Как-то после полудня она просыпается на бабушкином диване от голода. Есть хочется так, что болит живот. Осмотр холодильника и буфетов заканчивается ничем. Она смотрит в окно и видит Гаса, сидящего на складном кресле перед своим трейлером. Он замечает Линдси, машет ей рукой, она отвечает тем же. Видя, что она не отходит от окна, он снова машет ей, на этот раз приглашая присоединиться к нему. Линдси надевает чистую футболку и выходит. Гас сидит, положив ноги на белый контейнер для охлаждения напитков. В руках у него бутылка «Бад Лайт». – Пиво будете? – спрашивает он. – Мне, наверно, не следовало бы. – Слишком рано? – Я еще не ела сегодня, – говорит Линдси. Затем продолжает: – Впрочем, знаете что? Я бы, пожалуй, с удовольствием. Гас убирает ноги с контейнера. – Угощайтесь. Так она и поступает, отворачивает крышечку и бросает в стоящий рядом пустой глиняный горшок. Первый глоток действует на пустой желудок именно так, как она и ожидала. – Вы с бабушкой много времени проводили вместе? – Конечно. – Боюсь, из меня дрянная соседка. Надо бы чаще навещать вас. – Да нет, – говорит он. Заметив выражение ее лица, он поспешно добавляет: – Не то чтобы я не рад компании. Я считаю, вы правильно делаете, поддерживая огонь в домашнем очаге. Но я ни на секунду не заблуждаюсь, будто вы можете заменить Дениз. Человека не заменишь. Вы, наверно, знаете это лучше кого бы то ни было. Он приглашает ее на ужин. Они готовят на гриле гамбургеры. Линдси съедает два. После захода солнца становится холодно, они заходят в трейлер, и она выпивает еще несколько бутылок пива. Уходит сонная, чувствуя, что Гас накормил ее так, как давно никто не кормил, и ей этого не хватало. Он задремал в кресле. Она пытается найти одеяло, чтобы укрыть его, но не находит. Прямоугольник света от его двери образует дорожку к ее трейлеру. Она закрывает дверь, и этот прямоугольник исчезает. Она не успевает перейти через проезд между рядами трейлеров, как позади слышит едущую машину. Она чувствует спиной тепло ее мотора. С громким лязгом машина останавливается. У нее в животе скручивается ком ужаса. Еще не повернувшись, она уже знает, что это за машина. Несколько секунд ничего не происходит. Как будто водитель хочет дать Линдси возможность осознать происходящее. Она пытается осознать. В заднем окне видно детское сиденье ее сестры с разноцветными слонами, они, глупо улыбаясь, идут по горизонтальным линиям, каждый держит хоботом хвост предыдущего. Дверь у переднего пассажирского сиденья открывается, и она смотрит внутрь на водителя. Внутри темно, как в сарае. Она различает натянутую на лоб мягкую шапку, теплое пальто с поднятым воротником, руки в перчатках на руле. От машины пахнет плесенью. Водитель поворачивается, чтобы взглянуть на нее. Во рту у Линдси пересыхает. Его голова невероятно длинная и узкая, выпуклая на макушке и членообразная в нижней части, как осенняя тыква. Подбородок покрыт темными волосами. Они дрожат, исследуя воздух, пробуя его на вкус. Рта как такового нет, но посередине лица, образуя вертикальную линию, расположено четыре черных шара. Линдси ловит себя на том, что считает их глазами, хотя в них нет ни намека на мысль, на то, что он ими видит. Она понимает, что пришло время кричать, но с его глазками что-то происходит, и она не может отвести от них взгляд. Они становятся светлее, делаются сначала янтарного цвета, затем желтого. Уходящая из них темнота оставляет закорючку на желтом, как моча, фоне. Четыре человека, по одному в каждом глазке. Поза у всех одинаковая, руки раскинуты, головы склонены, ноги висят. Если смотреть сверху вниз, то это ее отец, мама, сестра и бабушка, они висят в жидкости, взвешены в ней и не тонут. Все выглядят так, как в день исчезновения, даже младенец, пухлый и слабый. – Они умерли? – спрашивает Линдси. Вместо ответа водитель кивает на пустое пассажирское сиденье. Приглашает. «Есть только один способ выяснить это», – как бы говорит он. Это будет так просто. Линдси делает шаг назад. Из машины доносится шорох, затем происходит какое-то движение, слишком быстрое, чтобы она могла его осознать. Водитель бросается на нее. Как подхваченная ветром газета, он пролетает над пассажирским сиденьем и оказывается перед нею. Вне машины он может выпрямиться в полный рост. Он весь – суставы и странные углы. Развернувшись, он громоздится над ней и смотрит на нее сверху вниз. Теперь Линдси готова уступить. От страха у нее в голове стоит шум, как у водопада. Она может упасть перед этой силой, буквально осесть на землю, и водитель подхватит ее и бросит на заднее сиденье. Это приведет ее к семье, в это освещенное желтым светом место, к ответам. В зависимости от того, останется ли у нее к тому времени сознание, она, может быть, сумеет даже понять некоторые из этих ответов. Она бросается к своему трейлеру. Водитель, двигаясь с шипением, преследует. Она захлопывает за собой входную дверь, но через мгновение слышит, как она распахивается. Кухонная табуретка, которую она опрокидывает, отлетает в стену с такой силой, что едва не валит трейлер. Она не успела зажечь свет. Трейлер тесен, в нем в темноте трудно найти дорогу. Она налетает коленями на углы мебели, плечами на косяки. Спотыкаясь, она продолжает двигаться, не оглядываясь назад. Она не поворачивается, пока не оказывается в спальне. Обеими руками она держит пистолет. Перед ней возникает водитель. Ей нет нужды целиться. Три выстрела, три вспышки. Водитель отлетает назад, ударяется о стену и валится на пол. Он лежит неподвижно, куча одежды и выпирающие углы. Некоторое время Линдси стоит, тяжело дыша и выставив перед собой пистолет. Затем садится на тумбочку. Три выстрела. Потребовалось чуть больше секунды, чтобы со всем покончить. Это было так просто, так бессмысленно. Руки болят из-за отдачи. Ей хочется заплакать. Но она подходит к окну и выглядывает из-за тонкой занавески. Встревоженные выстрелами соседи выглядывают из окон, осторожно выходят из домов. Кто-то уже держит возле уха сотовый телефон. Теперь приедет полиция. Что тогда? Что они скажут обо всем этом? Как объяснят? Водитель, будто почувствовав, что она думает о нем, пошевелился. Линдси затаивает дыхание. Эта куча тряпок и торчащих углов начинает медленно подниматься, как надувная кукла. Прижимаясь к стене, Линдси боком пробирается мимо водителя из спальни и, не сводя с него глаз, проходит к выходу из трейлера. Пока она нащупывает ручку входной двери, фигура водителя распрямляется в полный рост. Он поворачивает голову, смотрит на нее. От дыр, оставленных пулями в его пальто, поднимаются завитки дыма. Он двигается к ней. Она выбегает из трейлера. Машина с «универсальным» кузовом с незаглушенным двигателем стоит посередине проезда. Дверь у переднего пассажирского сиденья остается открытой. Линдси забирается в машину и закрывает дверь. На обивке салона видны пятна плесени. Вибрация двигателя ощущается через сиденье. Из трейлера выходит водитель и мгновенно оказывается рядом с машиной. В следующее мгновение он тянется к дверной ручке. Линдси успевает вовремя заблокировать двери. Водитель лязгает ручкой, потом выпускает ее и прижимается лицом к стеклу. По волоскам на его лице проходит рябь. Он ударяет кулаком в перчатке по стеклу и оставляет кулак на нем. Линдси видит на кулаке слишком много костяшек, от которых отходят слишком длинные пальцы. Она лихорадочно перебирается через стояночный тормоз на место водителя и прижимается к двери. От ключа в замке зажигания свешивается, слегка покачиваясь, знакомая цепочка. Что-то впереди привлекает ее внимание. Слабое свечение проникает сквозь слой грязи на ветровом стекле. Она искоса смотрит туда. В десяти метрах перед нею в воздухе висят огоньки. Она не может понять, что именно видит. Там нет ничего такого, от чего мог бы отражаться свет, просто свободное пространство. Это, должно быть, иллюзия, результат странного взаимодействия грязного стекла и лампы, горящей у соседа на крыльце, только Линдси знает, что это не так. Она знает, поскольку огоньки такого же желчного оттенка, который она видела в глазках водителя. И огоньки не похожи на висящие в воздухе, скорее, они плывут в нем, светятся в его толще. Выглядит это так, будто фонарик светит через приложенную к нему папиросную бумагу. Лучи просачиваются через нее, выявляя ее тонкость и непрочность, готовность порваться при малейшем растяжении. С одной стороны от Линдси водитель продолжает возиться с дверцей машины. С другой из трейлера выходит Гас. Он видит, что происходит, и сонное выражение на его лице уступает место ужасу. Он кричит, зовет Линдси по имени. Что бы он ни кричал, она все равно не слышит. Прошло восемь лет с тех пор, как она последний раз сидела за рулем этого автомобиля. Отец отвозил ее на пустые автостоянки, чтобы она там упражнялась в вождении. Он расставлял оранжевые конусы и часами занимался с нею возвратно-поступательными разворотами и парковкой в ряд. Если у нее получалось, в награду он разрешал ей довести машину до дому. Восемь лет, но мышечная память все еще сохраняется, а ее уже нет. Четыре абстрактные картины Нина Аллан Жизнь на холсте: работа Ребекки Хэтауэй, музей Бертона и Художественная галерея, Байдфорд, август 2016 года. Ребекка Хэтауэй умерла в феврале 2015 года от осложнений, последовавших за поставленным четырьмя годами ранее диагнозом «болезнь Альцгеймера в ранней стадии». Ей было сорок девять лет. На протяжении своей творческой жизни Хэтауэй работала с разными материалами, в том числе с керамикой и тканями, постоянно возвращаясь к живописи маслом. Свои живописные работы она сравнивала с ведением дневника. Десять работ, выполненных маслом по холсту, представленные на настоящей выставке, созданы в разные периоды ее творчества. Самая ранняя из них – дипломная работа в коллежде Ридинга 1984 года, самые поздние – две до сих пор не выставлявшиеся картины из ее студии в Хартленде из цикла, над которым она работала перед смертью. Выставленные работы дают уникальную возможность заглянуть во внутренний мир художницы, чья бурная личная жизнь часто отражалась в ее произведениях. Вы спрашиваете меня, как мы познакомились и что она была за человек. Это долгая история. 1. «Рухлядь», 1984 год, 122 х 91,5 сантиметра, холст, масло. На дипломной выставке Хэтауэй было представлено восемь холстов одного и того же размера, и на каждом в гиперреалистическом стиле были выписаны обыкновенные в домашнем хозяйстве предметы, которые заполняли холст целиком, не оставляя свободного места. Представленный здесь холст, номер 6 из оригинальной серии, представляет собой несколько предметов из того, что Хэтауэй называла «ящиком с хламом» из туалетного столика в ее однокомнатной квартире на Лимингтон-роуд: тубусы губной помады, маникюрные ножницы, непарные серьги, а также ластик. Все предметы изображены чуть больше чем в натуральную величину, их цвета ярче естественных, что напоминает поп-арт 1960-х годов, хотя сама Хэтауэй всегда отрицала влияние этого направления на свое творчество. Свою дипломную выставку она называла серией «дистиллированных наблюдений», дневником визуальных впечатлений того года, когда они были написаны. Вскоре после нашей первой встречи Бек рассказала мне странную историю. Это было в 1980 году, тогда мы обе изучали историю искусств в университете Ридинга. Мы обменивались детскими воспоминаниями, как обычно и бывает после знакомства, и я рассказала Бек, как приставила лестницу к окошку ванной, чтобы подглядывать за моим братом Робином, пока он лежал в ванне. Мне было тогда четырнадцать лет, а Робби двенадцать. – Тебе не кажется это странным? – спросила я. – То вы бегаете голышом по саду позади дома, а то ведете себя как незнакомые люди. По-моему, это странно. Узнав, что я подглядывала, Робби разозлился и едва не заплакал. Я сказала ему, что он стал пленником социального конструкта. – Отвали, – сказал он. – Это инстинкт, – сказала Бек. – Он подсказывает, что с определенного момента больше нельзя вместе принимать ванну, и дело кончается тем, что ты трахаешь собственного брата. Я захохотала, и мы обе так зашлись смехом, что, скрючившись, касались лбами ковра. Я втайне думала, что мне нравится брат Бек, Бен, а не Робби. У Бена были тонкие, как тростник, предплечья и длинные ресницы. Бен был на три года старше нас с Бек, и у него уже была невеста, девочка по имени Роуз, изучавшая в Оксфорде философию, политику и экономику. – Тебе это покажется странным, – продолжала Бек, – но в десять лет мама усадила меня и сказала, что женщины в нашей семье – отчасти пауки. – Что? – Я украдкой взглянула на нее, пытаясь понять, серьезно она или хохмит. Она закрыла глаза и прислонилась запрокинутой головой к кровати. У Бек были такие же длинные ресницы, как и у ее брата, но у Бена темно-коричневые, а у Бек цвета лесного ореха, при определенном освещении они казались почти бесцветными. Цвета топаза, сказала Бек, такие же, как у ее матери. – Знаю, ты думаешь, я шучу, но это правда, – добавила она. – Мама сказала, что у меня начнутся месячные, как и у всех остальных, только у меня каждый раз будет дольше и болезненней, потому что выстилка матки содержит шелк и человеческому телу трудно от нее избавиться. Мама сказала, что скоро я к этому привыкну. Я спросила, что еще будет, а она сказала, что, наверно, ничего, потому что паучьи гены за долгие века разбавились человеческими, и я, скорее всего, проживу жизнь, даже не замечая, что они во мне есть. Она помолчала, и это выглядело так, будто она дает мне возможность вклиниться, задать вопрос, даже рассердиться, но я не придумала, что бы сказать. Я понимала, что все это не всерьез – может ли быть иначе? – и ожидала, что Бек снова повалится от смеха лицом в ковер, пихнет меня коленом в бок и скажет, что на этот раз она меня надула как следует, как никогда, но она ничего такого не делала, а только, прислонившись головой к кровати, молчала и ждала. Мне стало жутковато. – Этого, однако же, не может быть, – сказала я в конце концов. – Зачем твоей маме говорить тебе такое? Бек перестала смеяться, издала нечто вроде «ха» и презрительно фыркнула. – Ты мою маму не знаешь, – сказала она. – Вероятно, так на свой лад она хотела объяснить мне, чего ждать от половозрелости. В комнате было почти темно – горела только тонкая лампа дневного света над раковиной, все остальные мы выключили – но, повернувшись к Бек, я заметила слезу, блестевшую у нее на щеке. Я проследила, как слеза скатилась по щеке и капнула ей на колени. – В прошлом году у меня месячные совсем прекратились, – сказала я. – Врачи не понимают, что со мной неладно. Думают, это просто стресс – экзамены, начало учебы в колледже и все такое. По-моему, это оттого, что я с отклонениями. – Ничего не с отклонениями. Я наклонилась вбок и обняла ее. Она прижалась лицом к моему плечу и заплакала. Я чувствовала, как слезы пропитывают мне футболку, и не понимала, отчего она плачет, – оттого ли, что у нее странная мама, что у меня месячные прекратились или отчего-то еще, скрытого между контурами других вещей, но это не казалось важным. Важно же было то, что она может поплакать и есть я, есть кому ее обнять. Я испытывала тайный восторг, не так уж сильно отличавшийся от того, что чувствовала, стоя на приставной лестнице и глядя через запотевшее стекло ванной на изменившееся тело Робби. Через некоторое время Бек улеглась на пол, положила голову мне на колени и мы продолжали разговор с того места, где прервались. Говорили о тех, кого больше всех терпеть не могли в школе, о том, что будем делать по окончании университета. Проболтали до двух часов ночи. Мы все еще были неразлучны, хотя прошло уже три недели семестра. Я боялась. Боялась того, что все нам испортит. Испортить могли мои отношения с Беном, потому что, думала я, это значит, что я буду все время думать о нем и какая это будет тоска, когда исчезнет новизна. Я испытала облегчение, узнав, что у Бена уже есть подружка, что у нас с ним никогда ничего не будет. Все это время я знала, что мама Бек – фотограф Дженни Хэтауэй. Прежде всего именно благодаря Дженни я подружилась с Бек, и если честно, то у меня появилась безумная идея написать о ней дипломную работу – хотя на самом деле мы познакомились с Дженни только на свадьбе Бена на следующее лето. Дженни мне показалась нервной, она как будто постоянно искала способ удрать, как будто свадьба, гости, события того дня – всего этого для нее многовато. Маленькая, худая как привидение, волосы прямее и бледнее, чем у Бек. Постоянно поглядывала вокруг, искала сюжеты для снимков. Было в ней что-то такое, от чего я чувствовала себя не в своей тарелке. Может быть, дело в том, что она очень отличалась от моей мамы, которая работала в банке и в последнюю пятницу каждого месяца ходила с подругами в винный бар «У Йейтса». Домой обычно приходила пьяная. Мне больше нравился отец Бек, Адам. Он казался более спокойным и похожим на Бена. Только начав работать над диссертацией, я обнаружила, что Дженни Хэтауэй сделала серию фотографий биолога Терезии Солк, умершей от редкой и совершенно истощившей ее болезни, которой она заболела во время долгих полевых исследований в бассейне Амазонки. По некоторым сообщениям, она заболела от укуса паука, хотя скорее ее иммунная система еще раньше была расшатана повторявшимися приступами лихорадки и не могла сопротивляться болезни. Я не смогла понять, с чего все началось. Семья Солк, по-видимому, купила участок земли. Домашние твердо решили не давать ей снимать, фотографии рассматривались как покушение на неприкосновенность их частной жизни. Дженни Хэтауэй снимала довольно странные вещи, один газетный обозреватель даже назвал ее британской Дианой Арбус[7], но у меня сложилось впечатление, что смерть Солк подействовала на нее сильнее, чем Дженни пыталась это представить, она приняла ее очень близко к сердцу. Это могло бы объяснить, почему она скармливала Бек всю эту чепуху о пауках. Ребенок Терезии Солк умер у нее в матке, это я знаю. Врачам пришлось делать кесарево сечение, Солк была слишком слаба, чтобы родить самостоятельно.