Нора не поняла, к чему это было сказано и нужно ли отвечать. – У нас к вам есть небольшой разговор, – продолжала Лори. – Я чуть не приложила письмо к поминальной карточке, но потом решила, что нет, лучше скажу при личной встрече. Они сели в кресла. Нора глянула в окно на сад и повернулась к Лори. – Мы то возвращались из Дублина, то уезжали. Кузены, племянницы и далее по списку! И однажды попали в пробку на обратном пути. Не знаю, сколько мы простояли в Блэкступсе. Уже решили, что случилась авария. Нам и в голову не пришло, что впереди похороны. Не знаю почему. И я в конце концов опустила стекло и спросила у кого-то, в чем дело. Ох, мы были потрясены, когда нам сообщили. Мы знали, что Морис болел, но все равно пережили потрясение. Билли начал рассказывать, как замечательно обращался Морис с его мальчиками и каким он был превосходным учителем. И мы тогда подумали, что если можем быть вам чем-нибудь полезны… – Вы очень добры. – А потом Филлис рассказала… – Я не уверена в моем голосе, – перебила ее Нора. – Нет лучше пути к исцелению, чем пение в церковном хоре, – заявила Лори. – Поэтому Бог и создал музыку. Я, знаете ли, в свое время хлебнула горя. Ушла из обители в пятьдесят лет, одна-одинешенька, без единого друга на свете. И оживил меня хор. У меня было только одно – мой голос да еще игра на рояле, хотя я училась на клавикордах. Это моя первая любовь. С подносом в руках вошел Билли. – А эта, – Лори кивнула на него, – наверно, последняя. – Ты про меня, Лори? – спросил тот. – Да, но теперь иди. Нам надо поговорить. Билли улыбнулся Норе и на цыпочках удалился из комнаты. – Я, знаете ли, пела для Нади Буланже[47], и среди прочего она сказала, что пение – это не занятие, а сама жизнь. Правда, мудро? Нора кивнула, не показав, что понятия не имеет, кто такая Надя Буланже. Имя она постаралась запомнить, чтобы упомянуть в беседе с Филлис. – Но, прежде чем мы возьмемся за дело, мне нужно прочувствовать ваш голос. Вы читаете ноты? – Да, – ответила Нора. – Не очень хорошо, но когда-то учила в школе. – Тогда лучше начать с чего-нибудь знакомого. Лори вышла в соседнюю комнату и вернулась с нотными альбомами. – Пейте чай и по ходу смотрите. Выберите песню, которую знаете. А я пока поиграю в соседней комнате. Не знаю что – наверно, что-нибудь по памяти, для разминки. И времени у нас вдоволь, до четырех у меня учеников нет. Отпив чаю, Нора поставила чашку и откинулась в кресле. На ее взгляд, Лори играет слишком быстро и вразнобой – композитор явно переборщил с нотами. Вещь требовала виртуозного исполнения, и Лори, похоже, старалась показать себя, Нора почти пожалела ее. Наверняка она играет что-то другое, когда хочет расслабиться. Будь жив Морис, Нора бы с удовольствием пересказала ему все, а он бы похвалил Билли О’Кифа: молодец, что пользуется берушами. Жениться на бывшей монахине и вдобавок – пианистке! Она так и слышала насмешливый голос Мориса и видела его неподдельное веселье. Нора пролистала ноты, в основном это были немецкие песни, о которых она слыхом не слыхивала; ей стало любопытно, не сложилось ли у Лори стараниями Филлис впечатление, будто она знает больше, чем в действительности. Нора дошла до сборника ирландских вещиц, они показались ей слишком глупыми, старомодными и лубочными – песни, которые больше никто не пел. Последними в стопке оказались отдельные нотные листы с “Ирландскими мелодиями” Томаса Мура[48]. Она присмотрелась к “Ты поверь, моя милая”, но сочла вещицу чересчур высокопарной. Затем увидела “Последнюю розу лета”, принялась изучать ноты и уже напевала знакомый мотив, когда Лори вернулась. – Что-то нашли? – Вот это. – Нора протянула ей ноты “Последней розы лета”. – Ко мне в хор однажды пришла новенькая, пожилая матрона из Эльзаса, и звала меня исключительно “последней розой лета”, даже если я приходила первой. О, это была бой-баба. Уже на пороге у Господа, но все равно – старая бой-баба. Лори снова ушла в соседнюю комнату и села там за рояль. Нора последовала за ней. – Знаете, для вашего голоса это не очень, – сказала Лори. – Мы не будем петь сразу, сначала займемся распевкой. Но в вас есть нечто неуловимое. Я увидела это, как только вы переступили порог. Вы… – Что? – Вы же прикоснулись к миру иному, да? – Что вы имеете в виду? – Теперь не говорите ничего. Дайте мне послушать голос. Сначала я просто сыграю. – Сыграв, она остановилась. – Я попробую более камерно и посмотрю, что получится. Лори вновь заиграла, сосредоточившись на музыке и постепенно замедляя темп. – По-моему, нащупала. На самом деле мы поступаем неправильно, но ваш голос, возможно, уже не будет настолько хорош, как сегодня. Я поиграю еще немного, а вы начинайте по моему сигналу. Она занесла руки над клавишами, но не тронула их. Стояла такая тишина, что Нора подумала: должно быть, комната и правда звукоизолирована. Ей стало не по себе, почти тревожно от мертвой тишины, от очевидной склонности Лори к драматизму. Лори бережно прикоснулась к клавишам, нажала на педаль, чтобы рояль звучал низко. Она заиграла очень тихо, затем подала знак, и Нора, читая с листа, начала: Последняя роза лета Цветет в одиночестве… Она и не знала за своим голосом такой глубины, и как бы Лори ни растягивала ноты, продвигалась Нора еще медленнее. Она не испытывала затруднений с дыханием, не боялась высоких нот. Она чувствовала, что рояль ведет ее, властвует над ней, медленный темп подчеркивал весомость каждого слова. Лори делала паузы, и Норе казалось, что она поет в тишину, она осознавала эту тишину как ноты. Несколько раз она сфальшивила, так как Лори расцвечивала мелодию, и Нора не знала, что делать, пока Лори не взмахивала рукой, показывая, что пора поскорее допеть куплет и дать роялю сыграть заключительные аккорды. Песня кончилась, и Лори какое-то время молчала. – Почему вы не развивали голос? – спросила она наконец. – Мать всегда пела лучше, – ответила Нора. – Приди вы к нам раньше… – Я никогда не любила петь, а потом вышла замуж. – Он хоть слышал, как вы поете? – Морис? Раз или два, в праздники. – А дети? – Нет. – Вы держали голос в себе. Отложили на черный день. – Я никогда так об этом не думала. – Я могу подготовить вас к публичному выступлению, но хору скорее нужно контральто, и я вряд ли смогу сделать что-то особенное с вашим голосом. Вы слишком запустили это дело, но, похоже, не сильно огорчаетесь, да? – Не сильно. – Человек может прожить множество жизней, но у этого есть и обратная сторона. Неизвестно, какими окажутся эти жизни. Сказал бы мне кто-нибудь, что в семьдесят лет я буду жить в ирландском городишке, замужем за страховым агентом! Но вот я здесь. И знаю, что несколько минут назад вам не хотелось сюда возвращаться, а теперь хочется. Я это точно знаю. Вернетесь же? – Да, я вернусь, – ответила Нора. * * * После этого она бывала у Лори О’Киф по вторникам в два часа дня, порой ужасаясь предстоящему дню от одной только мысли об этом, в полной отрешенности брела по Бэк-роуд к Уифер-стрит. Она надеялась, что ни Филлис, ни О’Кифы не проболтались о ее уроках пения. И на работе Нора никому не сказала, даже Элизабет. Многие, и Джим с Маргарет в первую очередь, подивятся, с какой такой стати она берет уроки пения, когда ей полагается заботиться о доме и детях, беспокоиться о работе. В первый час занятия Лори не разрешала ей петь; она заставляла ложиться на пол и дышать, или стоять и тянуть ноту, сколько удавалось, или разучивать гаммы. Затем Нора сосредотачивалась на первой строке “Последней розы лета”, и Лори учила ее не делать, как раньше, после “лета” вдох, а держаться до конца второй строки и после вдыхать естественно, как будто при разговоре или рассказе. Иногда Нора думала, что так ей удается пережить вторник, сделать нечто новое, переместиться из дома в заповедный мир, изолированный от жизни снаружи. Однажды Лори поставила на рояль две маленькие абстрактные картины в рамках и потребовала, чтобы Нора не делала ничего – только смотрела на них. Мол, подлинная перемена наступит не в голосе, а в чем-то другом, чего и сама Лори толком не знает. – Смотрите на них! – приказала Лори. – Смотрите, как будто потом их понадобится вспомнить. – Чьи они? Лори улыбнулась, но не ответила. – Это просто узор? – спросила Нора. – Что они означают? – Смотрите, и все. На одной картине были только линии, на другой – квадраты. Разлинованная была выполнена в коричневом цвете, другая – в синем. Некоторые линии выделялись, как при рифлении. – Не думайте, просто смотрите, – сказала Лори. Нора не была уверена в красках, так как обе картины были затенены в той же мере, в какой насыщены цветом. Она всматривалась в тени, изучала их более темные границы, переводила взгляд справа налево, прослеживая линии до светлых отрезков.