Бесс взяла другую фотографию, на которой был запечатлен городской пейзаж – кусочек радуги над автомобильным шоссе в семь полос. – Где вы ее купили? – Это Кит снял. – Правда? На что снимал? Я немного разбираюсь в фотографии, сама снимала для художественного фонда. – На старый «Никон прайм», – ответил Кит, наконец-то оттаяв. – Они вышли из моды, но я их люблю до сих пор. – Хороший аппарат, – согласилась Бесс. – А телеобъектив есть? Для съемки неба. – Куплю, когда разбогатеем. Что ж, не слишком-то вежливо, но хотя бы в открытую не грубит. – Лора, собирайся, а то опоздаем. Я приняла душ за полторы минуты, затем отыскала более-менее чистое платье и убрала волосы в пучок. Кит уже спускался по лестнице. – Идем? – бросила я Бесс через плечо, обуваясь. – А мне можно в душ? – спросила она. Я взглянула на часы. Без десяти девять. Времени в обрез. – Я сама выйду, без проблем! Секунду я колебалась. Я бы ни за что не оставила незнакомого человека в квартире, но тут решила, что наша дружба просто развивается по ускоренному варианту. – В ванной на двери запасное полотенце, повесишь потом на сушилку. Я догнала Кита на входе в метро. – А где Бесс? – Душ принимает. Он выразительно приподнял бровь. Я вернулась домой в полшестого. Оказалось, что Бесс убрала в квартире, причем так тщательно, что я сперва решила, будто она сделала перестановку. А взглянув на книжные полки, я поняла: они на прежнем месте, только смотрятся по-другому. Чище и как-то ровнее, что ли. Почему-то полки зацепили меня больше, чем сияющие стекла очков и аккуратно заправленная постель. Подумалось, что Бесс брала книгу за книгой и читала, пытаясь тем самым узнать о нас как можно больше. В шесть пришло сообщение: «Ничего, что я Золушкой поработала? Мне хотелось как-то вас отблагодарить. За все». «Не стоило, но все равно спасибо», – набрала я в ответ. Кит вернулся поздно с целым ворохом эссе в рюкзаке на проверку. Он решил, что уборка – моих рук дело, извинение за то, что притащила Бесс. Я не стала его разубеждать. Глава 28 ЛОРА 20 мая 2000-го В те времена найти меня было проще простого. Лэнгриш – редкая фамилия. Когда пришло письмо – яркий конверт на коврике под дверью, – я тут же обо всем догадалась. Не только о том, откуда оно – штемпель сказал, что отправлено оно из тюрьмы Уормвуд-Скрабс, – но и о содержании. У него только одна причина писать мне. Дорогая Лора! Пишу вам из камеры в Уормвуд-Скрабс. За стеной сидит маньяк-педофил. На прошлой неделе он угрожал охраннице лезвием, вплавленным в ручку старой зубной щетки. Такая вот обстановка, такие вот люди, среди которых, по вашей милости, мне приходится жить. Я держусь лишь по одной причине, кроме того, что снаружи меня ждут семья и Антония. Я знаю, что не заслужил этого заключения. Меня совершенно точно выпустят, когда будет восстановлено мое честное имя. За что, Лора? Никак не могу понять, зачем вы солгали под присягой. Мне прекрасно известно, что вы не слышали, как девушка, которая меня обвинила, говорит «нет». Пускай вам удалось одурачить присяжных и прокурора, но мы-то с вами знаем правду. И как вам с ней живется? Уверен, рано или поздно мы снова встретимся в суде, и тогда мой адвокат раскроет вашу ложь. Не лучше ли сразу позвонить в полицию или любому из моих представителей и привести ваши показания в соответствие с истиной? Понятное дело, последствий не избежать. Но вряд ли место, куда вас направят, будет столь же мрачным, как моя тюрьма. Я буду писать вам. Чем больше я буду писать – а времени у меня предостаточно, – тем тяжелее будет груз на вашей совести. Я видел вас в Корнуолле и в суде. Я способен распознать пылкость и принципиальность, но мне жаль, что эти качества привели вас к ложным выводам. Взываю к вашей совести. Прошу вас, признайтесь, что солгали, и верните мне свободу. Ваш Джейми Балкомб. Я со всего размаху села на ступеньки. Прежде всего меня возмутила его спесь. В уверенном тоне письма сквозило опасное обаяние Джейми. Наверняка он что-то нарушает, пытаясь связаться со свидетелем. Позже на той неделе я позвонила тайком в Общество защиты свидетелей и выяснила, что подобные вещи происходят куда чаще, чем принято думать. Запугивать свидетеля – это преступление, но Джейми слишком умен, чтобы угрожать. Должно быть, он понимал: я боюсь последствий того, что вскроется моя ложь, и не отнесу его письмо в полицию. Я разузнала, что письма из тюрем проверяют выборочно, ищут только намеки на передачу наркотиков или на побег. Если бы проверяли письма всех заключенных, думаю, он вскоре прекратил бы мне писать. Наверное, если бы я его письма сохранила, это помогло бы доказать, что он пытается запугать меня – очень уж частыми и длинными они были, но в то время я хотела поскорее избавиться от них, чтобы случайно не увидел Кит. Я открыла дверь на улицу и вышла, задвинув за собой защелку. Босиком на цыпочках перебежала грязный тротуар района Клэпхем-Коммон и бросила письмо в урну. Оно упало между бумажным стаканчиком и газетой. Все выходные меня жгло изнутри осознание, что письмо еще там. Ощущение не отпускало до утра вторника, пока не приехал мусоровоз. С балкона я наблюдала, как мужчины в спецовках опустошают урну. И вроде бы даже видела, как листок желтой бумаги, броский, словно ложь, мелькнул в пасти контейнера, медленно жевавшей неприятную истину. Глава 29 КИТ 19 марта 2015-го С видео я облажался, поэтому нужно успокоить Лору. Придумать что-то вроде возвращения домой с цветами и шампанским. Она часто жалуется, что мне не хватает романтической жилки. В ролике Даррена показали две моих приметы. Первая – футболка Чили’91. Она лежит скомканной в боковом кармане моего рюкзака, не стану ее вынимать до самого Лондона. Вторая – рыжая борода, по которой меня легко опознать даже в стране викингов. Лучше бы от нее избавиться. Так я и оказался в парикмахерской «Принцессы Селестии», ужасной затхлой комнате, пропахшей шампунями и прочей химией. Здесь одна-единственная раковина, и выемка для шеи выглядит ничуть не симпатичней плахи. Пожилая дама в ортопедических туфлях с пальцами, унизанными бриллиантами, листает журнал «Хелло», сидя под старомодным колпаком для сушки волос. На стойке у администратора лежит папка с ценами, пробегаю глазами по списку услуг. Стрижка модельная мне не нужна, и уж тем более укладка голливудским воском, хотя я и не знаю, что это такое. Того, что мне нужно, в списке нет. Терпеть не могу просить о том, что не предусмотрено, однако отчаянное положение требует отчаянных мер. – Что вам, молодой человек? – В дверях появляется пышный бюст, за ним женщина возрастом примерно как моя мать. У нее короткие завитые волосы с прядями сливовых и винных оттенков. – А вы можете побрить, как в старой доброй цирюльне? – Как в старой доброй – вряд ли, – улыбается она. – Опасных лезвий у нас нет, да и ни к чему они. Если хотите, могу постричь вам бороду, а потом сбрить ее обычной бритвой. – И сколько возьмете? Она окидывает меня взглядом с ног до головы, явно понимая, что я в отчаянии. – Тридцать фунтов. – В ее улыбке сквозит насмешка. Вместо того чтобы возмутиться, цежу сквозь зубы: – Согласен. Она набрасывает на меня накидку и завязывает сзади на шее тесемки. В других обстоятельствах ритуал почти успокаивающий. Под щелканье ножниц рыжеватые клоки волос летят на пол. Я думал, у нее найдется пена для бритья, но она берет помазок и покрывает мой подбородок обычной мыльной пеной. Так брился папа. Мои мысли возвращаются в 1991 год, к затмению в Чили. Нам с Маком около двенадцати, растет у нас по три волосинки, но мы решили, что пора их сбрить. Папа ушел на пляж, а мы влезли в его вещи и побрили друг друга. Как мы хохотали, намазываясь пеной и соскребая пушок над губой давно затупившейся старой бритвой. Это воспоминание влечет за собой следующее: в путешествиях с отцом для нас многое было впервые. Он, как правило, напивался или отсыпался после пьянки в гостиничном номере, на пляже или в трейлере. Следующим летом мы выкурили по первой в жизни сигарете – стащили две штуки у него из мятой бумажной пачки, пока он спал. Табак – вещество органического происхождения, так что отец почитал его скорее за витамин. Тогда мы не смеялись, наоборот, были предельно серьезны. Первые неловкие попытки закурить рассмешили нас, только когда мы поняли, что нужно поджигать спичку и одновременно тянуть в себя. У меня получилось. Я затянулся впервые в жизни и чуть не упал в обморок. Мак сказал, что ему пошло отлично – курить то же, что и дышать. Год спустя, в 1994-м, было затмение в Бразилии. Отец взял напрокат машину, и мы поехали от аэропорта в Нью-Мехико до самой Бразилии, где остановились его старые друзья. По дороге мы впервые напились – стянули бутылку рома. Я думал, мы будем пить ее неделю. Через полчаса она была пуста. Нас обоих вырвало. В отличие от Мака с тех пор я больше не притрагивался к рому. В эту поездку мне предстояло и впервые поцеловаться, но у Мака были другие планы. Ром кончился, зато у нас была еще бутылка джина. Мы прихватили ее на пляж, там собирались дети охотников за затмениями: жгли костры и пили ночь напролет. В основном все были из Америки, и девочки слетались на наш лондонский акцент, как мотыльки. Мак что-то втирал семнадцатилетней хорошенькой неформалке, а я потихоньку болтал с девушкой по имени Эшли, симпатичной, но неброской. Когда она спросила, не хочу ли я «прогуляться», я пробормотал что-то вроде «да, одну минуточку» и отбежал отлить за скалу. Вернувшись, я обнаружил, что Эшли лежит в песке, а мой брат-близнец склонился над ней и запустил руки ей под лифчик. Уже в то время он был не очень-то разборчив в связях, оправдывал себя тем, что время все спишет. Чем дальше прошлое, тем легче жить с чувством вины, а потом оно и вовсе исчезает, будто ты никогда ничего плохого и не делал. А если знать, что однажды все пройдет, то неприятное чувство испаряется еще быстрее. С детства он был говнюком. Когда Эшли ушла к родителям, стряхивая с себя песок, Мак и не понял, почему я так разозлился. Сказал, что «распечатал» Эшли для меня. От неприятного воспоминания вздрагиваю, и рука парикмахерши срывается. Я распахиваю глаза: в зеркальном отражении по подбородку бежит тонкая струйка крови. – Что же ты наделал! – вскрикивает она. Жду, пока она соскоблит остатки бороды. Кристофер Смит исчезает, и появляется Кит Маккол. Бесс ожидает увидеть бородача; надеюсь, при встрече, если мы вдруг столкнемся лицом к лицу, это поможет мне выиграть несколько секунд. Порез на щеке кровоточит, когда улыбаюсь. Поворачиваюсь к камере неповрежденной стороной, посылая Лоре примирительное селфи. Выхожу на палубу. Над Торсхавном садится солнце. Останусь здесь, не буду испытывать судьбу в городских барах. Лайнер блестит в солнечных лучах, бликуют стеклянные двери, отполированные медные ручки и хромированная сталь. Каждый раз, ловя свое отражение, я застаю себя в том же положении – рука потирает подбородок – доморощенный философ или профессор, которым я так и не стал.