Парадная дверь отворилась, из передней пахнуло знакомым запахом влажных старых газет и умеренных лишений такого рода, что с ними проще примириться, чем попытаться что-либо изменить. – Изабель, – сказал Бен. – Выглядишь измотанной. – Он был в пальто и, как я поняла, собирался выйти из дому – пойти в бар, если у него еще оставался рассудок. Он потоптался в дверях, видимо, не зная, пригласить ли меня в дом или предложить пойти в бар вместе с ним. – Может, выйдем, раздобудем какой-нибудь еды? – сказала я, решив за него. – Я на самом деле проголодалась. – Если ты в состоянии. Я хочу сказать, ты же только приехала. Я вполне могу сходить за рыбой и чипсами. – Бар рядом. К тому же я уже одета. – В таком случае, пиво за мой счет. – У него вдруг перехватило дыхание, как будто упоминание спиртного напитка даже в таком безобидном контексте по-прежнему было и навсегда останется под запретом. Он сильно хлопнул дверью, что только и позволяло убедиться, что она должным образом закрыта. Покоробившись от сырости, она не очень плотно прилегала к притолоке. Конечно, я видела Бена на похоронах, но тогда все было иначе. Тогда он выглядел ужасно: слишком худой, на щеках щетина, черный старомодного покроя костюм, вероятно, взятый напрокат. Роуз, напротив, казалась благополучной и ухоженной, ее учительское платье с черным фартуком, как ни странно, случайно оказалось модным впервые за все время, что я ее знала. Она тогда была в шапке, похожей на русскую ушанку, которая могла бы показаться неуместной, если бы не погода: было так холодно, что вот-вот мог пойти снег. Опять я брюзжу, не правда ли? Дорогая Роуз, она всегда все делала по инструкциям из книжки. Вот почему с ней заключили договор в колледже Оксфорда, а я – все еще нетвердо стоящий на ногах фрилансер, и всегда им останусь, славный временный сотрудник. Если Роуз – это порядок, а Бек – это хаос, то, черт возьми, что такое я? В баре уютно пахло пивом, в камине пылал огонь. Мы заказали две тарелки домашней лазаньи, затем взяли кружки с пивом и сели в одной из ниш. Я поймала себя на мысли, что Бек, возможно, сидела именно на этом месте. Я почти ничего не знала о ее жизни здесь, в деревне, знала только о ее работе – сначала ей здесь понравилось, но по мере развития болезни ее изоляция усугублялась. Я понятия не имела о том, что она здесь делает помимо работы. Завела ли друзей, людей, с которыми регулярно ходила в бар? Я знала, что лондонские друзья приезжают навещать ее время от времени – прежде всего Нуала Рейнхард, Эйприл Лессор и даже Марко, – но вряд ли это можно было назвать жизнью в человеческом обществе. Чувствовала ли она одиночество? Вероятно. Я решила, что на эту тему лучше не думать. Парень, стоявший за барной стойкой, принес нам лазанью. – Вы родственники молодой женщины, которая умерла, – сказал он. Это был не вопрос, а утверждение. Я привыкла думать, что рассказы о деревенских сплетнях, которые распространяются со сверхъестественной быстротой, – преувеличение, но, по-видимому, я ошибалась. – Бен, – сразу сказал Бен и протянул бармену руку. – Я брат Ребекки. А это ее лучшая подруга, Изабель. Лучшая подруга. Я чуть улыбнулась; так в кино улыбается человек, который на самом деле думает: «Да пошел ты». Меня зацепили слова «молодая женщина», или я зацепилась за них, как пластиковый пакет за колючую проволоку, потому что Бек должно было исполниться пятьдесят и она выглядела сущим скелетом. Удивительно, как можно было назвать ее молодой женщиной. Потом я подумала, что так нас, лондонцев, воспринимают здесь: юными душой, если не телом, розовыми, жалкими и разнузданными придурками, шаркающими по главной улице, как школьники на прогулке, жалующимися на холод и не понимающими, зачем нас привезли сюда и что мы будем с собой делать до тех пор, пока не придет время садиться в автобус, чтобы ехать восвояси. Вы прочитали книгу в ознакомительном фрагменте. Купить недорого с доставкой можно здесь