– Император был низвергнут меньше года тому, – сказал я ему как-то. – Когда ты успел все это пережить? – Все началось раньше, чем вернулись Праматерь и Красные Башни. Первые бунты вспыхнули еще во время засухи, охватившей центр страны. Это было время, когда царил хаос. А кроме того, все случилось уже в конце нашего похода, что начался несколько лет назад. Мы торговали, сражались, странствовали по морям Юга, не в силах вернуться домой. Добрались мы до самого Кангабада и Красного побережья Кебира. А когда я пришел – сам, один, единственный уцелевший – в мою долину, вместо сладкой Смильдрун, которую я покинул в безопасности нашего имения, я повстречал чудовище. Толстую, жестокую Сверкающую Росой. Ту, которую я не знал. Полностью под властью хархаша и группки амитраев. Никого из домашних тогда как раз не было в ограде, а моя молодая жена управляла долиной железной рукой. И все должно было остаться так, как она себе решила. У нее собственная ладья, на которой она выходит в моря и приносит жертвы проклятой богине Амитрая. Она – игрушкой в руках тех двоих, хотя и полагает, что управляет ими она сама. – Каких двоих? Тут есть лишь Удулай, невольник. – Он не невольник. Он странник. Но прибыл с несколькими другими амитрайскими Деющими и, наверное, жрецами. Под предводительством одного, который умеет изменять лица и приказывает называть себя Багрянцем. Значит, те ушли. С той поры она и держит меня в башне. Не знаю, отчего она меня не убила. Все время что-то злоумышляет, придумывает. Прислала того амитрая, чтобы он меня вроде бы лечил, а потом снова начинает травить. Смильдрун никто не выбирал стирсманом, выбирали меня. Если они только узнают, что я мертв, то отберут у нее власть. Пока же она правит от моего имени и рассказывает, что я за морями. Но когда они решат, что я не вернусь, и начнут бунтовать, тогда она представит меня живым, но больным настолько, что и дальше станет править от моего имени. Так я полагаю. – Найдет тебя в собственном доме? – Да вывезет ночью одурманенного зельями и бросит на перевале, а потом поедет туда охотиться и найдет меня, едва живого, странника, который пал от усталости, почти добравшись домой. А потом я снова буду править, запертый в кладовке, не встающий с постели, отдающий власть своей любимой, сладкой Смильдрун. Я мог доставлять Кальгарду неотравленную еду, причем не всегда, но у меня не было возможности освободить его или принести ему оружие. Если бы я отворил ему башню и провел в зал к домашним, те просто бы его не узнали. По крайней мере узнали бы его не сразу, и Смильдрун хватило бы времени, чтобы прикончить нас обоих. Впрочем, от зелий Удулая он весьма ослаб. С той поры, когда не каждый кувшин и не каждый кусок мяса приносили ему отраву, он мог уже садиться или вставать на короткое время, опираясь о стену. Ранее он либо ползал, либо лежал. Но то и дело приходил к нему бред и видения, и тогда он был не в силах говорить, только бормотал несвязно или плакал и бился там, где упал, как вынутая из воды рыба. Итак, я получил союзника, который мог оказаться сильным, но пока что не мог ни для чего пригодиться. И снова я ждал. В хороводе черно-белых, темных дней. Однажды снега начали таять. С крыши падали сосульки, и все было промыто ледяной водой, что лилась с крыш и журчала ручьями. Мы радовались, глядя, как с гор сходят лавины, и даже тому, что нас мочит ледяной дождь. А потом вся эта вода вдруг замерзла и опять выпал снег. А через пару дней снова начал таять. Кальгард вновь научился ходить, хотя ноги ставил осторожно и быстро уставал. Я начал приворовывать еду, которую мы прятали в дровяном сарае внутри вязанок хвороста или завернув ее в кору, так, чтобы те свертки напоминали поленья. Ночами было слышно тоскливое курлыканье птиц, тянущихся с юга. В деревьях и в земле начали кружить соки, и то же самое чувствовал я и в собственном теле. Я выкрал из кладовой кувшинчик меленой лютуйки, которую тут никто никогда не использовал и которая стояла там давным-давно, но, к счастью, закупоренная и залитая воском, не выветрилась. Бенкей нашел над рекой куст, чьи прямые стебли внутри были мягкими, так что их легко было продолбить: местные делали из них дудочки. Но мы порезали их на гильзы, которые заткнули деревянными пробками, наполнили отваром из лютуйки, а с другой стороны воткнули тесно подогнанный колышек, слегка выступающий из трубки. Достаточно было вынуть такое вот простенькое устройство из-за пазухи и, нацелив на пса, ударить ладонью о выступающий колышек, вколачивая его внутрь гильзы. Пробка выскакивала, а струя отвара, который разъедал глаза так, что те слезились даже во время его варки, вылетала на морду гончей; собака падала на землю в муках и надолго утрачивала нюх и взор, порой даже навсегда. Тот самый отвар можно было разбрызгивать и на своем пути, окуная в него метелку из тонких прутьев – этого хватало, чтобы на долгое время сбить собак со следа. Потом мы начали подковывать лошадей и ежедневно проводили их к кузнице, к которой обычно приближаться нам было запрещено. Пользуясь возможностью, Бенкей украл оттуда три гнутых гвоздя, которые потом расклепал и старательно согнул на концах. Сказал, что сумеет открыть таким инструментом любой замок и запор в городке, если только дадут ему немного передышки. Мы крали куски веревок и старые попоны, которые прятали под седлами. Везде еще лежали лохмы тяжелого мокрого снега, а там, где он уже растаял, видна была жирная, скользкая грязь или купы сухой желто-бурой травы. В воздухе запахло весной, хотя ничего еще не росло. Случались даже дни, когда тучи расступались, и мы видели кусочки голубого неба и солнце, о котором полагали, что оно успело куда-то пропасть. Наши зимние войлочные сапоги, что мы носили с военными сандалиями, давно распались, и нам пришлось сделать новые из тряпок, кожи и кусков попоны. Сандалии нам тоже пришлось изрядно отремонтировать, но Бенкей справился с этим без труда, поскольку в армии умел это всякий. Однажды нам отдали даже наши корзины путников. В связи с приходом весны мы должны были получить новую одежду, Удулай решил, что куда экономней надеть нам ту, которая у нас была, – потому он достал корзины, что до этого времени лежали в сарае. Я не помню, когда в последний раз радовался чему-то так сильно. Я вынимал все из корзины, ласкал в ладонях мой походный кубок, металлические миски, щипчики для дурры и прочие вещи. У меня забрали все деньги и раздвоенный на конце ножик для еды, зато у меня были теперь чистые перевязи, плетенный из тростника дождевик, одеяло, запасная летняя обувь, дорожная шляпа и мой шар желаний. С этого времени я засыпал, сжимая его в ладони, и чувствовал себя так, будто вновь стал самим собой. Будто нужно было вспоминать, кто я такой и куда направляюсь. А когда я засыпал, сжимая пальцы на холодном металле, то возвращался в страну моего детства. Вновь открывались передо мной белые, разогретые стены Маранахара, в ноздри мои ударял запах пахучих масел, фруктов и уличной еды. Я слышал музыку, гонги и песни жрецов разных вер, слышал слова родного языка. Снова вставали передо мной мои родные: отец, мать-императрица, мои братья и сестры, видел я Айину, Фиаллу, Тахелу и Ирису, моего учителя Ремня, моего проводника и друга Бруса, сына Полынника. Я снова шагал по плитам дворца или по камням моего города, в резком свете солнца; я плакал в тех снах, но когда просыпался, глаза мои оставались сухими, и только при виде почерневших балок с забитыми мхом щелями чувствовал я, как стискиваются мои челюсти. Когда мы получили корзины, Бенкей настолько расчувствовался, что в глазах его встали слезы. – Надаку этой страны говорят нам, что время в дорогу, – сказал он. – Это знак. Думаю, что твое предназначение проснулось. Ты снова станешь Носителем Судьбы. Вечерами мы оговаривали планы побега. По кругу, шаг за шагом, одну вещь, которую нужно было сделать, за другой. Мы решили также, что сделаем это в первую ночь, когда обе луны будут в новолунии. Из жира, старательно собираемого из супа, и кусочка шнура мы сделали свечи, рассчитали, как быстро они сгорают. Украли мы кусочки белой коры, которые горели исключительно быстро и которые использовали, как растопку. Бенкей сделал нам пастушьи пращи с ремнями, и мы набрали запас речной гальки. Дни текли быстро, а приготовления заполняли каждую нашу свободную минуту. И не было тогда прекраснее вида для меня и Бенкея, чем убывающая луна. – Скоро придет время, когда ночью ты обнаружишь ворота этой башни открытыми, – сказал я Кальгарду. – Лучше приготовься к этому. Я скажу тебе, когда это должно будет наступить. Неделю не будешь получать отравленной еды и снова получишь возможность ходить. Это будет ночь, когда тебе придется доказать, что стирсман остается стирсманом, даже когда он слаб и болен. – Как… – спросил он, остолбенев и хмурясь. – Только у Смильдрун есть ключ… – Давай не об этом, – повторил я жестко. – Двери будут открыты. Тебе придется выйти и принять Дом Росы во владение. Это все. Я подарю тебе свободу и твою судьбу, которой тебя лишили. Взамен я хочу того же. Я и мой друг уйдем отсюда. Не будет нас, когда ты войдешь в свой большой зал, чтобы встать перед домашними. Поклянись, что никто не будет нас преследовать – ни из двора, ни из селений в долине в низовьях, никто из твоих близких и никто из твоих людей. И даже если нам придется что-то разрушить, поджечь или кого-то убить. Поклянись в том своим надаку, которого вы зовете Хиндом, и который охотно слушает, когда мужи берут его в свидетели своих слов. Ты не станешь нас преследовать и удержишь от мести тех, кто встанет у нас на дороге. – Клянусь, – начал он, вскакивая с земли, на которой сидел, но я махнул рукой. – Не так, – сказал я. – Воззови к нему, как полагается. Возьми напиток из меда, который я украл. Его не больше пары глотков, но на дне кувшина больше не оказалось. Вылей на ладонь и приложи ее к земле. Второй глоток выпей и подними кулак, произнеся имя Хинда, а потом скажи ему, что обещаешь и в чем клянешься честью. Только тогда я пойму, что, уходя, я могу открыть твою башню. И Кальгард поклялся мне, поднимая кулак и призывая своего бога в свидетели. Я не знал, хватит ли этого, но эти люди уважают своих надаку, а он говорил так искренне, как никто, и со времени этой встречи в его глазах появилась надежда. Обе луны встретились и слились в одну, а потом и эта начала исчезать, как кружок сыра, до которого добрались мыши. За неделю до новолуния меня снова призвала Смильдрун, чтобы покувыркаться в мехах в своей спальне, и я чувствовал себя довольно странно, глядя на ее толстое тело. Она все еще пробуждала во мне отвращение, хотя я уже привык к ней и менее страдал, чем вначале, когда до следующего дня я не мог даже поглядывать в сторону Сверкающей Росой без отвращения к самому себе. Но теперь я знал, что в следующий раз, когда увижу ее голой, она будет лежать на мехах с разбитым кадыком или со свернутой шеей, и я чувствовал нечто вроде жалости, особенно когда она, словно предчувствуя, что грядет, начала относиться ко мне почти ласково – насколько она может, понятно. Однако все пошло совершенно не так, как мы запланировали. В долине над ручьем снова появились повозки купцов. Были они тяжелее и солидней, чем обычно, но и купцы выглядели озабоченными и, похоже, они крепко спешили. На продажу предложили лишь немного безделушек с одной из повозок, с остальных даже не снимали промасленное полотно, а слуги казались куда недоверчивей и были больше вооружены, чем обычно. Оружие постоянно было у них под рукой, и они не снимали своих тяжелых шлемов с защитой затылка и щек. Домашние тоже отнеслись к ним без доверия, похоже, это было не время для купеческих повозок. К торговому фургону пошло всего лишь несколько женщин из городка под охраной своих мужей и еще с десяток людей из поселений Смильдрун. Она сама осталась за оградой. Странники признались, что торопятся и что останутся в долине на пару ночей, а потом отправятся дальше. В ограде усилили стражу и к ночи спускали собак на внутреннее дворище. Нам приказали согнать всех лошадей в дополнительные конюшни за частоколом, а до новолуния оставалось лишь три дня. Мы переживали, поскольку планы наши выглядели все хуже. На второй день, когда уже опустились сумерки, мы увидели на небе за нижним перевалом странное зарево. Псы выли и рычали, бросаясь под частокол, и чувствовалось, что в воздухе что-то висит. Домашние долго стояли в ночи у дворища или выходили на площадки вверху частокола, но, кроме странного отсвета на севере, мало что удалось увидеть. Некоторые утверждали, что слышат какой-то отзвук, но потом сорвался ветер с дождем, прибивая к земле любые звуки. В лагере купцов светились лишь небольшие костерки, которые со временем залил дождь, и тогда установилась полная тишина. Обитатели городка наконец-то разошлись по своим хатам и клетям, и только собаки выли, как обезумев, да шумел по моей крыше дождь. – Еще два дня, – сказал Бенкей. – Сперва ты пойдешь к Смильдрун и убьешь ее, когда придет час совы. – Засов на дверях нашего сарая уже будет ослаблен, – ответил я. – Ты приготовишь наши вещи и лошадей. Из посоха шпиона возьмешь мой меч. Пойдешь в конюшню и приготовишь двоих скакунов и еще двоих заводных. На копыта наденешь накладки из тряпок. Потом отправишься к башне и откроешь замки теми своими гвоздями. Убьешь любого, человека или зверя, кто встанет у тебя на дороге, а трупы спрячешь. – Ты же заберешь из спальни и кладовой серебро и оружие, если такое найдешь. Выйдешь от нее как всегда, но положишь на наших сенниках вязанки хвороста и коры, а на них поставишь свечу. Потом зайдешь в сарай невольников и тихонько откроешь закуток, где спит Удулай, убьешь его, а тело принесешь в наш сарай. Возьмешь обе корзины и посох шпиона и прокрадешься под ворота. Если повстречаешь собак, ослепишь их лютуйкой и лишишь их нюха. – А ты приведешь лошадей и оставишь их у частокола, укрыв под сыроварней. Тем временем Кальгард добредет до двора и войдет внутрь, а потом отправится в большой зал. Если там все еще будут пирующие – тем лучше. Если нет – он поставит их на ноги, ударив в гонг. Вспыхнет переполох. Охранник на воротах заинтересуется тем, что происходит во дворе. Я же поднимусь по ступеням, позвав охранника по имени и крича, что его зовет Смильдрун, что случилось что-то ужасное. А потом убью его ножом из посоха шпиона. – А я тем временем отворю замок и сниму с ворот запор. Отворю их и выведу лошадей. Ты побежишь за мной, и мы снова затворим ворота, а потом вобьем под них клинья, что уже лежат там, под камнями. А тем временем наш сарай и конюшня будут уже пылать. – И мы уедем. – Свободными. – Свободными. Мосу кандо! Мы пожали друг другу запястья. И в этот миг мы услышали грохот. Тяжелый деревянный звук, будто мощный таран ударил в ворота. Сарай был заперт, потому я прыгнул на мою корзину путника, подтянулся к дымнику и выглянул. Как раз чтобы увидеть огромный шар огня, как тот пересекает с ревом небо над воротами, а потом падает посреди главного подворья, разбиваясь на куски и выбрасывая вверх пламя, похожее на гриб. Пламя разлилось вокруг, лизнув крышу большого сарая и стены соседних домов. На подворье гудела стена пламени. – Кто-то выстрелил по нам из онагра! – крикнул я Бенкею. – Зажигательным! Двор и сарай в огне! Бенкей выругался и изо всех сил пнул дверь. Та затряслась, но железный засов выдержал. Мы должны были ослабить его только накануне бегства. Капли огня падали повсюду, я видел, как на подворье и по стенам ползут синеватые огоньки. Было слышно гудение пламени и первые крики людей, со стрехи нашего домика начал сочиться едкий, густой, как молоко, дым. – Мы тут сгорим! – крикнул Бенкей. – Вместе! – заорал я. Горящая щепа упала с крыши, я ее затоптал, давясь от дыма. Мы встали бок о бок и одновременно пнули в дверь. – Еще раз! – сказал Бенкей. Двери затрещали, но все еще были заперты. Мы поднажали снова, и тогда дверь с грохотом рухнула. Удивительно, но запор уцелел – мы вырвали из стены крюки, на которых висели петли. Я выпал наружу, кашляя, в то время как Бенкей накинул на голову куртку и вернулся внутрь сарая, под гудящую огнем крышу, с которой падала пылающая щепа. За миг он выбросил оттуда мою корзину странника, наши ножи, я же сумел вытащить дымящийся и прокопченный посох шпиона только потому, что пока что стреха горела по другую сторону крыши. Бенкей упал внутри, а потому я сам вскочил в сарай – будто вошел в хлебную печь: услышал треск, когда загорелись мои волосы, схватил следопыта под мышки и выволок на подворье. Кто-то бегал в клубах дыма и мерцании зарева, отчаянно крича. Все животные принялись перепугано реветь, и вместе с ревом пламени был это самый ужасающий звук, какой я слышал в жизни. Я нашел под амбаром деревянное ведро и плеснул Бенкею на голову, а потом ударил кулаком в его грудь и несколько раз нажал на нее. На площадку над воротами с жутким свистом пал дождь стрел, часовой вскрикнул, кувыркнулся через барьер и грянулся о камень подворья как большой, полный бурдюк. На главном подворье метались черные фигуры, выплескивая ведра воды на стены и крышу подворья и сдергивая стреху крюками на жердях.