Есть моменты, когда мечтаешь уволиться с работы – например, когда нужно идти на утреннюю больничную конференцию после тяжелой ночи или когда увидел квиток со своей зарплатой. Но самое паршивое – это сообщать родственникам о смерти их близких. Как заметил один мой старший коллега, после каждого такого разговора у него остается рубец на сердце. «Представляешь, во что превратился мой миокард за пятнадцать лет работы?» Я дождался половины восьмого утра и позвонил жене умершего доктора… Она молча выслушала и повесила трубку. Еще один кирпич в стене, еще один шрам на сердце. Остро захотелось выпить и больше никогда не работать в реанимации. Первым на работу приехал заведующий. Выслушав все новости про больных, все подробности про умершего, наш замечательный шеф тяжело вздохнул: – Да, крайне неприятная ситуация. И с мониторами беда… Если и эти сломаются, как работать будем? Анжела вроде не имеет привычки спать на дежурстве? Я отрицательно покачал головой. – Вы поезжайте домой, отдохните, а я схожу на вскрытие, – великодушно предложил заведующий. – Нет, – возразил я. – Я сам схожу. – Ну как знаете, – пожал он плечами. В проеме открытой двери возникла старшая сестра, держа в руке шприц, словно олимпийский огонь. – Значит, так! Мне все равно, что тут у вас было ночью, хоть десять реанимаций! Если еще раз кто-нибудь швырнет шприц в мусорку… воткну его вам в одно место! Все понятно? И, не дожидаясь ответа, пошла дальше. Шеф собрался уходить на утреннюю больничную конференцию. Пожалев меня, он пообещал, что сам доложит о моем дежурстве. – С меня причитается, – откликнулся я на его доброту. – Спасибо! – Благодарность – признак благородства души. Так вы говорите? – усмехнувшись, ответил он на прощание. – Это Эзоп. Вроде. Я прилег на диван. Около девяти пришли на смену сразу два доктора. Кто из них дежурил, а кто пришел по ошибке, они не знали. Оба были в хорошем настроении, возможно, по случаю аванса. И никто не собирался возвращаться домой. – Мы к вам, профессор, и вот по какому делу! Кто из нас сегодня дежурит? – обратились они ко мне. Я пальцами помассировал глаза. – График дежурств я составляю, но не учу наизусть. Кто-то из вас, это точно. Монетку киньте, – предложил я. – Я два часа из Вишеры ехал, тащил на себе яблоки. Зря, что ли? – Доктор Киселев поправил очки указательным пальцем, затем, скинув здоровенный рюкзак, стал доставать из него мешок с яблоками. – Коллега, угощайся, – обратился он ко мне, – а то что-то выглядишь не очень, витаминов, наверное, не хватает. Второй доктор взял яблоко, помыл его, после чего сообщил: – Я ночью дежурил на «Скорой», а сегодня вроде бы здесь, в реанимации. Владимир Станиславович, а фруктики-то у вас червивые! – Доктор Быков с хрустом кусал сочное яблоко. Он был моложе своего коллеги, на голову выше, шире в плечах и отличался неиссякаемой энергией и оптимизмом. – Экий ты, Павел Васильевич, привередливый. Червяки ему не нравятся! За яблоками из рюкзака появилась литровая банка с супом, двухлитровая бутылка колы, две пачки сигарет и толстенная книжка – Карамзин, том первый. – Ну вы даете! Видя такие запасы, я готов уступить вам дежурство! – Благородный поступок, – кивнул Владимир Станиславович. – Пошли покурим по этому поводу. А поскольку наш бледнолицый друг не курит… – Он махнул в мою сторону рукой. – И с нами не вступает в беседу… – Мне на вскрытие идти, – хмуро ответил я, не вслушиваясь в их разговор. Настроение у меня было настолько подавленным, что веселье окружающих вызывало раздражение. Я закрыл глаза. Мои коллеги продолжали трепаться, не обращая на меня внимания. – Видишь, Павел Васильевич, – говорил Киселев, – это мы с тобой, обычные доктора, на работу стремимся. А писателю вдохновение требуется, он для этого на вскрытия ходит! – Видал я в гробу такое вдохновение, – отвечал Быков. – А может, вам тоже попробовать, Владимир Станиславович? – В смысле в морг сходить? – Нет, книжки начать писать! Раздался смех… Я открыл глаза, вспомнил про кока-колу, которую забрал у медсестры, плеснул себе в стакан и, несмотря на то что напиток был тепловатым, с удовольствием выпил… Я вернулся в реанимационный зал. Какая тут духота, надо открыть окно. Перегретые аппараты ИВЛ гудят настолько громко, что хочется заткнуть уши. Надо посмотреть больного – меня тревожит его состояние, я боюсь упустить что-то важное, но что именно, не могу понять. Дохожу до его кровати… У меня темнеет в глазах. Место, где должен лежать пациент, пусто! Его нет! У меня подкашиваются ноги, и я, чтобы не упасть, хватаюсь за спинку кровати. Я кричу, зову Пашу и Анжелу… А они, оказывается, стоят рядом. – Почему меня не позвали? Когда он умер? – Я указываю на пустую кровать, моя рука дрожит. – Его на исследование увезли, – отвечает медбрат. Я хватаюсь за сердце: – Слава богу, а то я уж подумал, что он… А что за исследование? Неврологи назначили? – Вы сами и назначили, – тихо говорит Анжела. – Он на вскрытии! – …вы на вскрытие пойдете? Из морга уже звонили. Или, может, все же мне сходить? – Заведующий тихонько тряс меня за плечо. Я вскочил на ноги и попытался осознать, где была реальность, а что оказалось сном. – Как-то вы странно выглядите, – покачал шеф головой, внимательно разглядывая меня. Затем взял стоявший на столике у дивана стакан с остатками напитка и принюхался. – Там просто кока-кола, – как можно убедительнее сказал я и протер глаза. – Вот, черт, ну и сон мне приснился. – Так, может, домой? И выспаться? – предложил шеф. – Спасибо, но вначале в морг, – покачал я головой и стал переобуваться. Пол в морге был не самый чистый. Сквозь осеннюю листву росших на территории больницы каштанов, сквозь несущиеся по небу рваные облака светило утреннее солнце. Я остановился и, задрав голову вверх, прищурился – после дежурства дневной свет всегда кажется ярче. Разглядывая кусочек высокого голубого неба, я подумал, что, наверное, есть в мире другая работа и другая жизнь – без болезней, без умерших, без утренних телефонных звонков, когда нужно сообщать людям о смерти… Жизнь, когда утром идешь в офис или в кафе, а не в морг, до которого я уже, собственно, и дотопал. Пройдя быстрым шагом сквозь комнату, заполненную плачущими людьми, затем проскочив помещение, где были выставлены образцы гробов, я перевел дух и стал подниматься по старым каменным ступеням на третий этаж. Запах здесь стоял еще более противный, чем внизу. Впрочем, в ординаторской, где ждала меня моя бывшая сокурсница, работавшая патологоанатомом, пахло меньше. – Что-то ты долго, – поприветствовала она меня. – Да и вообще давно тебя не видела. Чаю хочешь? Или кофе? Она сидела за компьютером и печатала какой-то отчет. Справа от нее стояла чашка с горячим чаем, слева на блюдце покоился надкусанный бутерброд. Вместо салфетки лежал лист белой бумаги А4. Я вежливо отказался, и мы пошли в секционный зал. «Единственный диагноз, который меня хоть как-то успокоит, – это тромбоэмболия легочной артерии», – размышлял я по пути. – О чем задумался? – поинтересовалась у меня доктор. – Да так, стихотворение вспомнил. «Чем пахнут ремесла», – отшутился я. – Джанни Родари, помнишь такого? – Ой, можно подумать, у вас розами пахнет! – парировала бывшая сокурсница. – Прошу! – И она распахнула передо мной старую деревянную дверь. Стараясь не глазеть по сторонам, дышать поверхностно и ни до чего не дотрагиваться, я стал наблюдать процесс аутопсии моего пациента, или, проще говоря, вскрытия. Больше всего в этот миг мне хотелось исчезнуть из морга, из больницы и утратить память на текущие события, как больной Альцгеймером. Не буду утомлять вас подробностями, а их было прилично – звуки, запахи, вид внутренних органов… Тем более что у соседнего мраморного стола тоже кипела работа. Однако все эти факторы помогли мне справиться с эмоциями и сосредоточиться на патологоанатомической процедуре. – Наконец, самое интересное. – Она быстрыми и точными движениями нарезала небольшой, серого цвета участок мозга. – Таламус чистый… а вот мост и продолговатый мозг… смотри сам! Вот очаг, видишь? – Подожди, я так быстро не могу. – Я разглядывал лежащую у нее на ладони важную часть головного мозга. – Даже без микроскопа видно. – Она указала кончиком длинного и узкого ножа на точку в несколько миллиметров диаметром. – Так что все сходится. Умер от того, от чего лечили. Стволовой инсульт. Молодцы! – Смеешься, что ли? – Я недовольно посмотрел на нее. Патологоанатомические шутки хуже хирургических. Особенно для реаниматолога. – Почему смеюсь? – удивилась она. – Я на днях вскрывала мужчину, он от остеохондроза лечился, а умер знаешь от чего? Пришлось расхождение поставить… – Слушай, – прервал я рассказ, – а у нашего ничего больше нет? Если честно, то я думал про тромбоэмболию.