Местные целыми днями сидели подле огня, пили, трахались, дремали и пожирали припасы. Порой они охотились, а мясо, подвешенное на шестах в специальных кладовых, становилось жестким от холода, делалось будто дерево и не портилось. Из коптильни исчезали новые и новые куски вяленого мяса, очередные бочки пива, забирали оттуда и комья сыра, корнеплоды, спрятанные в ящики с песком, и кувшины драгоценного сливового вина, прибывшего с Юга. В сараях и амбарах уменьшалось сено и зерно на муку, кашу и дерть. Только так я мог понять, что время течет. Кроме того, мне казалось, что зима пришла к нам навсегда, а темнота, мороз и снег завладели миром на века, и что мы никогда не перестанем мерзнуть. Раз в несколько дней Смильдрун посылала за мной, и тогда мне приходилось наведываться к ней в бане или в спальне, чтобы получить новую порцию боли и даровать наслаждение. Там она заковывала меня в цепи, стегала розгами и бичом. У бича был широкий ремень, он не резал кожу, но оставлял жгучие полосы, которые потом наливались синим цветом. Только таким образом Дракониха обретала желание к чему-то большему, а потому мне приходилось сносить удары, путы, пинки, удушение и страдания так долго, пока мне не удавалось до нее дотронуться и медленно, умело овладеть всем ее огромным телом. Порой удавалось, а порой нет. Я быстро научился доводить Смильдрун до полного истощения от наслаждения, но я оделял ее этим умением весьма скупо. Если неделя проходила спокойно и к нам относились хорошо, она получала награду, а если нет – то получала немного, столько лишь, чтобы не впасть в ярость. Спасала меня Айина, которая всегда была рядом, когда мне приходилось заниматься Смильдрун. Все время я вел себя так, чтобы она думала, будто я в нее влюблен, что меня увлекает ее подрагивающее огромное тело, столпообразные ноги и груди, словно наполненные бурдюки. Я тогда чувствовал отвращение, будто меня облили нечистотами, и полагаю, что, когда бы не воспоминания о Айине, я бы никогда уже не возжелал тела женщины. Какое-то время спустя я добился, что Сверкающая Росой начала мне доверять. Говорила она быстро и использовала немало слов, а потому я полагал, что она думает, что я мало понимаю. Она просто говорила, как порой говорят коню или собаке, когда нет никого другого, кому ты доверяешь, того, с кем можно поболтать. Иной раз можно поверить свой секрет неразумному созданию, и тогда на миг становится легче на душе, и так-то она и делала. Но я понимал больше, чем думала Смильдрун, и до меня дошло, что Дом Росы скрывает немало мрачных тайн. Она не говорила много, словно беседуя сама с собой, но я о многом мог додуматься. Понимал, что она держит своих домашних в жесткости, но многие из них желали бы, чтобы ее правление завершилось. Что есть некая тайна, которая может ее прикончить, если бы вышла наружу. Что Смильдрун Сверкающая Росой ненавидит и боится мужчин, если они не связаны и не подчинены ей. Что она верит, что нужно стоять у них на шее, потому что иначе они подчинят ее. Я все запоминал и старался быть как можно более жалким и униженным. Я ластился к ней и повторял: «Люблю тебя, сладкая Смильдрун», а свернутый в клубок змей поглощал, переваривал, рос в силе и ждал, наполненный ядом. Я сплетал различные планы, из которых мы могли использовать один или многие, но все они требовали, чтобы растаяли снега и чтобы можно было выжить под голым небом. Самый простой состоял в том, что в нужный момент посреди ночи я убью Смильдрун. Я мог это сделать хотя бы и внезапным ударом в горло, впрочем, когда мы кувыркались в мехах, найти способ было бы несложно, а она уже не была настороже. А потом я вооружусь, заберу у нее ключи, освобожу Бенкея из сарая, который легко открывался снаружи; пользуясь ночной тьмой, мы убьем часового и уедем верхом из нашей ограды, напоследок подпалив двор. Другой план состоял в том, что мы внезапно выедем вместе со всем табуном и пролетим через села длинной долины, как бинхон тяжелой кавалерии, стаптывая все, что встанет у нас на дороге. Также я мог постепенно открывать тайны Смильдрун и распускать умелые сплетни, и привести к тому, что домашние вцепятся друг другу в глотки. Я мог убедить Дракониху, что кто-то из ее близких посягает на ее жизнь, а тому дать надежду на конец ее правления. Но я все еще не знал, в чем ее мрачный секрет состоит. Мне казалось, что здесь есть что-то связанное с Праматерью и Удулаем, но я не понимал, что именно. Но с тех пор, как я получил доступ к Смильдрун, я мог много – и все больше. Не мог только сделать так, чтобы пришла весна. Наши ножи следопытов, которые мы скрывали, как могли, с момента прибытия в Дом Росы, находились в сарае, в котором мы жили, и спрятаны они были так, что, не разрушив постройку, на них никто не наткнулся бы, а мой посох шпиона пребывал в безопасности, вложенный в толстую стреху. Но мир спал, скованный морозом. В какую-то из ночей Смильдрун отворила мне кровь. Обычно она пыталась контролировать себя, потому что если била меня или мучила слишком сильно, я не давал ей большого наслаждения, но на этот раз ее понесло, и она неосторожно разбила мне голову об угол кровати. Кровь лилась ручьем, а она сперва поцеловала меня, а потом взглянула на свои обагренные руки и размазала мою кровь по своему телу. Подошла к скульптуре Азины и натерла кровью ее лоно и зубы, а потом выжала в жертвенную миску несколько капель из тряпки, которую я приложил к ране. – Так это делается? – спросила она. – Это же богиня твоей страны, ее кормят кровью? – По старой вере, – кивнул я. – Это правда, что у тебя мужчины должны служить женщинам? – По культу Праматери, верно. Женщины служат Матери, и земля, мужчины – для матери и женщин. – Хотела бы я, чтобы так было и здесь, – сказала она. – Удулай говорит, что я такая, как она. Как ваша богиня. Сильная и дикая. У нас плохо. Женщина и глупый мужчина должны договариваться. Когда он уходит в море, она остается дома. А возвращается – и ей приходится с ним считаться, так, будто он сделал нечто важное. Но это женщина носит ключи. Мужчина должен привозить из заморских походов серебро, а потом молчать и отрабатывать время, пока его тут не было. Разве что женщина пожелает плыть в поход. У меня так. Но с той вашей Матерью – куда лучше, и мне хотелось бы, чтобы тут было, как в Амистранде. – Это старая вера, – ответил я осторожно. – И не все ее признают. Но там еще есть жрицы и жрецы Красных Башен. Тебе пришлось бы им служить. На самом деле у них вся власть, поскольку они говорят с Праматерью. Все принадлежит им, и земля, и животные, и люди. Она фыркнула. И даже не обратила внимания, что говорю я лучше, чем обычно. – Смильдрун не служит никому. Смильдрун делает, что хочет, и так будет всегда. Я сказала, что я – как она, – указала она на скульптуру. – А не как простая амитрайка. Я держу амитраек в ограде для невольниц и отдаю их для забавы моим братьям. За то, что они слабы. Я сильна. Удулай говорит, что я могу призвать богиню только для себя. Стать ею, ходящей по земле. Получить ее силу. И тогда никто со мной не совладает. – А он сказал тебе, как это делается, сладкая Смильдрун? Она сжала мои щеки и подняла мое лицо. Нахмурилась. – Говори, крысеныш. – Бывает так, что живет женщина, ведающая величайшие из тайн, она может получить силу Праматери. Привести ее в свое тело. Там много тайн, которые мне неизвестны, но одну я знаю: такая женщина должна принести сама себя в жертву перед скульптурой. Умереть. Соединиться с Подземным Лоном. Обычно она кормит скульптуру кровью мужчин, рабов, непослушных женщин и врагов. Однако эта жертва – другая. Я не был уверен, что говорю правду. Если даже я и повторял слухи, никто до конца не знал, как оно проходит. – Не делай этого, сладкая, сильная Смильдрун, как бы тогда я смог бы тебя любить, если бы тело твое стало святым? – сказал я, целуя ее в бедро. – Удулаю все равно, потому что, я думаю, он хотел бы сделаться жрецом, как в Амитрае. Хотел бы быть тем, кто говорит с большой божественной Смильдрун и приносит жертвы. Ему даже не жаль было бы дать себя охолостить, потому что он старый. Змей облизнулся, сытый. Ждал. Удулай, должно быть, чувствовал, что настали перемены, поскольку скоро уже так случилось, что за мелкую провинность он вкусил плетей, чего обычно не бывало. Когда его стеганули в первый раз, он был так возмущен и потрясен, что не сумел сдержать слез. И случилось так, что Сверкающая Росой однажды решила, что может доверять одному лишь мне. – Отправишься к каменной башне над амбаром, – сказала она тогда. – Никто не должен увидеть, как ты туда идешь. Отворишь ключом окованную дверь, за которой находятся мои сокровища и то, чего никому нельзя видеть. Там будет небольшая комнатка со столом. Поставишь на столе этот кувшин и корзину с едой. А потом вернешься ко мне и отдашь ключ. А если скажешь кому-то хоть слово о том, что увидишь, я кастрирую тебя, надену на рогатину и подвешу над воротами. Помни. Смильдрун не шутит. Башня вставала подле амбара, была до половины построена из тесанных камней и могла бы противостоять осаде или пожару, и до этого дня я полагал, что она служит исключительно местом укрытия в случае нападения и сокровищницей. Она всегда стояла закрытой, находилась дальше всех прочих строений ворот, и никто туда не ходил. Некоторые из невольников утверждали, что там живет нечто ужасное, что стережет сокровища Драконихи. Я уже видел в стране за горами многое, и нечто подобное казалось мне вполне вероятным. Ранее я полагал, что она держит в башне на привязи духа урочища, может даже ройхо. Однако она приказала мне отнести туда тяжелую корзину с крышкой и кувшин с пивом. А это означало, что там нечто живое, чему необходимо есть и пить. Потому я подозревал, что это человек-медведь. Создание, которого называли тут нифлинг, хотя ранее я не видел, чтобы их поили пивом из кувшина. В башню я отправился ранними зимними сумерками, подворье за конюшнями было уже пустынным – а в другую-то пору года был бы лишь полдень. Двери в каменной стене башни были небольшими, но толстыми, сколоченными из мощных плах и окованными железными полосами, а открывались они большим, размером с мою ладонь, ключом. Внизу находилось только круглое помещение, заставленное бочками и сундуками, а малую комнату со столом я нашел выше, взобравшись по отвесной деревянной лестнице. Комната занимала, может, четверть башни, и там были только очень низкий деревянный стол, доходивший мне до колен, каменный очаг в стенной нише, снабженный дымником, и узкое окно, смотрящее на горы. На столе стоял пустой кувшин и несколько деревянных мисок, вокруг же лежали хлебные крошки и пара обгрызенных костей, но никого здесь не было. Я забрал пустой кувшин, смёл объедки, оставил посудину и корзину, а потом ушел оттуда, не встретив ни человека, ни ройхо. Что бы ни находилось в этой башне и чем бы оно ни могло мне пригодиться, ему пришлось бы обождать, пока Сверкающая Росой решит, что я достоин доверия, и пришлет меня сюда снова. И правда, через три дня она снова приказала мне идти в башню, и на этот раз она там меня ждала. Открыла мне ключом другое помещение, которое приказала прибрать. Это была еще одна тесная комнатушка с большой постелью, с которой я стягивал заскорузлые от грязи, покрытые пятнами полотняные простыни, и для которой я сменил гнилую солому в сеннике. Эти вещи мы потом сожгли в старой бочке, стоявшей в углу подворья, а еще она приказала мне вынести ужасно воняющее ведро с отходами, а потом замести каменный пол и растопить камин. В тот раз я тоже не повстречал там никого. Я еще несколько раз входил в башню по схожим делам, и всегда комната, которую мне приказывали убирать, или та, в которой я оставлял еду и кувшин, стояла пустой. Иной раз мне казалось, что я слышу шелест и шарканье где-то за стеной. Звучало все так, словно кто-то волок по земле тяжелый мешок. До этого дня я не слишком много внимания уделял башне, но теперь я поглядывал на нее часто, поскольку таинственный ее обитатель интересовал меня и не давал покоя. Однажды в сумерках я высмотрел странную, скорченную фигуру под четырехугольной крышей башни, другой же раз в узком окне мелькнуло нечто белое, напоминавшее череп. Кроме этого, время свое я делил между лошадьми в засыпанном снегом загоне, домашней работой и спальней или баней Смильдрун, где меня мучили разными способами, а я показывал ей тайны схваток между мужчиной и женщиной и уверял ее в моей слепой привязанности. Кроме того, все еще была зима, казавшаяся вечной, как сама смерть. Порой, когда я выходил в загон, чтобы присматривать за лошадьми, я хотел перепрыгнуть через ограду и бежать, бежать не останавливаясь, так долго, пока не увижу солнце и не стану свободен. С Бенкеем было точно так же, и часто случалось, что кто-то из нас застывал с вилами или с конской уздой в руке и таращился на высовывающийся из-за туч кусочек неба или на горные хребты. Как для раба, я пользовался немалой свободой, хотя это не несло облегчения – разве что я мог зайти в большую кухню и взять что-то поесть, а работающие там невольницы, которые считали меня любимчиком госпожи, не обращали на это внимания. А одна из них, Хасмина, которая происходила из Кангабада, статная женщина средних лет, и сама подсовывала мне лакомства, полагая, что я закончу так же, как и множество любимчиков Смильдрун до меня, которых было уже некоторое количество и которые не прожили достаточно долго – стоило лишь им начать ей надоедать или раздражать ее. То, о чем я рассказываю, имело значение, потому что кто-то однажды не закрыл пса. Одного из огромных, косматых, черных как ночь сторожевых Смильдрун, похожих на скальных волков. К этим тварям никому нельзя было приближаться, и они никому не доверяли. Служили для схватки, для загона зверей во время охоты, преследования беглецов и охраны двора. Я как раз шел в башню с кувшином и корзиной, и на малой площади за конюшнями псов быть не должно, но за этим кто-то не проследил. Туда шли узким проходом между домами, закрываемым железной решеткой. На площадке находился один из выходов псарни, и был он устроен так, что, открывая или закрывая переход, домашние могли спускать собак в одну часть городка, оставляя закрытой другую. Я заметил, что ход приоткрыт, едва лишь вошел на двор, однако не обратил на это внимания. Мне показалось, что собаки заперты в переулке под самым частоколом или внутри псарни, к тому же я знал, что там как раз ощенилась одна из сук. Я ошибался. Кто-то позабыл об одной сторожевой, позабыл также закрыть решетку на малый двор, а потом еще и запер калитку, которой я сюда вошел. Должно быть, ждал у нее, притаившись где-то во мраке, а когда я вошел, тихонько затворил ее, поскольку я тогда ничего не заметил. Так и случилось, что я оказался в пустой части городища, на очищенном до самой брусчатки от снега дворе, в квадрате стен с закрытыми хозяйственными постройками, один на один с косматым чудовищем, чья голова почти доходила до моей груди, а пылающие глаза и частокол зубов глядели мне прямо в лицо. Шерсть у пса на загривке стояла дыбом, шипы вдоль хребта торчали вверх, он прижимал уши и издавал глубокое, горловое ворчание. Я стоял совершенно неподвижно, понятия не имея, что же делать. Он очень быстро решил все за меня и направился ко мне, скрежеща когтями о камень. Я погнал к решетке, но заметил, что она заперта на скобу. Не сумел до нее дотянуться и не стал пытаться влезть наверх. Над калиткой была каменная стена, на которую я бы не взобрался – пес сразу бы достал меня. На подворье не было ничего, что могло бы послужить оружием, и ничего такого не было у меня при себе. Ничего, кроме собственной одежды, корзины с едой и кувшина на две кварты пива, закупоренного пробкой. Тяжелого кувшина. Однако я боялся его бросать, поскольку, если бы промахнулся, потерял бы единственный свой снаряд. Вместо этого я бросил корзину с едой. Попал псу прямо в голову, но привело это к одному: тот задержался, чтобы разорвать корзину, но потом почувствовал запах мяса, юшки и хлеба. Пока лакомился едой, предназначенной для обитателя башни, я сбежал в противоположный угол подворья, как можно дальше от него, и расстегнул пояс, которым был подвязан мой кожух. Продернул его сквозь ушко кувшина, а сам кожух снял и окрутил им левое предплечье, слыша, как хрустят, точно палочки, кости в пасти твари. Пес насыщался короткую минуту, то и дело поглядывая в мою сторону, а потом, едва успев проглотить пищу, издал несколько хриплых рыков и снова помчался в мою сторону. Я ждал до последнего мгновения, стоя совершенно спокойно, с кувшином, что раскачивался на ремне, и с кожухом на другой руке. Пес прыгнул на меня, сперва схватил зубами за свернутый кожух, который я подставил, сам же я сошел с его пути и, крутанув кувшином, огрел гончую по башке. Удар буквально вколотил ее в подворье под грохот разбиваемого сосуда и придушенный скулеж. Я знал, что удар ошеломит собаку лишь на миг, а потому подпрыгнул и всей тяжестью упал ему коленями на спину, слыша хруст ломающихся ребер. А потом сидел на подворье, залитый потом, трясясь и едва будучи в силах вздохнуть. Пес же подо мной отчаянно скулил с красной пеной на морде и ощеренными клыками, а потом ослаб и только хрипло дышал. Это тянулось с минуту, а когда я уже пришел в себя, то ухватил полу кожуха, на которой лежала гончая, и поволок ту обратно на псарню. Там уложил собаку на пол под стеной конуры, перевернул какую-то бочку, что там стояла, и поразбрасывал прочие вещи, а потом вышел назад, на пустое подворье, и старательно закрыл калитку. Однако теперь у меня не было ни пива, ни еды для обитателя башни, а потому пришлось вернуться на кухню, найти другую корзину и приготовить все снова. Как я уже говорил, не было это сложно, и в принципе на меня не обращали внимания, когда я собирал хлеб и мясо и даже когда спускался в погреб за пивом. Если уж я делал это бесцеремонно и с уверенным лицом, то было ясно, что приказала мне Смильдрун. В тот день приключений больше не было, но когда я на следующий раз пришел в башню, то наткнулся на ее обитателя. Никто не знал, что случилось с псом, который сдох до утра, но и меня не подозревали. Только Смильдрун и наверняка Удулай видели, что я иду туда, но никто бы не поверил, что невзрачный амитрайский раб сумел голыми руками убить боевую гончую. Как всегда, я прибрал небольшой столик и поставил на нем кувшин и вынутую из корзины еду, когда услышал странное шуршание и шлепанье. Со времени приключения с собакой я все еще пребывал в настороженности, а когда рассказал о том Бенкею, он в несколько мгновений приготовил для меня оружие. Для обоих нас сделалось понятным, что если уж Удулай решил меня убить, то так просто он не отступит. Бенкей нашел кусок тряпки, отрезанной от старого мешка, и круглый камень, который он ловко завернул в полотно, так, чтобы тот не вывалился. А потом показал мне, как добывать это из-за пазухи одним движением. Это все еще был просто камень в тряпке, но если держать за ее концы, то ударом можно сломать доску. С того времени я всегда носил тот узелок за пазухой и, когда услышал шелест в башне, ухватился за тряпку, готовый нанести удар. Мне удалось услышать скрип наверху и странный шорох на ступенях. А потом я увидел, как по ним сползает труп. Высохший, желтоватый труп высокого мужа. Худого, как обтянутый кожей скелет, одетого в грязные лохмотья, пошитые некогда из драгоценных тканей и украшенные вышивкой. Труп, что двигался. Сползал по ступеням ногами вверх, цепляясь за лестницу узловатыми ладонями, а когда лег уже на пол комнаты, то пополз к столу, умело и быстро, как змея. Добрался до кувшина и принялся жадно пить, а пиво впитывалось ему в длинную, кустистую бороду и развихренные белые волосы. Отставил кувшин, раскашлялся и сплюнул. – И кто ты, давший мне ранее чистую еду? – спросил он хриплым голосом, глядя на меня с пола – на онемелого, стоящего с раскачивающимся в тряпке камнем. – Я Теркей, раб, – сказал я. – Амитрай? Я кивнул. – Не выглядишь как амитрай, – ответил он по-амитрайски. – Скорее, как кирененец. Я порой встречал их, когда плавал в страны Юга. Император, который начал выстраивать из империи моральную страну, был из их рода. – Я кирененец, – сказал я гордо, потому что казалось мне, что нет значения, что ему говорить. – Зовусь я Филар, сын Копейщика. Но император свергнут, вернулась власть Красных Башен, а потому я представляюсь амитрайским именем. – Знаю, что ваш император свергнут. Я был там тогда, поскольку попал в плен. Работал в шахте. Императорский наместник освободил нас и отдал все уцелевшие корабли – а вместе нас было около двухсот, – чтобы помогли мы придушить бунт армии, перешедшей на сторону Праматери. Мы были на болотистой равнине в дельте Фигисс, стояли против взбунтовавшихся тименов «Солнечного» из Камирсара и «Гневного» из Харгадира. Мы потерпели поражение. Потом пришлось еще вывозить семью наместника и его двор на последних двух кораблях, что у нас остались, однако нас догнали тяжелые галеры и взяли в плен. Я попал на корабль, который после захватил один из наших. Долго возвращался домой к моей сладкой Смильдрун. К моей маленькой девочке, которую я взял за себя чуть ли не подростком. Были у меня сломаны кости, в шахте я почти ослеп, выплевывал из легких каменную пыль, а потом рвал кровью и соленой водой на галере, но – я вернулся. К моей сладкой. И очень ее разочаровал. Она полагала, что я помер в далеких странах. Слушай, парень! Ты ранее дал мне еду без отравы. Почему? – Я не знал, что она отравлена, – пояснил я. – Подменил ее случайно, поскольку то, что я нес изначально, пропало. – У меня немного времени, потому как в этих еде и питье снова есть смола и травы того проклятого жреца. Сейчас меня снова охватит тьма. Молю, парень, раздобудь мне чистой еды, как в прошлый раз! А теперь ступай, пока не вернулись духи… И если хочешь жить, не вспоминай об этом разговоре со сладкой Смильдрун. Она тебя убьет. – Ты ее муж? – Я стирсман этих людей, но они не знают, что я вернулся… Были в походе, она осталась сама… Только рабы… Все мертвы… Я зовусь Кальгард Шагающий-с-Огнем. Запомни. И ступай уже. Близятся духи… В тот вечер мне было над чем подумать, а змея шипела и нетерпеливо свивалась. Теперь, когда Смильдрун посылала меня с едой в башню, я подменял ее на другую, которую крал ранее. Порой часть еды, что была с зельями и смолой, я подбрасывал псам, но не слишком много. Когда бы они внезапно умерли, Смильдрун стала бы что-то подозревать. Я сильно рисковал, но чувствовал, что Кальгард может оказаться нашим ключом к свободе.