Дженни, по-видимому, сфотографировала этого мертвого ребенка. Невозможно увидеть эту фотографию и не пережить потрясения, особенно если у вас маленькие дети. Возможно, Дженни страдала от какой-то редкой формы комплекса вины за то, что осталась жива. 2. «Колюшки», 1988 год, 61 х 91,5 сантиметра. Холст, масло. Этот холст, впервые представленный на первой крупной выставке Хэтауэй в Лондоне, написан в том же стиле, что и работы ее дипломной выставки, хотя цветовая палитра более приглушенная и есть указания на менее строгий и более живописный стиль, характерный для ее работ следующего десятилетия. При ближайшем рассмотрении можно видеть, что «колюшки», образующие плотную стайку и занимающие целиком весь холст, суть на самом деле йельские ключи, более двух сотен йельских ключей, специально собранных Хэтауэй с тем, чтобы написать их. Во время интервью ее спросили о значении колюшек, и Хэтауэй заговорила о значении ключей как символов секретности и ограничения свободы передвижения. Осенью на втором курсе Бек ушла с отделения Истории искусств и перевелась в колледж в Ридинге. Она хотела стать художником, настаивала она, а не профессором. Мы по этому поводу серьезно поссорились, и некоторое время после этого Бек со мной не разговаривала. Через несколько лет она сказала мне, что причина, по которой она разрывала связи, состояла в том, что она боялась потерять меня, что даже тогда представлялось довольно нелепым, какой-то агонией. Она жила в безобразной однокомнатной квартирке неподалеку от Лондон-роуд и проводила большую часть времени с аспиранткой Эйприл[8] Лессор, которая делала коллажи из полосок довоенных тканей и старых автобусных билетов. Я отказывалась называть Эйприл художником, хотя коллажи из текстиля сейчас в моде, и, мне кажется, можно сказать, что в своем творчестве она опережала время. Как бы то ни было, смотреть на нее мне было противно. Я даже возненавидела месяц, название которого ей дали в качестве имени. Думаю, Бек и Эйприл были любовницами, хотя я никогда об этом не спрашивала. К тому времени, когда мы снова стали разговаривать с Бек, Эйприл уже ушла в историю. Через неделю после похорон Бек мне позвонил Бен и спросил, не помогу ли я ему убраться у нее. Сначала я не поняла, кто говорит, то есть голос был знакомый, но никак не могла сообразить, кому он принадлежит. До тех пор мы с Беном никогда по телефону не говорили, ни разу. Он вошел в мою жизнь более чем на тридцать лет, и все же, если суммировать все то время, которое мы провели друг с другом, едва ли наберется два выходных дня, даже меньше. – Ты вовсе не должна соглашаться, Изабель, – сказал Бен. – Но если чувствуешь, что выдержишь, я буду тебе признателен. Я не был там, понимаешь, с прошлой зимы. Стало слишком тяжело. Я испытала прилив самодовольной благодарности: выходило, что дело было не только во мне. – Зачем она хочет себя там похоронить? – сказала жена Бена, Роуз, когда Бек объявила, что уезжает из Лондона, будет снимать коттедж на побережье в северном Девоне. Неплохой вопрос, хотя ответ казался более очевидным, чем я допускала в то время. По моему опыту, с людьми после разрыва происходит одно из двух: либо трахаются до самозабвения, либо запираются в глуши, делая вид, что нашли себя. Выйдя на платформу железнодорожной станции Эксетер – Сент-Дэвидс, я не могла избавиться от мысли, что последний раз ехала к Бек года четыре назад, или, по крайней мере, так я себе говорила, хотя на самом деле ближе к семи. Я нашла Хартленд на карте, он не показался мне таким уж изолированным. В стране такого размера, как Англия, нет места, которое было бы сильно удалено от любого другого места, по крайней мере все так думают, отчего кажется тем более невероятным, что дорога в Хартленд занимает пять часов: сначала на скоростном поезде до Эксетера, затем на местном до Барнстейпл и потом на автобусе вдоль побережья до Хартленда. Последний отрезок пути, казалось, не закончится никогда. Барнстейпл странное место – наполовину исторический порт, наполовину промышленная зона, и от этого пейзаж кажется только более странным. Я и не подозревала о существовании пустынного шоссе, тянувшегося по плоскому кочковатому побережью, мимо фермерских домов, ветровых электрогенераторов и изредка попадавшихся развалин сараев. Наконец показалась и сама деревня, это одно из тех мест, которые вы посещали во время каникул в школьные годы: остановка автобуса, круглосуточно работающий магазин, кафе с полосатым навесом, церковь и лавчонка, где туристы покупают подарки и сувениры. В кафе теперь есть машина, готовящая капучино, от этого вы одновременно испытываете и грусть, и облегчение. Выйдя из автобуса, я почувствовала разлуку с Лондоном так, будто от почти зажившей раны оторвали грязный кусок пластыря и выкинули. Коттедж, в котором жила Бек, стоял в дальнем конце грязного переулка. Внутри все производило впечатление сознательной реконструкции типичного интерьера 1960-х годов, включая виниловые обои и гарнитур из трех дутых кресел оранжевого цвета. Дровяная печь, чудовищная плита фирмы «Рейберн», дававшая также горячую воду. – Владельцы сказали, что можно все переделать здесь по своему вкусу, – радостно сообщила мне Бек, только она так ничего и не переделала, просто бросила свои вещи и забыла о ремонте. То же было и с квартирой в Фулхаме. Лучше всего в этом коттедже было его положение – окна выходили на поля, вдалеке за деревьями виднелось море. Заросший сад позади дома, грязный бетонированный двор, за ним непроходимые заросли ежевики и купыря. Возле дома сарай-пристройка, крыша которого почти столь же водонепроницаема и который Бек использовала как студию. Обогревался сарай его огромным серо-коричневым нагревателем, который, запасая тепло, работал по ночам, когда электроэнергия дешевле, и выглядел так, будто его изготовили в день победы над Германией. Убрать его отсюда значило разобрать часть сарая, и сразу становилось ясно, почему никто до сих пор не предпринимал таких попыток. Балки сарая образовывали дуги у нас над головами, как обнаженные шпангоуты опрокинутого струга викингов. Я поежилась. Я не говорила Бек, что Эдди от меня переехал. После ее разрыва с Марко я боялась, что это будет выглядеть смешным подражанием. Мне все еще недоставало его сильнее, чем я ожидала, хоть я и понимала, что не хватает не столько самого Эдди, сколько привычного образа жизни, включая и постоянного пиления друг друга, которое за десять лет совместной жизни мы довели до состояния высокого искусства. Мне, наверно, не хотелось это обсуждать. Я надеялась, что и о Марко мы тоже говорить не будем. Бек провела большую часть последних полутора лет в убеждении, что ее возвращение – лишь вопрос времени, что с ее стороны, очевидно, было заблуждением. Марко отслужил свое время и не собирался возвращаться к бессмысленному повторению одного и того же. Везде, и в коттедже, и в сарае, пахло сыростью, и я даже тогда беспокоилась о здоровье Бек. Это был тот год, когда Бек начала работать над серией картин, посвященных паукам-крестовикам. Я видела кое-что из того, что она делала, – главным образом подмалевки, жженая охра, много телесного цвета и неапольского желтого. Эти цвета напоминали мне поля за ее домом. Считается, что Бек и Марко разошлись из-за болезни Бек или что ее болезнь стала результатом ухода Марко. И то, и другое неверно. Марко ушел из-за романа Бек с Лилой Нуньез, по крайней мере воспользовался им как поводом. Но истинная причина болезни Бек заключалась в самоубийстве ее матери. – То же самое будет и со мной, – сказала она, позвонив мне. Я не понимала, что она имеет в виду. Она всхлипывала. Я сказала ей притормозить. Именно это и говорят человеку, который несет непонятно что, разве не так? Притормозить, независимо от того, с какой скоростью он говорит. Большая часть того, что пыталась сказать Бек, тонула в слезах. – Мама умерла, – сказала она наконец. – Тело никому не показывают. Она спрыгнула с крыши многоэтажной автостоянки. Я похолодела. Еще одно идиотское клише, но в данном случае именно это я почувствовала, как будто мне в вену ввели холодную жидкость. Дженни Хэтауэй покончила с собой. – Она?.. – спросила я после положенных пятнадцати минут восклицаний «Какой ужас!», возмущения и сочувствия – всего сразу. «Она оставила записку?» – вот что я должна была спросить, а Бек, должно быть, поняла меня, потому что ответила на мой вопрос, как будто я произнесла вслух все слова, а не только первое. – В этом не было необходимости, ведь правда? Отец знал. Мы все знали. Она менялась. Она, должно быть, чувствовала, что ей осталось совсем немного. Мы говорили почти час. – Я не собираюсь ей подражать, – сказала Бек под конец разговора. К тому времени она уже перестала плакать, но голос был еще хриплый от недавних слез. – Никто не заставит меня так поступить. И не моя вина, что я… Она так и не договорила. «С отклонениями», – подумала я. Я отлично понимала, что она имеет в виду. То же когда-то сказала она и мне. Не было необходимости растолковывать. Что же я чувствовала к ней, в конце концов? Что брошу все и буду с ней. Что не хочу больше ее видеть. Врач, которого опрашивали в связи со смертью Дженни Хэтауэй, подтвердил, что она уже несколько лет страдала от хронического заболевания, связанного с деградацией мускулатуры. Прогноз был неопределенный, добавил он, потому что окончательного решения о природе ее заболевания так и не приняли. – Редкая форма мышечной дистрофии, – предположил врач, – с дополнительными осложнениями. Его спросили об этих осложнениях. Он сначала растерялся, потом сказал, что Дженни Хэтауэй страдала от обызвествления эпидермиса и что перенесла полное удаление матки после того, как хирургическое вмешательство с целью уточнения диагноза выявило многочисленные фиброзные волокна, прикрепленные к эпителиальной выстилке матки. – Шелк, – сказала Бек. – Только никто этого не признает. По их чертовым учебникам, такого заболевания не бывает. – Бек, – сказала я. – Ты не можешь знать это наверняка. «Взгляни на вещи трезво, – хотела сказать я, – все эти бредни насчет пауков – лишь у тебя в голове». Создаются телевизионные программы о природе гениальности, о страданиях аутистов говорят, понизив голос. Но никогда не говорят о том, сколько времени поглощают проблемы этих людей, сколько часов приходится убить на обсуждение их последнего кризиса лишь для того, чтобы ваш совет они часом позже спустили в унитаз. И все равно собирать осколки предстоит вам. А если проявить твердость и отказаться выступать в роли слушателя? Скорее всего, вас сочтут очерствевшей человеконенавистницей, утопающей в зависти. Никому не придет в голову, что вы просто устали. Вы выслушиваете страдалицу часами, неделями и годами, вы обнимаете ее и держите ее за руку и ни разу не велите ей заткнуться, взять себя в руки, перестать быть такой эгоисткой, потому что это значило бы, что вы не поняли, что вы недостаточно чутки, чтобы понять, насколько тонка кожа у этих гениев, что они настолько ранимы, что едва справляются с бременем, которое представляет собой для них жизнь на белом свете. Как насчет тех из нас, кому приходится просто держаться и упорно добиваться своего? Как насчет тех из нас, кто всякий раз прибегает, очертя голову, едва гению покажется, что он вот-вот сойдет с рельсов? Вашей гениальной подруги среди таких людей нет, уж это точно. Мы с Бек оставались так близки только по той причине, что бывали долгие периоды, когда я не имела с нею вообще ничего общего. 3. «Дзёро-гумо»[9], 1995 год, 122 х 91,5 сантиметра, холст, масло. В японской мифологии это женщина, которая может превращаться в паука и обратно, иногда ее называют «связывающей невестой». Ее часто изображают несущей ребенка, который в дальнейшем оказывается мешочком с паучьими яйцами и разрывается, когда пауки вылупляются из яиц. Автор испытала на себе сильное влияние произведения португальского художника Виера-да-Сильва, работы которого вызывали восхищение Хэтауэй. Дзёро-гумо заштрихована тонкими белыми, розовыми и розовато-лиловыми параллельными мазками, эти мазки местами образуют толстый слой краски. Если смотреть на холст с небольшого расстояния, это наслоение производит впечатление плотной ткани. Если же смотреть издалека, можно различить сероватые контуры женской фигуры, длинные пряди ее багрянистых волос переходят в созданный штрихами фон. «Дзёро-гумо» – наиболее известная картина Хэтауэй, принесшая ей в 1996 году серебряную медаль, премию Сименс-Пейнтинг для художников, не достигших пятидесятилетнего возраста. Награда включала в себя грант, который Хэтауэй использовала для продления своего пребывания в Берлине. Именно в это время она познакомилась с Марко Тайком, художником, который в дальнейшем стал ее мужем. Марко мне нравился. Блестящий художник, он удивлял своими работами. Он был жизнерадостен, интересовался другими людьми, что для художника, уж вы мне поверьте, черты характера необычные. Я ни разу не видела, чтобы он согласился с Бек, такого не могло случиться и за миллион лет. Но даже при этом она была так хрупка, так погружена в себя. Кто-то считал, что она создана для вечеринок, но это неверно. Единственное, что ей нравилось в вечеринках, так это возможность сидеть в углу, пить водку и ни с кем не разговаривать. Разговоры вел Марко. Он был прекрасный хозяин, когда в настроении, а в настроении он бывал большую часть свободного от работы времени. Он был знаком с Ансельмом Кифером[10], хотя никогда не распространялся на эту тему, просто не было необходимости. Помню, он сказал мне, что Бек разбазаривает свой талант. – Пьет слишком много, – сказал он, как будто Бек решила бы свои проблемы, если бы потребляла меньше алкоголя. Марко тоже любил выпить, но никогда не пил до шести часов вечера, в это время он обычно заканчивал работу. Можете возразить, что суровая трудовая этика Марко осложняла жизнь Бек, заставляла его думать, что дни, проводимые ею в баре, – корень ее бед, хотя это было не так, это была лишь маска, которую она надевала. Бар был местом, где, в конце концов, она чувствовала себя в наибольшей безопасности. Большинство драк, которые разыгрываются в барах, заканчиваются разбитым носом, и демоны в них не участвуют. Важно сказать, что Бек действительно считала себя дзёро-гумо, женщиной-пауком. Думаю, ей, как и ее матери, диагностировали шизофрению. Различие же между ними заключалось в том, что у Дженни был Адам. Адам Хэтауэй не просто защищал Дженни от мира, но от нее самой, вот почему ей удалось так долго прожить с Марко. Сам Марко не мог бы сыграть такую роль защитника, во-первых, потому что, как и все художники, был эгоистом, и во-вторых, потому что отказывался признать, что с ней что-то неладно. Для Марко все упиралось в дисциплину, вернее, в ее отсутствие – стоило Бек должным образом организовать жизнь, считал он, и все наладится. Возможно, он даже был прав – хотя бы наполовину. Видит бог, у Бек был редкий талант жить в хаосе. В Западной Африке и на Карибских островах паук считается воплощением Ананси, бога-обманщика, рассказчика, следопыта. В мифологии хопи и навахо Суссистанако, или Бабушка-паучиха, научила людей скрываться на открытом месте. По всему миру богини-пауки – женские божества (исключением является лишь Ананси), носители тайного знания, которым делятся с людьми, хранители огня – они учат терпению и хитрости как главным достоинствам. У инуитов игры с веревочкой, передававшиеся буквально из рук в руки от одного поколения к другому, – подводят девочек к наследию, оставленному пауками. Арахна ткала шелковые гобелены с такими узорами, что ее таланту завидовали олимпийские боги. После присуждения Бек премии за «Дзёро-гумо» я решила написать очерк – может быть, даже монографию – о знаменитых гравюрах Доре[11], посвященных Арахне, и сравнить их с серией этюдов, выполненных пером и чернилами американской художницей японского происхождения Хелен Огава. На первый взгляд эти две группы изображений замечательно похожи, они показывают ужасную метаморфозу женщины – ее тело сгибается, искажается и принимает несвойственную ему форму. Присмотритесь к ним внимательней и увидите, что тогда как в образах Доре на первом месте агония потери, работы Огавы показывают экстаз нарушения закона природы и повторного рождения. Дзёро-гумо более могущественна в своей паучьей форме и знает это. Ее трансформация дается ей с трудом, но, несмотря на очевидные неудобства, она страстно желает ее. Когда автобус подъехал к бару, уже почти стемнело. Во время поездки было прохладно, но снаружи просто морозно. Пахло рыбой и чипсами. В животе бурчало – последний раз я поела в Эксетере. Я всерьез подумывала о том, чтобы зайти в бар, заказать что-нибудь горячее и жирное из меню, забыть Бек, Бена и всю эту печальную историю. На час или около того, по крайней мере. Я спрашивала себя: зачем я согласилась приехать и особенно зачем согласилась остановиться в доме Бек. Это была ошибка. Я не могла оправдать себя тем, что Бен ждал, ждал моего приезда, чтобы мы вместе поужинали. Я оставила позади бар, прошла по дороге и повернула в узкий каменный мешок, где стоял дом Бек, с облегчением увидела свет на крыльце и в окне на первом этаже, позвонила и ждала, поеживаясь в тонкой куртке с капюшоном, которую не надевала со времени последней поездки сюда. Осталась бы Бек в живых, если бы я больше сделала для нее? Здесь, в Хартленде, этот вопрос казался почему-то более актуальным и определенно более жестоким, вероятно, оттого, что избежать его было сложнее. Бек была обречена – это знали все знавшие ее. Обречена и больна. По крайней мере, врачи подтвердили, что течение ее болезни невозможно не то что остановить, но даже точно назвать.