Наступило лето, и Фиона отправилась в Лондон, где получила работу в отеле при Эрлс-корт[20]. Она написала, что жизнью довольна. Магазины одежды, говорилось в письме, лучшие в мире, а субботние рынки – просто сказка. Лондон превзошел все ее ожидания. Айна тоже написала из Гэлтахта, графство Керри, сообщив, что познакомилась с человеком, который помнит отца и дядю Джима в те годы, когда они изучали ирландский, это было почти сорок лет тому назад. Нашлась, продолжала она, даже женщина, которая в ту пору положила на дядю Джима глаз, но тот, по ее словам, оказался слишком нерасторопным, и она вышла за другого. Почти каждый день мальчики ходили в теннисный клуб. Конор всегда ждал Нору – приближаясь к дому, она видела его в окне. Она понимала, что мальчик слишком мал, чтобы оставаться дома один, и старалась спроваживать его к друзьям на время своего отсутствия. В августе из Гэлтахта приедет Айна, присмотрит за ним или хотя бы будет дома, если он вернется днем. По субботам и воскресеньям, если погода выдавалась погожей, Нора возила мальчиков в Карракло или Бентли, а однажды отважилась поехать на юг до Росслар-Стрэнда. Трудно было представить, что всего годом раньше они проводили лето в Куше и не ждали никаких перемен. Она беспокоилась, что на взморье, в Карракло, мальчики будут смотреть на север и думать о другом, узком и каменистом береге у подножия скал, который знали всю жизнь. Но их больше всего волновало, где Нора расстелет пляжное покрывало, отыщет ли среди дюн местечко поукромнее. Конор к ней так и льнул, и она не решалась улечься с книгой или газетой, не хотела оставлять без внимания его слова и желания. Донал взял с собой книгу о фотографировании, которую дала ему тетя Маргарет, и был вполне доволен: в море его лезть никто не заставлял, а домой они возвращались уже к шести, и он отправлялся в теннисный клуб. Нора размышляла о том, что прежде она не особо вникала, счастливы мальчики или нет, не пыталась угадать их мысли. Она нянчилась с ними, пока могла. Но когда Морис, угодивший в дублинскую больницу после первого сердечного приступа, хотел, чтобы она была рядом, Нора, конечно, не могла поступить иначе. Не могла бросить его там одного. Она помнила, какими глазами он ежедневно ее высматривал, как паника на его лице сменялась облегчением и как сама она, уходя, волновалась из вечера в вечер. Она понимала, как ему одиноко. Он не мог не осознавать серьезности своего положения. Но она сомневалась в этом – похоже, Морис верил, что его скоро выпишут, потому что выздоравливает, хотя должен был понимать что она не сидела бы с ним в Дублине дни напролет, если бы он не умирал. Нора заметила, что Конор наблюдает за ней. – Ты купаться пойдешь? – спросил он. – Чуть погодя. Попробуй, теплая ли вода. – А если не очень теплая? – Мы все равно пойдем. Но будем хотя бы знать. Она подумала, что в будущем станет ценить это время. Через год-другой Донал с ними уже не поедет. Возможно, он и сейчас поехал, только догадавшись, насколько сильно ей этого хотелось. Он словно читал ее мысли, оценивал ситуацию, Конор так еще не умел – а быть может, и не научится никогда. Донал наверняка понимал – или догадывался, – что она вспоминает Мориса. А Конор не видел дальше своего носа и будущего не чуял. Донал иногда пугал ее, но Конор тревожил сильнее – она боялась за его невинность, милую преданность, очевидную потребность в опеке. * * * Фиона вернулась из Лондона, и Нора пригласила на чай Джима, Маргарет и Уну. Последняя сказала, что заглянет пораньше, когда закончит работу, но к чаю не останется. Объяснять не стала. Когда тетка пришла, Фиона снесла вниз всю новую одежду, которую купила в Лондоне. Встречая дочь на вокзале, Нора обратила внимание на большую сумку, но Фиона ни словом не обмолвилась о покупках. Для Норы она приобрела очень скромные сережки, для Айны – блузку, мальчикам привезла книги. Однако теперь, с появлением Уны, стало понятно, что она накупила множество пестрых платьев, и юбок, и блузок; платья и блузки были невесомыми, с глубоким вырезом. Уна предложила Фионе входить и выходить, переодеваясь и показывая все подряд. Каждую вещь она оценивала, говоря, что у Фионы развивается отличный вкус, настоящая модница, особенно ей понравилось, когда племянница вдела в уши серьги-кольца, а на голову повязала платок. Айна присоединилась к обсуждению, предлагала разные комбинации с аксессуарами и время от времени поправляла сестре прическу. Одно легкое красно-коричневое ситцевое платье восхитило и Уну, и Айну; они посоветовали Фионе носить его с серьгами и такого же цвета косынкой, и без чулок, в легких сандалиях. – Скажу одно: если явишься так на мессу, весь город будет глазеть, – сказала Уна. – На воскресную, будет здорово, – кивнула Айна. – Нет, ты не пойдешь в таком виде на мессу, – вмешалась Нора. Все трое повернулись и уставились на нее, как на чужую. – Короче, оно для жары, – сказала Уна. – Очень легкое. Но смотрится великолепно. Нора встряла опять: – Это может смотреться великолепно в Лондоне или на обложке журнала, но не здесь. Троица снова уставилась на нее, затем переглянулась. Было ясно, что они о ней либо недавно говорили, либо обсуждали в переписке. Пока Морис болел, а мальчики находились у Джози, Уна жила в этом доме с Айной, а Фиона бывала наездами. Странным было уже то, что Нора впервые оказалась вместе с ними троими – впервые с того момента, как слег Морис. Как будто рядом были люди, которые знали друг друга с иных, чем она, сторон и говорили на одном языке, а главное – умели общаться без слов. Именно в тот момент до нее дошло, что Фиона и Айна знали о романе Уны намного больше, что она сообщила племянницам о женихе и своих планах. Совместная жизнь сплотила их, несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте. Они болтали о тряпках и своем житье-бытье, Нору же из беседы исключили – или, быть может, как ей подумалось, это она исключила их. Она чувствовала себя много-много старше. Связь между этими тремя была налицо – связь настолько естественная, что Норе казалось, что они даже не осознают, как она возникла. Должно быть, она окрепла из-за отсутствия как Мориса, так и самой Норы, укрыла боль, которую наверняка испытывали дочери. Не глядя на них, Нора пересекла комнату и ушла в кухню. Когда пришли Джим с Маргарет и появились мальчики, стало легче. Маргарет не интересовала одежда, и она просто радовалась, что Фиона благополучно вернулась домой. Потом Уна ушла, Маргарет в передней комнате болтала с Доналом, а Джим и Айна разговорились о полуострове Дингл[21], о семьях, с которыми Айна познакомилась в Баллиферитере и Данкуине. Иных представителей старшего поколения Джим хорошо помнил. Нора замечала проблески узнавания Керри. в его глазах, когда упоминалось то или иное название или имя. Джиму перевалило за шестьдесят, он был на пятнадцать лет старше Мориса. Он проработал на одном месте едва ли не всю жизнь. Во время войны за независимость[22] Джим был связным, а в годы гражданской[23] – интернирован. Нора полагала, что те бурные годы, завершившиеся летом, проведенным на полуострове Дингл, кажутся ему сейчас далеким прошлым. Она не знала большего консерватора, чем Джим. С момента их знакомства он совершенно не изменился. Маргарет работала в совете графства и зарабатывала больше Джима, а нуждалась даже в меньшем. Оплачивать обучение Айны и снабжать Фиону и мальчиков деньгами на карманные расходы ей нравилось – так она участвовала в их жизни и определяла виды на будущее. Нора слушала, как Фиона расписывает дяде и тете лондонские достопримечательности, ее веселило, что дочь ни словом не обмолвилась о субботних ярмарках и магазинах дешевой одежды. Фиона побывала на шекспировской постановке, по ходу которой актеры сидели в зрительном зале и вскакивали в самые неожиданные моменты. – Откуда т-ты знаешь, что это актеры? – спросил Донал. – Как раз собиралась спросить о том же, – поддакнула Маргарет. – Они были в костюмах и знали роли, – ответила Фиона. – Но когда они поднимались, все потрясенно смотрели на них. – Что ж, надеюсь, это не войдет в моду, – сказала Маргарет. – Иначе и не поймешь, где находишься. Рядом может сидеть “Бык” Маккейб[24]. – Нет, это совсем новый спектакль и идет только в Лондоне, – сказала Фиона. Потом обсудили дополнительные уроки латыни для Айны, и Маргарет настаивала, чтобы та брала побольше уроков на Рождество и Пасху, чтобы уж наверняка сдать экзамен. Затем переключились на фотоаппараты: где Доналу лучше всего покупать и обрабатывать пленку. – Можешь составить конкуренцию Пэт Крейн и Шону Карти, которые снимают церковные таинства, конфирмации, – предложил Джим. – Дай в “Эхо” рекламу, объяви цену вдвое ниже. – Или снимай в цвете, – предложила Фиона. – Я н-не люблю цвет, – угрюмо буркнул Донал. – Он любит только черно-белые фото, – сказала Маргарет. Никто не спросил у Норы про Гибни, даже вскользь не помянул ее работу. Правда, и о работе Джима и Маргарет никто не вспомнил. Все разговоры вертелись вокруг четверых детей, их будущего. Дядя с тетей ловили каждое их слово, обдумывали, комментировали. Конор пожаловался, что у него плохая теннисная ракетка, у товарища лучше, и к его сетованиям отнеслись серьезно и с сочувствием. Поговорили, не опасно ли Фионе с подругами ездить в Дублин автостопом, а после – о ценах на железнодорожные билеты выходного дня и стоимости поездки в автобусе. К концу вечера Норе казалось, что она узнала о своих детях больше, чем за несколько месяцев. Джим и Маргарет постарались, чтобы не повисала гнетущая тишина, и все разговоры текли естественно, касаясь детей поочередно. Но о том, что Донал и Конор оставались дома одни, когда Нора бывала на службе, а они не ходили в теннисный клуб, речи не заводили, как и о мисс Кавана, которая обращалась с ней презрительно, как с самыми ничтожными конторскими работницами. Вечер получился обыкновенный, впервые за долгое время, и Нора, засыпая, была благодарна за это, почти. * * * В понедельник Элизабет была чрезвычайно занята – игнорировала звонки Роджера, одновременно с острейшим нетерпением их ожидая. Она дважды или трижды поговорила с Рэем, а положив трубку, принималась обсуждать с Норой шансы на то, что кто-нибудь скажет о Рэе Роджеру или она повстречает Рэя на танцах у регбистов или в гольф-клубе, когда с нею будет опять-таки Роджер. – Дело в том, что мне оба нравятся. Роджер такой обязательный, и он член всех клубов на свете, и очень вежливый. Но без Рэя я там со скуки помру. Не знаю, в состоянии ли вы представить вечер в обществе Уильяма-старика, Уильяма-малыша и Томаса, когда они вырабатывают бизнес-стратегию. Они гундосят даже за едой. Неудивительно, что мама не выходит из дома, ей стыдно, что ее жизнь – такая тоска. О чем эти трое говорят – не поймешь, но планов у них полно. Часами болтают, и пишут цифры, и составляют списки. Можно подумать, государством руководят. Любовная жизнь Элизабет становилась все сложнее и насыщеннее, девушка все дольше висела на телефоне, обсуждая с подружками тайный смысл тех или иных событий. Вскоре стопка счетов, за которые она отвечала, обратилась в гору. Однажды в пятницу утром Нора застала ее за новым занятием: Элизабет рассовывала по конвертам счета, которые не занесла в гроссбух. Хотя Элизабет не подчинялась мисс Кавана и не работала на нее непосредственно, бухгалтерская книга со списком высланных счетов должна была еженедельно ложиться на стол последней для скрупулезной проверки. Несмотря на постоянные телефонные разговоры, Элизабет обычно не совершала ошибок. Тем не менее вопросы к ней возникали часто, а поскольку мисс Кавана запретили обращаться к Элизабет, она, еле сдерживая бешенство, просила Нору передать ее слова мисс Гибни. Иногда она присылала в кабинет кого-то из девушек с наказом стоять у мисс Гибни над душой, пока та не положит трубку, а после выяснить нужные мисс Кавана те или иные детали о счетах. Когда мисс Кавана обнаружила, что счета отправили, не занеся их в книгу, она отправилась к Томасу Гибни и нажаловалась, как узнала Нора, не только на Элизабет, но и на нее. И однажды Томас явился в кабинет мисс Кавана, куда вызвали и Нору, велев поплотнее притворить дверь. – Это очень опасная ситуация, – заявил Томас. – Счета не отмечены, и если по ним не заплатят, мы ничего не узнаем. Такого раньше не бывало ни разу. Мисс Кавана стояла рядом с выражением вселенской скорби на лице. Нора молчала, переводя взгляд с нее на него и обратно. – Насколько я понимаю, миссис Вебстер, вам несколько раз растолковали правила, – сказал Томас. – Они не очень сложны. Нора все молчала. – Счета отправлять нельзя, пока их не занесут в книгу, – продолжил Томас. – Случившееся непростительно и чревато убытками для компании. – Мистер Гибни, вы закончили? – спросила Нора. – Что вы имеете в виду? – Я хочу знать, все ли вы сказали. И если да, то поинтересуйтесь у мисс Кавана, при чем тут я и почему вообще звучит мое имя – пусть она скажет… Мисс Кавана собралась ее перебить, однако Нора быстро вышла из кабинета и закрыла за собой дверь. Вскоре она увидела, как Томас направляется к кабинету сестры. Он был бледен и явно настроен решительно. Услышав крики, Нора не подняла головы. Она знала, что весь большой зал ловит каждый звук. Мисс Кавана закрылась у себя и до конца дня носа не казала. На следующей неделе мисс Кавана открыла сезон травли Элизабет Гибни, получив, насколько поняла Нора, “добро” от Томаса. С самой Норой она держалась холодно и словно не знала, что делать с ней дальше. По утрам она дожидалась прихода Элизабет и заявляла, что хочет взглянуть на вчерашние записи в бухгалтерской книге; требовала, чтобы счета, подлежавшие рассылке, лежали в ящике у ее кабинета. На третье утро мисс Кавана заглянула к ним в комнату четыре раза кряду и неизменно заставала Элизабет на телефоне, на четвертый раз она закрыла дверь, взяла стул, села напротив и принялась слушать беседу. Элизабет как ни в чем не бывало продолжала обсуждать предстоящие выходные. Мисс Кавана схватила с ее стола гроссбух, раскрыла и принялась изучать записи. – Извини, – сказала в трубку Элизабет. – Я тебе позже перезвоню. Напротив меня сидит особа, вылитая кошка, которая кого-то прикончила. Только куда менее воспитанная, чем кошка. Она положила трубку. – Так вот, мисс Кавана, – продолжила Элизабет, – если вы еще хоть раз зайдете в мой кабинет и тронете что-нибудь на моем столе, я найду большую симпатичную клетку и посажу вас туда, и лучшего места для вас не придумать. – Мисс Гибни, я здесь не для того, чтобы выслушивать оскорбления. – А может, именно ради этого. – Я обращусь к вашему отцу. – Тогда обождите, мисс Фрэнси. Я сейчас ему позвоню. Она сняла трубку, набрала длинный номер и попросила соединить ее с отцом. – Это Уильям-старший? Привет, папуля. У меня тут сидит Кавана и жаждет тебя повидать. И когда вы встретитесь, посоветуй ей держать свои клешни подальше от моих вещей, а поганые ноги – подальше от моего кабинета. Да, я прямо сейчас ее и пришлю. Нора не смогла удержаться и поздравила Элизабет с победой над мисс Кавана, хотя и понимала, что никакой доблести в том нет, для Элизабет это было настолько же просто, насколько немыслимо для остальных. Когда мисс Кавана вернулась за бухгалтерской книгой, обе они смеялись. Мисс Кавана перехватила взгляд Норы. В глазах ее были и страдание и угроза.