– Что ж, я подумал, что неплохо будет послушать несколько его ранних вещей, они весьма утонченны, а после мы приободримся и закончим “Четырьмя последними песнями”. Конечно, они не всегда назывались так. По-моему, он лучше всех умел достигнуть пиковой интенсивности. Слушая музыку – музыку, которая ничего для нее не значила, в которой было слишком много завихрений, падений и взлетов и слишком мало мелодии, – Нора осознала глубокое одиночество Редфордов. Дети выросли и разъехались. Редфорды остались одни в городе, где их недолюбливали. В Дублине или Лондоне им было бы лучше. Но больше всего, когда подогретый джином доктор Редфорд прибавил звук на полную мощность, она удивилась себе – что с ней стряслось, почему на ночь глядя она очутилась в этом доме и с этими людьми, если могла остаться дома? А главное – зачем вступила в общество “Граммофон”? Узнай кто-нибудь, что она провела вечер в обществе Тревора и Эли Редфорд, – решил бы, что она сошла с ума. Песни кончились, Нора собралась уходить, и доктор Редфорд спросил, кто у нее любимый композитор. Она замялась, чувствуя себя изрядно захмелевшей. – Наверно, Бетховен. – А какого периода? – Что-нибудь поспокойнее, – ответила она многозначительно. – О, понимаю. Трио, которое мы получили в посылке от “Мак-Каллоф-Пиготт”[51], – сказал мистер Редфорд. – Да, мы его еще не ставили. Мы держим новые записи здесь. Найдя пластинку, он показал Норе конверт. Фотография двух молодых мужчин и женщины. Женщина была белокура и чуть улыбалась, с волевым лицом. Нора определила в ней виолончелистку и тут же подумала, что отдала бы все, лишь бы стать молодой женщиной на обложке, быть ею сейчас же, с виолончелью подле себя, а кто-нибудь ее фотографировал бы. Когда доктор Редфорд поставил пластинку, ей почудилось, что очень легко стать кем-то другим; что мальчики, ждущие дома, и постель, и прикроватная лампа, и утренняя работа – все это просто случайность. Все это предстало менее реальным, чем лившиеся из колонок чистые звуки виолончели. Нора сосредоточилась на низких молящих нотах. Исполнение было заряжено грустью, а вскоре стало еще печальнее, как будто музыканты различили вдали нечто общее и устремились к нему. Мелодия чарующе взлетела вверх, и Нора не усомнилась в том, что кто-то страдает, и отрешается от страдания, и вновь возвращается к своей муке, продлевая ее, храня в себе. Подняв глаза, Нора увидела, что Редфорды утомились. Миссис Редфорд принялась ворошить угли в камине. Норе захотелось сейчас же уйти, отправиться в одиночестве домой, пересечь Милл-Парк-роуд, дойти по переулку до Джон-стрит и дальше идти по ней к дому. После первой композиции она встала. – Красиво, – сказала она. – И исполнители такие молодые. – Так захватите пластинку, – предложил доктор Редфорд. Он вложил пластинку в конверт и протянул ей. Она понимала, что ей нельзя признаться в отсутствии приличного проигрывателя, но не желала и их благотворительности. Если она возьмет пластинку, ей будет сложнее отказаться от их гостеприимства, когда ее вновь пригласят. – Но вы же еще сами не слушали, – сказала она. – Да, – ответил доктор Редфорд, – но мы много чего не слушали, и замечательно, что она побудет у вас. В прихожей они отыскали ее пальто, и доктор Редфорд, отворив дверь, попросил: – Послушайте несколько раз, а потом поделитесь впечатлением. Нора улыбнулась, поблагодарила обоих и пошла домой с пластинкой под мышкой, трезвея на холодном ночном воздухе. Она подумала, что не беда – можно не слушать, а рассматривать обложку и вспоминать. Может быть, пока этого хватит. Глава пятнадцатая Она боялась тратиться. Пенсионный чек с очередной компенсацией она заботливо положила в банк. Ей было важно сознавать, что он лежит там на черный день, а жили они на заработанное у Гибни, текущую пенсию и деньги от Фионы. Она заинтересовалась личностью Чарли Хоги, министра финансов, который ведал средствами. Уна и Шеймас относились к нему крайне неодобрительно, а Джим и Маргарет по-прежнему не скрывали подозрений на его счет. – По-моему, он очень хороший министр финансов и заслуживает снисхождения, – сказала Нора. – Мы слышали о ночной пьянке в отеле “Грум”, – ответила Маргарет. – Но о политиках постоянно сплетничают, особенно о хороших, – возразила Нора. – Про де Валера с женой[52] говорили, что они друг с другом не разговаривают, а у Шона Лемасса[53] карточные долги. – Да, но это были выдумки, Нора, – сказала Маргарет. – А тут правда. * * * Хоги арестовали за контрабанду оружия – в кабинет с этой новостью ворвался Мик Синнотт, сопровождаемый Элизабет. Возглавив профсоюз, он стал намного чаще попадаться Норе на глаза. – Томас говорит, что он в Брайдуэлле[54] и на него надели наручники, – сообщила Элизабет. – Он, с вашего позволения, оружие импортировал. Охваченная возбуждением, она, похоже, не осознавала, что обращается не только к Норе, но и к Ми-ку Синнотту, с которым обычно не разговаривала. – Оружие – для чего? – спросила Нора. – Для отправки на север, – ответил Мик Синнотт. – О, ну так он нам, что называется, удружил, – сказала Элизабет. В конторе только и обсуждали арест министра. Элизабет вызвала одну из девушек, попросила ее сгонять к ней домой и принести транзистор. – Может быть, остальные теперь образумятся, – заявил Мик Синнотт. – Простите, мистер Синнотт, но у нас с миссис Вебстер есть дела, – сказала Элизабет. – О да, не позволяйте мне мешать, – ответил Мик Синнотт и вышел из их кабинета, оставив дверь открытой. Элизабет захлопнула ее. – Томас говорит, что могут назначить выборы, – сказала она Норе. – И старый Уильям будет счастлив узреть конец этого правительства. И этот Мик Синнотт, наглец такой, перестанет здесь шастать. Жаль, что и его не арестовали. * * * Когда в гости заглянули Джим и Маргарет, Нора отметила, что Джим пребывает в отменном настроении, в его движениях появилась живость, он словно помолодел. – Сначала мы были потрясены, – призналась Маргарет. – Я имею в виду, что для любой страны плохо, когда ее министров арестовывают и отдают под суд. – Во всяком случае, ситуация теперь под контролем, – сказал Джим. – Иные, понимаешь ли, не думали, что Джеку Линчу[55] хватит пороху прищучить этих министров. Но у любого, кто видел его подачу в хёрлинге, сомнений не возникало. Он джентльмен, пока на него не надавишь, тогда он бывает крепче гвоздя. Из тех, с кем лично я не стал бы связываться. – Ну а я не помню, чтобы он хоть раз кому-то насолил, – ответила Нора. – Живи я на севере и если б кто-нибудь сжег мой дом, мне бы тоже захотелось разжиться оружием. – Тамошние могут сами его достать, – сказал Джим. – В нашей части страны не нужен кабинет министров, который занимается контрабандой стволов. – Хоги всегда находил возможность помочь нуждающимся. – Он опрометчивым был всегда, – ответил Джим. – Чересчур рано выдвинулся, вот в чем беда. Ему следовало подольше посидеть на задней скамье[56]. Слишком честолюбив. – Джим никогда ему особо не доверял, – подхватила Маргарет. – Зато он заботился о вдовах, хотя не был обязан, – сказала Нора. * * * Однажды вечером без предупреждения нагрянула тетушка Джози. Она разговорилась с Фионой, перечисляя учителей, с которыми работала, и вспоминая, как рано пошла работать сама, когда времена были куда тяжелее, а классы намного больше. Фиона вскоре извинилась и ушла, и Нора поняла, что она не вернется. Поговорить с Джози пришли мальчики. – Они уже выглядят гораздо лучше, – оценила Джози, когда они удалились. – Ты оказалась на высоте, это все признают. – Да как сказать, – ответила Нора. – Донал, бывает, заикается просто ужасно. – Но вид-то у него куда бодрее. Я же помню, какие вы были с Кэтрин и Уной после смерти отца, вам понадобилось гораздо больше времени, чтобы оправиться. В доме царило уныние, но дети быстро приходят в себя, и это чудесно. – Не думаю, что они пришли в себя. Я вот так и не пришла, – сказала Нора. – Неважно, сколько тебе лет, все равно приучаешься держать все внутри. Я подумываю свозить Донала в Дублин к логопеду. – Оставь его в покое до поры. Пусть побудет наедине с собой. Нора вздохнула: – Знать бы мне, что с ним делать.