Мы отплываем. Я сижу на палубе, укутанный в шубу, жадно припав к кубку грифонового молока. Смотрю на яростное море свинцового цвета, на белые гривы волн под темным, стальным небом и отгоняю демонов пьянством. Новые и новые лица убитых мной людей. С каждым днем моей миссии их становится все больше. Немалая компания, которую я могу сосчитать уже только приблизительно. Немалое число душ, которые я отослал в Море Пламени, чтобы огненные волны разделили их на хорошую и дурную половины. На две фигуры – темную и мрачную, чтобы на цветущем острове они провели друг с другом смертельный поединок, после которого победитель отправится к соответствующему богу. Все оправдания про военную необходимость, что есть в моей голове, и которые повторяю, будто мантру, не имеют никакого значения. Я знаю, в чем была необходимость, и от этого нисколько не проще. Можно лишь тянуться к стоящему между ногами бочонку, вливать очередную меру черного пряного пива в металлический кубок и пытаться заглушить совесть. Пытаться убрать все те забрызганные кровью лица, которые кричат, плачут и стонут в агонии. Уложить спать призраков, прекрасно понимая, что они снова проснутся. Заглушить. Залить напитками. Закрыть. Подпереть дверь и опломбировать ее лентой с надписью: «Так было нужно». Именно что – было нужно. Волны врываются в устье реки, первая из них приподнимает нос драккара и расходится вдоль бортов, первые брызги пены падают на палубу и мое лицо. Соленая вода – на лицо. Необходимость. Справедливость. А теперь приходится нести всех их с собой. Скалистые берега Побережья Парусов разъезжаются в стороны, и вот перед нами море. Широкое, темное, с хлопьями пены, разъяренное. Холодное море, по которому никто не плавает. Только мы. На север. Прямо в сердце тьмы, висящей над горизонтом. В зимний шторм, в одиночестве сидя на палубе, в обществе ворона и бочонка. Дрейфуя на льду. У нас есть небольшая лодка позади, принайтовленная веревками, накрытая материей. Мы все живы. Мы ранены, измучены, но каким-то чудом – живы. И мы плывем. В Ледяной Сад. Глава 4. Цепи и сверкающая росой Бойся, юнец, королевы, что в небе правит, Ибо жизнь твоя в за?мке ее Станет тоньше, чем волос, – И того и гляди оборвется. Отравленный плод скрыт в жестоком женском сердце. Пусть сладко слово, но в мыслях и сердцах стилеты. И зверь, и змея, как идет она, бегут в страхе. А когда поможет тебе, попотчует, видно, твою шею веревкой. «Слово о Королеве Боли», песнь скальдов Побережья Парусов Я шагал лесной тропой как человек несвободный. Плечо мое все еще жгло огнем, и я ставил ногу туда, куда мне приказывали, держал, поднимал, переносил, останавливался либо садился – все по приказу. Сам, по собственной воле, я мог лишь дышать. Я стал рабом. Три дня продвигались мы повозками сквозь горные леса, нырнув в зеленый полумрак. Горы в стране Людей-Медведей были очень красивы и величественны, в долинах шумели ручьи, и везде вокруг либо стояли серебряные скалы, либо шумели листья. Никогда в жизни я не видел столько зеленого цвета и такого богатства свободно текущей чистой воды. Все было мокрым и зеленым. К вечеру мы останавливались в долинах на берегах потоков. Мы разбивали лагерь, однако нам не приказывали ставить большой шатер. Возы ставили четырехугольником, а между ними мы вязали веревки и перебрасывали через них ткань от шатров, закрепляя ее понизу. Под этой тканью спали Люди-Медведи вместе с Смильдрун и ее сыном, мы же лежали подле огня, с железными оковами, надетыми на ноги, пристегнутыми цепями к одной из повозок. Еще нам приходилось следить, чтобы огонь не погас. Цепь между оковами была достаточно длинной, чтобы мы могли ходить за дровами, делая маленькие шажки; сдерживал же ее замок, который, возможно, и было легко открыть, но который оставался слишком сложным, чтобы сделать это ножом или украденным гвоздем. Чтобы открыть его, требовался массивный кованный ключ, что Смильдрун носила у пояса. Ночью попеременно дежурили мужчины, сидя у огня с луками под рукой, вооруженные до зубов, время от времени они обходили лагерь с факелом. Разговаривали с нами совсем немного, но я старался запоминать каждое слово, которое понимал, и уже на второй день мог опознать, когда они их произносили, хотя остальная часть их жесткого гремящего языка звучала для меня, как звон цепей. Однако я сумел догадаться, что все люди боятся Смильдрун и что ни один из них не является ее мужем. За нами постоянно присматривали и не позволяли нам разговаривать, к тому же обычно рядом находился Удулай Гиркадал, а потому мы не могли ни посоветоваться, ни сговориться. Гиркадал не относился к нам так, как должны бы относиться друг к другу попавшие в беду земляки в далекой стране. Он редко заговаривал с нами, а если и делал это, то лишь затем, чтобы передать приказы от Смильдрун или остальных, или чтобы утешить нас словами, которые мы могли бы понять. Но, главным образом, мы странствовали – от рассвета до самого заката шагали вверх, бредя каменистой тропкой и толкая тяжелые повозки. А потом под гору, что оказалось не легче. Время от времени, когда дорога становилась слишком крутой, всем приходилось сходить с повозок и лошадей, а поскольку толстому Смиргальду быстро наскучило идти пешком, Бенкею приходилось тащить и его на собственной шее. Ребенок старался заставить Бенкея идти галопом, толкая его пятками в ребра и лупя палицей, но мой приятель не обращал на это внимания и шел неудержимо, как мул, хотя с него градом лился пот, а на лбу выступали вены. На третий день в полдень мы добрались до перевала, за которым находилась вытянутая долина, с двух сторон зажатая горными хребтами, по дну же ее протекал широкий поток. Место было чрезвычайно красивым, но в тот миг мы на него толком и не смотрели. Красивая или нет, долина и стоящий в ней двор из бревен были моей тюрьмой и я не знал, сколько времени здесь проведу. В стране за горами люди редко строят из камня. Они умеют тесать скалы и добытые в потоке камни, но используют их лишь для фундамента или – порой – для отдельных домов. Они все делают так, как велит им песня, которую зовут они Песней Людей. Там говорится, как делать корабли, как строить дома и каким образом ухаживать за полем или ковать железо. Всякий из них знает эту песнь и придерживается указаний, поскольку верит, что если станет поступать иначе, то призовет на себя проклятие, а то и грядущий конец света. Некоторым образом песнь эта похожа на Книгу Начал кирененцев или на Первое Слово амитраев, но я как-то не слышал, чтобы кто-то боялся делать то, чего там нет, и когда я об этом узнал, то решил, что, возможно, такая песнь есть у всякого народа. Тогда-то я понял, что, несмотря на то что люди сильно друг от друга отличаются, с определенной точки зрения, они слишком подобны друг другу; что им удается быть и схожими, и различными одновременно. Одна и та же вещь может оказаться кое-чем разным, в то время как иные, казалось бы, отличные, оказываются одним и тем же. Итак, дома Люди-Медведи строят деревянные, а дерева в их стране с избытком. Куда ни глянешь, растут, и некоторые выше крепостных стен и настолько толсты, что нужно несколько человек, чтобы их обнять. Их рубят, сколько необходимо для строительства, и обрабатывают с немалой ловкостью – умеют соединить друг с другом разрезанные стволы, чтобы те потом держались без единого гвоздя, а еще охотно украшают их резьбой, подобной сплетшимся изукрашенным ремням, удивительным созданиям и знакам. Обычно каждый род обитает за своей оградой, вдали от других. Дома ставят квадратом, как делают это и в Киренене, окружают их насыпанными из земли, камней и бревен валами, на которых стоит ограда из толстых заостренных столпов. Так жила и Смильдрун, которая считалась богатой. Но двор ее, пусть и достаточно большой, с высокими, остроконечными крышами, с резными головами драконов на балках, казался мне, однако, диким и примитивным. Такой двор зовется стагн, состоит из множества строений, поставленных в несколько квадратов, и, согласно Песне Людей, считается представительнейшим. Чтобы поставить его, нужно немало дерева и работы множества людей. Я видел старые почерневшие бревна, ощущал чуждый смрад животных и навоза, прогорклого жира и кож. Это не был какой-то отвратительный запах, и я довольно быстро к нему привык, но он просто был слишком уж чужд. Над воротами я заметил прибитый череп животного, напоминающего гигантского быка с раскидистыми рогами, а когда перед нами, под рев труб, отворили сбитые из мощных перекладин ворота, я услышал рык огромных псов, схожих скорее со скальными волками: они рвались в нашу сторону, роняя пену и гремя цепями. На подворье, рядом с колодцем, поставлена была сколоченная из толстых бревен решетка, а на ней висела туша огромной твари с вытаращенными кровавыми глазищами и мощной челюстью. Она уже была ободрана от шкуры; ту растянули на второй раме и счищали с нее остатки жира железными скребками, двое полуобнаженных, забрызганных кровью мужчин отрезали от туши куски красного мяса, складывая его в деревянное корыто. В воздухе стоял запах крови, летали тучи мух, посверкивающих, будто их отковали из меди. Тогда нам и в голову не пришло, что это просто медведь. Я полагал, что смотрю на некую невиданную тварь. Но в стране за горами просто все больше и кровожадней. Когда там светит солнце, оно греет не хуже, чем у нас, когда льет дождь, то выглядит это как потоп, холка у оленей бывает выше, чем поднятая ладонь взрослого мужчины, медведи же, стоя на задних лапах, могут стянуть с коня всадника, ухватив того за голову. Так я и прибыл на подворье безумной Смильдрун, которая носила прозвище Сверкающая Росой, хотя чаще я видел, как она сверкает от крови. Позже я узнал, что домашние зовут ее за спиной Драконихой. Время, которое пришлось мне там прожить, тянулось бесконечно, но рассказать о нем можно очень немного. Заботы невольника скучны и монотонны. Состоят они из усталости и боли, страха и скуки, а прежде всего – из трудов. И об этом тоже не расскажешь слишком много. Какой смысл рассказывать, как ты выкапываешь из земли разнообразные корнеплоды, как молотишь странные злаки, чистишь деревянные полы, рубишь дрова или носишь воду? В хозяйстве всегда найдется что сделать, а потому, когда заканчивается одно, тут же возникает потребность делать другое, и нет этому конца. Тот же, кто окажется в таком положении, обычно перестает думать о чем-либо ином, кроме благословения раба – глотке холодной воды или опивок, о чуть большем количестве еды, о минуте передышки или о лишней минуте сна. Скоро так и случилось, что лишь это и начало иметь для нас значение – для Бенкея и для меня. Едва лишь мы въехали в ворота, нам приказали разгрузить повозки и перенести купленные Смильдрун товары в сарай. Был это отдельный дом с каменными подвалами, ключ от которых был лишь у нее. Все время, пока мы носили мешки, сундуки и свертки, нас сопровождал Удулай, следивший за нашими руками и ни на миг не откладывавший крепкой палицы. Я запомнил, какой ключ был от сарая, поскольку Смильдрун носила при себе целую их связку, а я тогда старался запоминать разные вещи, поскольку полагал, что они могут пригодиться мне во время бегства. Потом нам приказали готовить большой пир для госпожи, и мы рубили дрова, разжигали очаг, чистили корнеплоды, катали бочки и крутили вертела, на которых целиком запекались олени и кабаны. Тут тоже не было ничего достойного внимания, когда бы не то, что за весь день нам не дали и куска пищи, мы же должны были следить за скворчащими кусками мяса, носить тарелки, полные еды, корзины хлеба, но не имели мы права даже прикоснуться к ним. Удулай обещал отхлестать, если кто хотя бы оближет пальцы. – Я позаботился о здоровье и чистоте ваших тел, – заявил он. – Сказал честной Смильдрун, что нам, амитраям, Праматерь не позволяет употреблять в пищу тела детей земли и пить ферментированные напитки, оттого вы не получите даже костей, которые пойдут собакам. После пира вас заклеймят: на вас будет выжжен знак честной Смильдрун, точно такой же, какой носят ее волы и кони, и который на парусе ее кораблей. Когда он это говорил, Бенкей подкладывал дрова в очаг. Он отложил бревно и медленно встал с красным, потным лицом. Я быстро покачал головой, а потому он не сказал ни слова, но по взгляду его я понял, что старик только что обрек себя на мучительную смерть. – Ты уже мертв, козел, – произнес Бенкей минутой позже, когда Удулай ушел. – Ты еще ходишь, еще скрипишь и дышишь, но это все равно, что беготня гуся с отрубленной головой. Ты уже мертв. Я прослежу за тем, даже если будет то последнее дело, совершенное мной в жизни. Нам и правда выжгли на плече знаки Смильдрун. Мы ждали этого весь пир, и единственное, что я мог поделать – не расплакаться и не дрожать от страха. Было это куда хуже, чем в первый раз. Сперва к столу привели Бенкея; там ела Сверкающая Росой, и двое мужей сорвали с него рубаху, а потом придержали за руки. Нашей госпоже принесли железную корзину с раскаленными углями, откуда торчала рукоять тавра, и она некоторое время поигрывала им, размахивая раскаленным кончиком перед лицом разведчика, то и дело приближая к разным частям его тела, а потом отодвигая – словно играла с ребенком. Наконец приставила клеймо ему к плечу, прикрыв глаза и облизывая кончиком языка верхнюю губу, а от раны Бенкея шел дым. Когда пришла моя очередь, я ничего не мог поделать: у меня тряслись ноги, а собственный вопль оглушил меня прежде, чем после промежутка времени, казавшегося неделей, она все же отвела от моего плеча клеймо. Держала его так долго, что железо остыло в ране, и я отчетливо чувствовал смрад прижженного мяса. Когда меня отпустили, облегчение продлилось не больше нескольких мгновений, а потом я почувствовал боль настолько ужасную, что пал на колени и, казалось, ослеп. После всего этого нам показали место для сна: это был длинный, крытый соломой дом, часть которого оказалась сараем для волов и буйволиц, а часть была предназначена для нашего ночлега. Мы не были одни. Тут жило с десяток невольников, главным образом мужчин, причем трое местных, которых Смильдрун позволили сделать рабами за какую-то вину. Поскольку у них такой обычай, что если кто-то учинит кому какую обиду, то может быть отдан обиженному на срок, какой установит суд, чтобы отработать свою вину. Там были и две женщины, старая и молодая, которых похитили на побережье провинции Кангабад, и пятеро мужчин, бывших гребцов на амитрайской военной галере, и были они из разных народов. Им не повезло, что галера, на которой их приковали, пала жертвой корабля честной Смильдрун, а не кого-то другого, поскольку, как я узнал, другие мореходы не брали в плен рабов, но отпускали их на свободу, довольствуясь экипажем. В доме невольников воняло и было тесно. Спали здесь на сенниках, уложенных на сбитых из жердей нарах, тянущихся вдоль стен, был там еще очаг и железный котел. Но когда мы пришли, он был уже пуст. Никто с нами не разговаривал, и мы тоже не желали ни с кем болтать. Удулай указал нам палицей на пустые нары и вышел: он спал где-то в другом месте. У нас не было сил даже раздеться, мы просто свалились на мешки, наполненные старой истлевшей соломой, и попытались уснуть. В сенниках жило множество мелких насекомых, которые безжалостно кусались, а потому к утру я весь был покрыт свербящими ранками и не выспался. К тому же у меня начался жар от ожога. А потом потянулись печальные, серые дни, где не было ничего, кроме бесконечных работ по хозяйству. Мое плечо опухло, из него сочился гной. Инструменты были куда больше и тяжелее, чем те, которыми мы управлялись во дворце. Когда мы прибыли в дом Сверкающей Росой, подступала осень. В этой части мира она выглядит исключительно красиво. Листья меняют свой цвет, становятся красными или золотыми и опадают с деревьев. Ежедневно на рассвете нам приказывали отправляться на поля, которые террасами тянулись по склонам, и выкапывать оттуда продолговатые корнеплоды или срывать плоды с деревьев в садах или вокруг полей. Когда мы прибыли, зерно было уже сжато, а поля здесь плодоносят лишь раз в году. В стране за горами меньше разновидностей плодов, и почти ни одного из них я не видывал раньше. Но все, что могло быть съедено, мы собирали, выкапывали или срывали, а затем свозили в амбары Сверкающей Росой. Первые недели мы не думали ни о чем, кроме бегства. Придумывали различнейшие способы, но было это непросто. На ночь запирали нас в доме, а на подворье выпускали собак. На полях за нами постоянно следили два вооруженных всадника – что хуже, в соседней долине и в горах стояли хутора менее богатых землепашцев, которые работали на полях Смильдрун и получали за это часть урожая, ходили на ее корабле, когда она отправлялась рекой к морю, и во всем были от нее зависимы. Труды на полях под присмотром стражи не слишком склоняли нас к бегству, поскольку оказалось, что за каждого пойманного беглеца стражники получают от Сверкающей Росой кусок золота, который тут называли гвихтом, и в котором было примерно столько золота, сколько в двух дирхамах. Для них это было целое богатство, благодаря которому можно было не думать о еде примерно год. К тому же нам запрещалось держать запасы еды, за это карали кнутом, а нашу комнату часто обыскивали. От остальных невольников тоже было немного толка. Каждый из них держался в стороне и, если считать Удулая, лишь пятеро из них говорили на нашем языке. Остальные разговаривали языком Побережья Парусов – как люди, живущие за горами, называли свою страну. На их языке звучало это как «Смарсельстранд». Вскоре после нашего прибытия случилось так, что двое людей сбежали. Были это местные, приговоренные Смильдрун в рабство за воровство. Один из них украл ее коня с пастбища, а второй, молодой парень, странствуя через горы, убил ее ковцу, потому что, как утверждал, умирал с голода. Конокрад пошел в рабство на десять лет, а бродяга – на три, из которых год уже провел гостем у Сверкающей Росой. Убежали они ловко – собирая хворост, нашли какие-то грибы, которые высушили и растерли в порошок, а потом насыпали собакам в корм. Ночью те были больны и отуманены, у них не было сил даже лаять, а двое потом подохли. Оба мужчины во время ремонта крыши надрезали шнуры, скреплявшие камышовые скатки, и подготовили ту часть крыши так, чтобы никто ничего не заметил, а когда настала ночь – просто отвалили в сторону кусок стрехи и выбрались наверх. Оттуда перебежали на другую часть скотника, потом перепрыгнули на крышу сарая и прошли им до самого частокола. Часовой, стоящий ночью, заходил туда редко, а главным образом дежурил на деревянной башне над воротами, они же вели себя очень тихо. У них был длинный ремень с привязанным серпом, который они украли днем, и благодаря ему вылезли за частокол, соскользнули на другую сторону и сбежали в горы. Мы обо всем этом узнали утром, когда должны были отправиться в поле. Оказалось, что двое людей исчезли, а в крыше над сусеком дыра. Звались они Снакальди Сердечная Ладонь – тот, который украл коня, молодым же бродягой был Харульф Читающий-на-Снегу. Сразу же принялись дудеть длинные, в несколько шагов, трубы, играя специальный сигнал – «бегство». Люди Смильдрун и сама она не выглядели растерянными – скорее, обрадованными, поскольку перекрикивались и посвистывали, садясь на лошадей, беря луки и свернутые в петли длинные ремни. Разъярились только, когда поняли, что собаки больны. В горы отправились и селяне с собственными собаками, оружием, с криками – никто в этот день не работал в поле. Те, кто остался в ограде, чтобы за нами приглядывать, казались разозленными и не щадили для нас злых слов. Удулай, который был кем-то вроде старосты для рабов, казался испуганным. У него тряслись руки, а глаза были на мокром месте, и этот вид был для нас истинным наслаждением. Преследователи вернулись на третий день около полудня, ведя беглецов на длинных ремнях за лошадьми. Одежда обоих была – в клочья, петли сжимались на их глотках, а еще им наверняка все время приходилось бежать со связанными руками. Если бы кто-то из них упал и если бы его поволокли, он задавился бы, однако Смильдрун нужно было не это, а потому, когда нужно, они останавливались и кнутами заставляли беглецов встать на ноги. Оба были избиты и окровавлены, а Снакальди стал одноглазым. Нас вывели на двор и приказали смотреть, как Харульфа привязывают к той самой решетке, на которой висела готовая к свежеванию дичь. Потом вышла Смильдрун, босая, со связанными волосами, одетая только в тонкую рубаху. Дракониха принесла с собой ременной бич с короткой рукоятью. Когда крутанула им над головой, тот издал воющий звук, а потом кнут со щелчком хлестнул по коже на спине молодого Харульфа, сразу прорубая ее и превращая в багровую рану. Смильдрун танцевала по мощенному двору, крутя плетью, но уже не было слышно свиста ремня или треска ударов – только отчаянные вопли мучимого парня. Мы смотрели на это молча, будто выйдя из ледяной воды. Раб, стоящий рядом, трясся и беззвучно плакал, а Бенкей смотрел на казнь прищурившись и жевал соломинку, которую двигал во рту с одной стороны в другую, и было видно, что он бледен от ярости. Сверкающая Росой сверкала от пота и крови, размахивая плетью, рубаха прилипла к ее объемному телу с подрагивающими валка?ми жира; большие, как баллоны, груди распирали рубаху, словно желая прорвать шнуровку тонкого полотна. Она же облизывала губы, капли крови забрызгали ее лицо, и я понял, что это ее возбуждает, что она распалена, как кобыла в течку. Била так долго, что парень перестал кричать и обвис на деревянной раме, а потому его отвязали и бросили во дворе, как тряпку, а потом приволокли Снакальди. И снова завыл кнут, и снова брызнула кровь. Это продолжалось бесконечно, а мы стояли и смотрели, слушая крики мучимого человека, которого называли Сердечной Ладонью, – но и крики Смильдрун, которая при каждом ударе издавала хриплый стон. Наконец Снакальди тоже обвис, а Сверкающая Росой устала. Я надеялся, что это уже конец, но самое худшее только готовилось.