывал, нормальный командир такое никогда не прикажет - заразительным оказался дурной пример. В общем-то ты прав, Курганов - ушли люди от ответственности… - Мы бы не стали так делать, товарищ лейтенант? - осторожно спросил Боровой. - Нет Семен. Мы бы с палками, с голыми руками пошли бы на фрицев - хоть пару тварей унесли бы с собой в могилу. Далеко без командного состава колонна не ушла. За перелеском снова грустное зрелище: остатки колонны попали под удар штурмовиков - самолёты шли на бреющем полёте, расстреливали людей из крупнокалиберных пулемётов. На разомкнутом пространстве, шириной в пол километра, валялись перевёрнутые повозки, чернели остовы грузовиков. В поле, по обеим сторонам дороги, лежали тела: люди в панике разбегались, пытались добраться до леса; штурмовики возникли внезапно из-за леса, набросились как стая стервятников, когда люди были беззащитны. Большинство погибших было одето в красноармейскую форму, но лежали и гражданские, женщины в платочках, пожилые мужчины, выделялись несколько детских трупов - здесь погибло не меньше сотни человек. Фашисты расстреливали людей без жалости, а в ответ получали беспорядочные залпы из трёхлинеек, способные вызвать только смех. Несколько человек все же добежали до опушки, но там их и настигли - скосили всю группу. Это кладбище под открытым небом разведчики преодолели бегом, за леском перевели дыхание, подавленно молчали - невозможно к такому привыкнуть. Немцы окончательно озверели: они уничтожали все живое на этой земле, сокращали насколько могли неполноценную нацию. - Ничего, уроды, однажды мы к вам придем! - урчал, сжимая кулаки, Боровой. - И тогда посмотрим, как вам это понравится… События в лесах западнее Вязьмы вряд ли могли войти в анналы русской боевой славы: герр Бауэр не кривил душой - разгром был сокрушительный! За полчаса спешной ходьбы разведчики ещё дважды натыкались на подобные приметы: отступающую колонны уничтожались на параллельных дорогах, их расстреливали миномётные батареи, зашедшие с флангов, пулемётные подразделения; обочины устилали тела; ещё одна сгоревшая деревня, в ней пытались перегруппироваться побитые подразделения, а после обстрела, выжившие побежали дальше. Немцы в этой местности не задерживались, шли дальше, замыкая кольцо окружения. Теперь отчётливо звучала артиллерийская стрельба - на северо-востоке продолжалось побоище. Несколько раз разведчики замечали оборванных, безоружных людей: они скрывались в лесу, пытались поскорее спрятаться, видя вооруженных незнакомцев. - Братцы, да это же наши! - удивлён обнаружил Герасимов. - Беглые красноармейцы от людей шарахаются, всего боятся.. В лесах действительно скрывались люди: на контакт не шли, держались подальше, периодически из леса доносился хруст веток, звучали голоса. Шубин приказал не останавливаться - он ещё не утратил надежду дойти до своего полка. В этой неразберихе могло случиться всякое: костяк полка мог выжить. За сгоревшей деревней возник хутор: несколько бревенчатых построек, обнесённых плетнём, часть хутора немцы сожгли, до остального не дошли руки, видимо, спешили. На горелках возился пожилой мужчина в рваной безрукавке и зимних рукавицах: он разбирал ломиком частично сгоревшую стену. Мужчина страдал одышкой и не очень твёрдо стоял на ногах, зрение у человека было неважным. Обнаружив вооружённых людей, направляющихся в его сторону, старик отбросил лом, расставил ноги, маска обречённости улеглась на морщинистое лицо, но потом он начал щуриться, всматривался, не уверенно заулыбался: - Наши, чтоб вас!.. - облегчённо выдохнул старик и в глазах, глубоко утопленных в череп, заблестели слёзы. - Свои, товарищ, - подтвердил Шубин. – Разведчики, от поезда отстали, пытаемся догнать свой полк. Местный, товарищ? - А какой же ещё? Всю сознательную жизнь на этом хуторе, близ Полтораньки. Это та деревня, через которую вы прошли. Несколько семей здесь до войны проживало, а теперь только я и остался… Иван Петрович я, фамилия Жмыгов, до войны в колхозных мастерских трудился… Что же вы наделали, дорогие мои? - у старика задрожали ноги, он опустился на обгорелую чурку. - От германцев в припрыжку бежите… Совсем стыд потеряли? Такого даже в гражданскую не было! - Ладно, Петрович, ни совести нас, - Шубин опустился на пригорок рядом со стариком, остальные расположились кто где, потянулись за куревом. - Мы не отступаем, воюем как можем. Боевую задачу выполняем. - Да вижу, что вы с оружием, - вздохнул Петрович. – Два дня уж прошло, как прокатилась эта волна. Вы первые, кто с оружием… - Давай, Петрович, повествуй: где немцы, кого в последний раз видел, что тут вообще происходило? Старик покосился на ряд могилок под берёзовым околком: бугорки были свежие, он лично похоронил несколько человек. Старика проняло: пару минут он не мог говорить - душили слёзы, разведчики угрюмо помалкивали. - Немцы безжалостно избивали отступавших, двое суток назад прошла последняя советская часть, да и той не подфартило: только прошли, на востоке разгорелась стрельба, гремело как в аду, даже лес сгорел, дожди его, впрочем, потом потушили. Несколько дней по дороге брели солдаты, скрипели телеги, многие были без оружия, в бинтах. Вопросы старика оставались без ответа. Молча обходили, брели дальше... Свернул с дороги молодой политрук с бледным лицом и револьвером в руке: он брёл, словно не видел ничего, вышел к хутору, приставил пистолет к виску, но тут обнаружил старика и вообще стал белым как мел - при посторонних не стал стреляться, наорал на Петровича, обругал последними словами, потом побрёл за ближайшие кустики и там свёл счёты с жизнью. Петрович испугался не успел среагировать, тогда ещё хутор был целый, мины падали на дорогу, возницы стегали худых кобыл, часть прошла, потом появились немцы: танки с крестами без сложностей шли по грязи, стреляли башенные орудия; переваливались сбоку на бок бронетранспортёры с пехотой, на востоке разразилась светопреставление. Примерно полчаса прошло и немцы прогнали на запад колонну военнопленных: красноармейцы шли с поднятыми руками, их конвоировали автоматчики, потешались над советскими ребятами, стреляли если кто-то опускал руки. Потом на хутор въехал грузовичок с пехотинцами: сначала сжигали сараи, ржали как кони, пожилая Матрена - супруга Петровича, кинулась через двор, не посоветовавшись с мужем, немцы открыли огонь, Петрович не видел, что там произошло, вроде кричала Матрёна, ругалась - его придавило старой телегой, потерял сознание, а когда пришёл в себя, хутор уже горел, к счастью, сильный дождь прошел, часть строений уцелела. Петрович как слепой блуждал по хутору, наткнулся на мертвую Матрёну, потом ещё на двоих, соседей Антиповых - тоже не молодая чета, детишек малых на хуторе не было и то хорошо. Сын Петровича и Матрёны был поздним ребёнком, воевал в Карелии, уже две недели не получали от него писем. Похоронил всех троих, погоревал. Матрена чахоточная была, но всё равно не так собиралась помирать. - Имелись чёрные мысли, ребята, тоже хотелось руки на себя наложить, - вздохнул Петрович. - Потом думаю: хрен-то вам, не дождутся! Немцы прошли крупной партией, на хутор не заходили, спешили. Наши стали из леса выходить, потерянные такие, без оружия, все грязные, рваные. Сюда притащились четверо, один орать стал, требовал еду, чуть не задушил меня, идиот! Хорошо, что остальные оттащили его, потом сержант дико извинялся: много таких в наших лесах: по балкам прячутся, по деревням, не знаю куда идти. Сегодня спозаранку старик Миронов из Авдеевки ко мне забрел, он тоже своих родных потерял и внучку маленькую. В Капитонова, говорит, ходил - у него там дальняя родня осталась. Так, говорит, что и в Авдеевке, и в Капитоново много наших - все больные, безоружные, сами себя боятся, селятся в сараях, в заброшенных избах, ждут чего-то… А чего ждать? - скоро немцы пожалуют, если лапки не успеешь скинуть, то постреляют. В Авдеевку вчера агитаторы приходили в нашей форме… - Агитаторы? - нахмурился Уфимцев. - Ты о чём, дед? Вроде нет уже на этой земле советской власти. - Ну это я так, по старинке, - смутился Петрович. - В плен сдаваться агитировали: мол, там хорошо, всех кормят, учитывают нужды всякого человека, не то, что при советах: дескать, выходите на большак к Уварово и вперед, стройными колоннами, а то у господ немцев людей не хватает, чтобы каждого на такой территории отлавливать. По-русски говорили, сволочи, и ведь, слушали их, репы чесали… - Да уж, доверчив наш народ… - хмыкнул Глеб. - Что случилось-то сынки? - вдруг поднял голову старик. - Сколько лет восхваляли Красную Армию: мол, всех одолеет одним мизинцем, от Тайги до британских морей и всё такое… Как допустили-то это? - Накостыляли нам, Петрович… - скупо объяснил Шубин. - В общем, вставили по первое число. Перехитрили в штабах. Ударили там, где не ждали. А Красная Армия будет, не волнуйся, и до британских морей, и хоть до Южного Полюса, только не сразу, немного погодя. Ты уж дождись. Можешь рассказать: какие в округе деревни и как до Вязьмы добраться? Уходили из хутора с тяжёлым сердцем: старик притащил из подвала печеную картошку, остатки квашеной капусты, задубевший хлеб, немного вяленого мяса, всовывал смущённым бойцам, просил взять: мол, самому уже столько не надо, а тех оборванцев кормить не хочет - трусы они, в лесах прячутся, в плен пачками сдаются! «А вы ребята, не самые пропащие, организовано выходите. Вон, оружием обвешены и вид у вас боевой». Маршрут до Вязьмы старик обрисовал обстоятельно и, хотелось надеяться, правдиво… Значимых населённых пунктов в округе не было, массовую зачистку захваченных территорий фашисты пока не проводили. До юго-восточных предместьев Вязьмы оставалось чуть больше двадцати верст. Группа передвигалось в маршевом темпе, делая короткие остановки. У Большака, за сложным осиново-хвойным массивом пришлось сделать долгую остановку: лежали за косогором, а по Большаку автоматчики гнали крупную колонну военнопленных - рычали овчарки, натягивали поводки. Люди брели спотыкаясь, с низко опущенными головами, между собой почти не разговаривали. В большинстве это были рядовые, красноармейцы, представители младшего командного состава, но у многих были оторваны петлицы, нарукавные знаки. Возможно это были военнослужащие среднего командного звена, армейские политработники, последних немцы расстреливали без разбирательств и такая практика устраивала не всех. Пленные скрывали кто они на самом деле: одни боялись за свою жизнь; другие рассчитывали собрать вокруг себя людей и уйти в побег; отдельные лица, видно самые непримиримые, украдкой озирались, оценивающий поглядывали на автоматчиков. Солдаты держались на стороже, охраны было много - любая попытка прорвать оцепление каралась жестоко и всё же находились смельчаки. В хвосте колонны прогремела автоматная очередь, потом ещё несколько: толпа колыхнулась, словно морская волна, часть автоматчиков побежала назад, другие стали орать, стрелять над головами. Бегал унтер-офицер, что-то орал на ломаном русском. Колонна остановилась красноармейцы присели, сцепив руки на затылках, рвались с поводков овчарки, хрипло лаяли - попытка побега закончилась неудачей - смельчаков перестреляли. Гортанно покрикивали немцы, снова пришла в движение волна, люди брели дальше, больше никто не бросался на охрану… - Может постреляем, товарищ лейтенант? - неуверенно предложил Уфимцев. - А то стыдно, смотрим на всё это, ничего не делаем. - Проявим солидарность и тоже умрём, - процедил Шубин. – Забудь, сержант! Ты разведчик и должен руководствоваться целесообразностью, а не эмоциями. Заткни свой стыд себе в задницу! Думаешь, мне легко? – смягчился он. – Или, считаешь, меня трусом? - Ну что вы, товарищ лейтенант, - смутился сержант. - Я слишком хорошо вас знаю. - Тогда с головой дружи. До них сто метров: откроешь огонь - в своих попадёшь, станут разбегаться на ровном месте, всех перестреляют. Ты готов принять на себя ответственность за гибель целой толпы? Лично я не собираюсь… А самое веселье начнётся, когда конвойные на нас собак спустят. - Ну да это не дворовые «шарики», - вздохнул Шуйский. Пленные тянулись невыносимо долго, такое ощущение, словно гнали целую дивизию: ковыляли раненые в окровавленных повязках, многие не выдерживали – падали, их хватали под локти, тащили, трещали короткие очереди, на обочинах оставались трупы - доходяги немцев мало интересовали. На северо-запад прогнали не меньше шестисот человек. Арьергард колонны ушёл за перелесок, в арьергарде велись мотоциклисты, смеялись, на дороге остались несколько тел. Пришлось пережидать, потом по команде поднялись, разом бросились через поле. Глава восьмая Старик Петрович оказался прав: беглых красноармейцев было больше, чем грибов – потерянные, деморализованные, они сидели у костров, смотрели пустыми глазами. Погода испортилась, люди мёрзли, грелись у огня, у них не было ни еды, ни оружия. По мере продвижения через осинник разведчики встретили несколько таких групп. Осуждать их, выносить приговоры, приводить их в исполнение - подобных полномочий у Шубина не было, да и не хотелось никого судить. Устраивать партизанскую базу в немецком тылу тоже в планы не входило. В овраге, который они пересекли, сидели семеро, тянули к огню грязные руки, фуфайки почернели от копоти и крови, вата из дыр торчала клоками. Один из сидящих потянулся к винтовке, когда в овраг спрыгнули разведчики, щурился, сматывался слезящимися глазами. - Не стрелять! - бросил Шубин. – Свои! - Да и не получится, товарищ, не знаю как вас там… - буркнул мужчина - ввалившиеся щёки обросли щетиной. - Винтовка есть, а патронов хрен - все пустые! Только зубами можем воевать. Лейтенант Конышев, - неохотно представился. - Представитель командного состава командир взвода 3-ей роты 2-го батальона 835-го стрелкового полка. Шубин тоже представился. - Почему сидим товарищ лейтенант? Кого ждем? Красная Армия уже заждалась таких как вы! Люди отворачивались, прятали глаза. Мужчина с расцарапанным виском мрачно ковырялся веточкой в костре. - Хочешь сказать, что Красная Армия ещё существует, Шубин? - пробормотал Конышев, найдя в себе силы посмотреть в глаза. - Товарищ лейтенант, таких обычно расстреливают, - напомнил Уфимцев. - А вы по душам болтаете с ним. Может ещё пожрать им отстегнём, сказочку расскажем на прощание? Люди безмолвствовали, опустив головы. - Товарищ лейтенант, - тихо произнес Конышев. - Просто обрыдло всё, уж извини. Полк погиб, когда немецкие танки прорвались в Завидное. Комполка Мельниченко струсил, бросил полк и бежал на служебной Эмке со своей полевой женой Курковой. Полковой комиссар Астахов принял командование, но он в военном деле полный бездарь, только и умел следить за нашим моральным обликом и партию восхвалять, вместо того, чтобы в деревне окопаться. Вывел людей в поле и бросил с тремя гранатами на танки: дескать, прорываемся к лесу, чтобы воссоединиться с полком товарища Звания. Разведчики докладывали, что формирование Звания давно уничтожено и рассеяно по лесам - так он не поверил. Немцы вдоль реки прошли, танки вряд выстроили, да положили весь полк в чистом поле, а это без малого штыков четыреста было. Мы и половину поля не пробежали - весь взвод на моих глазах погиб. Меня контуженого сержант Малышкин вытащил, из полка почти никто не уцелел. Идиот, Астахов в первые же секунды погиб, до леса двенадцать человек добрались и из тех впоследствии мотоциклисты пятерых положили. Расстрелять нас хочешь, лейтенант? Так давай, действуй, не стесняйся! Мы до последнего свой долг выполняли и за чужие ошибки расплачивались. Там дальше пацаны из 709-го полка, есть связисты, саперы - всех война разбросала, народ не знает куда идти, землянки роют… Не хотелось выслушивать чужую правду - свою некуда девать. Группа вышла на лесную дорогу, шла осторожно, теперь и от своих могло прилететь - у многих в эти непростые времена было неладно с головой. Дважды сталкивались с немецкими разъездами, лежали в траве, дожидаясь пока уберутся. Вступать в столкновения было неразумно в связи с явным превосходством врага. Уже темнело, когда разведчики подошли к разбросанной по склону холма деревни, долго лежали за поваленными деревьями, вглядываясь в очертания домишек: деревня не из богатых; немцы ещё не добрались; в огородах ковырялись какие-то люди, мелькали и люди в армейских фуфайках - здесь тоже обитали окруженцы и местные не уходили. По разбитой дороге проехала повозка, запряжённая лошадью. Красноармейцы обитали в сараях на краю участков, в банях – оттуда, в случае опасности, было легче сбежать. То здесь, то там в поле зрения возникали фуфайки. - Расползлись бездельники по лесам и весям! - сокрушался сержант. - Вот бы всех собрать, хорошенько отлупить, да погнать в бой. - Без оружия далеко не уйдут, - хмыкнул Глеб. - Это уже болото, а не армия. Скоро немцы придут, постреляют всех или в плен угонят. «А многие к оккупантам в услужение пойдут, - подумал он. - От злости на родную советскую власть». Наплывали сумерки, не имело смысла продолжать движение, только ноги ломать по лесам. Глеб резонно рассудил: «Лучше подняться с петухами и уже завтра вечером выйти к Вязьме, если не случится ничего неожиданного». Группа снялась обошла деревню с юга: на задворках населённого пункта, среди неувядающего бурьяна, нашёлся необитаемый сарай, внутри было сухо и не дуло. Пути к отступлению наметили первым делом - несколько минут ушло на осмотр окрестностей: люди в этой части деревни не жили, от соседние зубы остались лишь обугленные брёвна и дымоход, огороды заросли полынью. Укрытие на ночь было почти идеальным, ещё бы мягкую постель и паровое отопление… Ночью спали как младенцы - никто не разбудил. Шубин очнулся от солнца, пробившегося сквозь щели в досках, глянул на часы, ахнул -да за такое расстрелять мало! - Подъём, сновидцы! - зашипел он, расталкивая товарищей. Уснул даже Шуйский, стоящий на часах, он распахнул глаза подлетел весь всклокоченный, охваченный ужасом, стал шнырять глазами - нет, всё в порядке, ничего не проспали. С шумом выдохнул, уставился на командира, как провинившийся щенок. - Кретин, ну и что с тобой делать? - застонал Глеб. - Все нормальные люди борются с фашизмом, не щадя живота своего, вырываются из окружения, а мы тут спим без задних ног и в ус не дуем. Шуйский, ты охренел? - А вы ему три наряда вне очереди, товарищ лейтенант, - посоветовал Серёга Герасимов. - Пусть картошку чистит и нужник драит. - Вы все у меня нужник пойдёте драить, плясать вокруг толчка будете! - ругался Глеб отчаянно, растирая глаза. – Невероятно, уму непостижимо… Да, устали как собаки, но, чтобы отключиться как на курорте - подходи кто угодно, делай что хочешь с бравой разведкой! На выход к Вязьме в текущие сутки теперь можно ставить крест... - Да ладно, товарищ лейтенант, дело бытовое, - зевал во все ворота опухший от сна Кошкин. - Зато выспались как люди, теперь готовы на поступки и свершения. Шуйского, конечно, надо наказать, - Алексей плотоядно оскалился. - Но вы уж сильно с ним не зверствуйте, ладно? Эх, сейчас бы ещё покушать… У нас ведь что-то осталось, товарищ лейтенант, от доброго дедушки с хутора? - Перебьёшься! - проворчал Глеб, неуместная смешинка забралась в горло. - В общем, прояснить обстановку, и выходить строиться. - Что то шумно становится в деревне, товарищ лейтенант… - подметил Курганов. – Слышите, народ бурлит… - Лишь бы не стреляли, - сказал Боровой. Глеб приложил палец губам, в деревне что-то происходило, далеко за сараями и нескончаемым бурьяном: доносились отдельные людские голоса на повышенных тонах; бурлила человеческая масса. Глеб на корточках подобрался к двери, припал к щели между досками: дул ветер, колыхалась пожелтевшая крапива, дребезжала крыша покосившегося сарая, на макушке дымохода сгоревшей избы сидела крупная ворона и вертела острым клювом. Дождя прошедшей ночью не было - земля подсохла, солнце пробивалось сквозь лёгкие облачка, разбрызгивало по округе холодные лучи. В просвете между сараями виднелась деревенская улица: переминались люди в замызганных фуфайках, что-то обсуждали; прихрамывал мужчина в солдатской шинели и без головного убора, спешил на собрание.