– Я это к тому, что… – еще один кусок курицы пропадает в нем, – что она тебя не трогает, верно? То есть, это страшно, конечно. Я бы обосрался. Но ведь если отбросить предрассудки – страшно – и только. Она тебе не причиняет вреда. – То есть, предлагаешь познакомиться с ней и пить чай вместе? – А почему бы и нет? Может, эта хрень только на вид страшная. Ну, знаешь… – он пихает в рот кусок хлеба и запивает это внушительным глотком чая, – мы просто привыкли думать, что все страшное – опасно. Думаю, это влияние голливудских блокбастеров – и не более. У меня глаза лезут на лоб, и не только от того, что он говорит, но и от того, сколько еды в него лезет. Как его родители кормят? А Тим невозмутимо продолжает: – У нас на работе есть кот – жутко страшный. И я не преувеличиваю – у него одного уха нет, и он почти слепой, хвост переломан, а шерсть с него клоками лезет. Старый уже… – он откусывает от куриной ноги половину, – но знаешь, умнее и воспитаннее это скотины я еще не видел. И дело не только в том, что он гадит куда нужно, и даже не в том, что он до сих пор ловит мышей и даже крыс гоняет, хотя не видит уже ни черта. Главное – он никогда не орет, не лезет к тебе, не путается под ногами. Он приходит к тебе лишь тогда, когда точно знает, что ты ничем не занят. Откуда у безродной скотины такое чувство такта? Хрен знает. Я это к чему? Не все страшное – опасно. Так, может, тебе просто узнать… – тут он задумался или замешкался, – понять, чего оно хочет от тебя? Смотрю на него и думаю, кто из нас больше псих? – Тим, у меня, возможно, начинается психиатрическое расстройство, а ты предлагаешь мне его изучить? – Ну, а какой выбор у тебя есть? Или псих, или гений. Он говорит: – Если я что и понимаю в психических расстройствах, так это то, что если они есть – это данность, с которой ты ничего не можешь сделать. Иными словами – если ты сошла с ума, то это на всю жизнь. Так что… – он облизывает большой палец, – торопиться тебе некуда. Я смотрю на него и понимаю, что в его словах определенно что-то есть. А еще я вижу, что его будущая жена будет всю жизнь стоять у плиты, потому как он сожрал цыпленка подчистую. Зато черная тварь рядом с ним не показывается, а это стоит того, чтобы вычистить для него холодильник. Глава 5. Где мы двое? Мамина рука резко поднимается, описывая в воздухе широкую дугу, и со всей силы лупит по моей щеке. Мне больно. Хотя не столько больно, сколько обидно. – Еще раз… – шипит мама, и я вижу, как трясется её тело, – еще раз ты выкинешь что-то подобное… – её глаза красны, под ними залегли синяки размером с мой кулак, – … я тебя посажу на домашнее обучение, и ты света белого не увидишь! Ясно тебе? – шипит она сквозь слёзы, и тонкие паутинки слюны слетают с её губ. – Ясно??? Я киваю. Я потираю щёку и молча киваю в ответ. Я смотрю, как трясется на её шее золотая цепь с крестиком, вторя беззвучному такту дрожи её тела, и думаю, что получила, в общем-то, ни за что. Это была не моя идея, и я сказала маме об этом. Лучше бы не говорила, конечно, но на тот момент я так испугалась выражения её лица, что выдала Аньку с потрохами. Боящийся несовершенен в любви. – Если я еще раз услышу хоть слово об Аньке, я тебе голову оторву! Я снова киваю. Нужно было молчать. Но я – трус. – Ты поняла меня? – мамино дыхание доносится до меня отголосками её запаха, и я понимаю, что тру щеку все сильнее и сильнее. Мне уже больно не от удара, а от того, что я натерла себе кожу. – Пошла к себе в комнату! Я разворачиваюсь и бегу наверх. Всей душой желая громко хлопнуть дверью, я закрываю её так тихо, что даже мыши не догадались бы, что я наверху. Я сажусь на край кровати и думаю, как все нелепо получилось. Я не собиралась её пугать, у меня даже мысли не было обидеть её и заставить поволноваться, но по-моему, все восприняли это именно так – мое желание поквитаться за детские обиды. Все, кто помогал маме искать меня. Ох, как же много было взрослых! И все они смотрели на меня по-разному – калейдоскоп лиц, среди которых мелькает бледное лицо моего отца, родителей Бредового, и все они смотрят на меня с осуждением, тоской, жалостью, а некоторые с тем же гневным выражением, что еще долго не покинет лицо моей матери. Но большая часть смотрела на меня с облегчением. Еще бы! Три дня – немалый срок. За три дня можно нафантазировать себе все, что угодно – мой труп на дне колодца, части моего тела на заброшенном пустыре, запакованные в отдельные мешки, или переломанное до неузнаваемости, начинающее смердеть где-то в заброшенной канаве рядом с трассой, тело. Вариантов – масса, а три дня – очень большой срок. Нас с Анькой искали всем поселком (так называют наш район города те, кто живет в нем). Прочесали все улицы, прошерстили все подворотни, и в самую первую очередь прошлись по всем наркопритонам в нашем, не самом благополучном, районе. Забавно, но после этого к моим поискам подключились даже наркоманы, и дело пошло быстрее и информативнее, нежели, когда к делу подключилась милиция. Дети все-таки. Как оказалось, для большинства наркоманов это тоже свято, по крайней мере для тех из них, у кого еще остались святыни. А может, лишь потому, что все мы знаем друг друга слишком близко, слишком хорошо, ведь частные дома не умеют хранить секреты, и здесь люди все еще знают своих соседей в лицо – слишком мало людей, слишком низкие заборы, слишком ярко горят окна по ночам, и тут не до тайн – тут так много общего, что интимным здесь остается лишь то, что происходит в постели (да и то не всегда). Нашли нас рядом с тем самым мостом, в нескольких метрах от него, на противоположном берегу. Мы сидели под огромной, раскидистой елью, которая скрывала нас длинными лапами, спускающимися до самой земли. Наверное, поэтому заметили нас не сразу. А когда увидели, события понеслись так быстро и громко, что мы перепугались – я вжалась спиной в ствол и огромными глазами смотрела, как совершенно незнакомые люди подбегают, бухаются на колени и осматривают меня, вцепляясь в руки, ноги, голову, облегченно вздыхая и плача от радости, остальные кричат, передавая по цепочке, что я нашлась – живая и невредимая (тогда еще не было такого количества «сотовых»). Цепочка все кричала и кричала, возвещая о том, что я жива, пока, наконец, не явилась мама – вся в слезах, с красными, ввалившимися от горя, глазами, трясущимися руками и засаленными, всклокоченными волосами (это было самым первым признаком того, что мама не на шутку испугалась, потому как в обычные дни её прическа безупречна). Её плач я не забуду никогда – это был сдавленный хрип, временами прерывающийся диким подвыванием. Плакала она так неистово, и плач её лился не из горла – он шел откуда-то из груди, вырываясь дикими воплями радости и боли из самого сердца, он волнами расходился от неё, заставляя плакать всех вокруг – женщины, молодые парни и девушки, взрослые матерые мужики рыдали, словно дети. Она вцепилась в меня, и я чувствовала, как её трясет – крупно, неудержимо, словно её тело ей больше не принадлежало. Она крепко прижимала меня к себе и рыдала на весь лес. В тот вечер с облегчением вздохнул весь поселок, словно тяжелая ноша свалилась с плеч каждого. Придя домой, каждый позволил себе рюмочку-другую, потому как радость была с таким горьким послевкусием, что её нужно было чем-то запить. Сколько бы я ни объясняла маме, сколько бы я ни искала подходящих слов – получила сполна. Она никогда не била меня до этого дня. Мне казалось это неправильным, мне казалось это неверным – получать за то, что помогла другу. Я говорила маме, что это Анька попросила меня посидеть с ней. Я говорила, что Анька боялась идти домой, и ей нужна была моя поддержка. Это Анька попросила остаться с ней, потому что одной ей было страшно. Это все Анька… Боящийся несовершенен в любви. *** Смотрю, как его спина, выгнутая дугой, плавно качается вслед за движениями рук – неспешно, размеренно, ритмично. Я отрываю от него взгляд и обвожу глазами его двор и дом – неизвестно откуда она появится. Если вообще появится. Снова возвращаюсь взглядом к раскрытой пасти «Ская» – капот нараспашку, и Кирилл, согнувшись в три погибели, пытается подлатать железного друга (он же – спальня, он же – место идолопоклонства большинства молодых девушек нашего района от шестнадцати и старше). Если эта тварь реагирует на конкретных людей, то сейчас самое время начать оглядываться по сторонам. Я снова обернулась и осмотрелась – никого и ничего. Тихий воскресный вечер, когда все рассредоточились по своим норкам в ожидании темноты, закатное зарево на полнеба и сонная перекличка воробьев где-то очень далеко. Я поежилась от своих собственных замыслов. Тим сказал, что неплохо бы удостовериться, что все, что я вижу, и правда – небылицы, плод моего воображения. В чем я очень сомневаюсь, иначе как объяснить блондинку и её сумку? Но если все пойдет так же, как и в тот вечер, что я буду делать? По нутру пробежала мерзкая судорога, внутренности стали холодными и тяжелыми, окаменев внутри мешка из кожи под названием Я. Чем дольше стою, тем меньше шансов, что я решусь на что-нибудь хотя бы в этом полугодии. – Привет, – выкрикиваю я. Получается слишком уж громко, и я тут же начинаю жалеть о том, что затеяла. Мне становится нехорошо. Кирилл поворачивает голову на мой голос и смотрит на меня, поверх собственного плеча: – Привет, – говорит он и разворачивается ко мне. Драная, грязная футболка, толстовка с разодранным карманом и парой жирных пятен от масла, джинсы, срок годности которых миновал еще сто лет тому назад. Я быстро пробегаюсь глазами по высокому телу, а затем снова осматриваю его задний двор и ту часть дома, что смотрит на нас. Снова смотрю на него: – Хотела извиниться, – говорю и краснею. Он вроде тоже смущается, потому как опускает глаза, смотрит на свои руки, вытирает их замасленной тряпкой. А затем он поднимает взгляд на меня – ни хрена он не смущен, он улыбается, почти смеется: – За что? За то, что тебе так просто удалось раздеть меня? За то, что ты видел меня в одном нижнем белье? Что же в нем такого? Нет, ну серьезно? Как же так получается – есть люди, для которых поднять глаза на объект своей страсти – огромная проблема, а есть те, кому не проблема этот объект страсти раздеть – они проделывают это с легкостью фокусника, вынимающего кролика из шляпы каждые выходные, праздники, юбилеи и дни рождения вот уже тридцать два года кряду в ожидании заслуженной пенсии. За то, что, пока ты пыхтел надо мной, я смотрела, как страшная черная тварь ползала по потолку. – Ну, я… – оглядываясь, шарю глазами по сторонам, – … я дала «заднюю». Кирилл смеется, а я чувствую, как жар заливает мои щеки так густо, так жарко, что они вот-вот вспыхнут. Я незаметно бросаю взгляды по сторонам. – Это не страшно. Такое бывает. – То есть, я такая у тебя не первая? Он кивает, а я всматриваюсь в темнеющие углы, сгущающиеся сумерки и жду, что темнота оживет, прямо на моих глазах превращаясь в вытянутый череп с извивающимися волосами-щупальцами. – Значит, ты не думаешь, что я того? – кручу пальцем у виска. Он пожимает плечами, и его губы поджимаются, а уголки быстро скользят вниз, чтобы мгновением позже снова превратиться в ухмылку: – Не сильнее тех, кого я знаю, – говорит он. Мне очень хочется ему верить, потому что сейчас, когда мне неловко до тошноты, мне очень нужно, чтобы в это самое мгновение произошло одно из двух – либо я ему поверю и буду жить долго и счастливо, либо в считанные секунды из темноты вынырнет то, что двигается так, словно одной ногой стоит на электропроводе. Но время идет, секунды беззвучно пролетают над нашими головами, и никто не появляется. Мы одни среди сгущающегося сумрака, среди пения птиц где-то на вершинах деревьев и высоковольтных проводов, среди весны, что пахнет летом, которое так близко, что рукой подать – протяни ладонь – и почувствуешь, как твои пальцы погружаются в море тридцатиградусного тепла и солнца, обжигающего кожу, придавая ей кофейный или золотистый оттенок. За забором слышится гудок и крики молодых глоток – сильных и слегка хриплых. Они зовут Кирилла Бредовым. – Слушай мне нужно в магазин за ремнем для «навесного». Если хочешь, я зайду к тебе после того, как закончу с тачкой? Значит, дело не в людях. Все нутро у меня чуть теплее покойника, руки холодные и в горле пересохло – дело во мне. Меня осеняет так резко, что я не едва не кричу об этом вслух. Смотрю на Кирилла и мотаю головой: – Нет… нет, не надо, – еле слышно говорю я. – Уверена? Могли бы продолжить начатое… – он улыбается. Натягиваю улыбку на лицо и стараюсь выглядеть как можно адекватнее: – В другой раз. В другой раз и в другой жизни, потому как в этой – мы рискуем отправиться к праотцам прежде, чем ты начнешь. Потому что эта черная хрень, жуткое создание из ниоткуда, является всякий раз, когда я беспомощна, как дитя, когда не могу дать отпор и сказать «нет». Когда во мне нет ничего от взрослого и вся моя суть сводится к подчинению. В те мгновения, когда любой может взять от меня, что захочет – боль, унижение или удовольствие. Получить то, что ему нужно – самоутверждение, разрядку или оргазм. В тот момент, когда я трясусь и жмусь в угол, когда беспомощно закрываю лицо руками, когда тихо скулю – в тот момент, когда я не умею противопоставить себя тому, что происходит. В тот момент, когда мне отчаянно нужна помощь. Когда мне нужна сила извне, когда должен найтись тот, кто ощетинится клыками, вздыбит холку, зарычит и бросится в атаку, закрывая меня собой. Как мать… или нянька. *** Звенит звонок – гам голосов, возня открываемых портфелей и сумок заполняют класс. Поднимаюсь на негнущихся коленях. Моя теория дает мне совсем немного времени, чтобы осмыслить то, что должно произойти в ближайшие несколько минут. Блондинка и три её подруги (одна из них заболела) уже навострили носы в мою сторону – они переговариваются друг с другом, глядя на меня с неприкрытым азартом и злобой. Их сумки уже собраны и никто не помешает им добраться до меня сегодня. Мои руки трясутся. Это хорошо. Они смеются, а у рыжей все та же вселенская тоска на лице – ох, как мы любим себя, как нам себя жалко… Нас аж целый парень отверг, так пожалейте же меня, люди добрые, все, кому не лень! Моё дыхание быстрое, частое. Кончики пальцев рук немеют. Прекрасно. Блондинка сверлит меня взглядом, направляясь к выходу из класса. Её приспешники следуют за ней. Они похожи на акул, которые почуяли кровь. Мое сердце – отбойный молоток и оно взрывает барабанные перепонки. Замечательно. Иду на выход вместе с остальными учениками класса и чувствую, как ветерок обдувает мокрую от пота спину. Интересно, где они это сделают? В стенах колледжа все еще слишком много людей, в том числе весь преподавательский состав и администрация, так что слишком опасно. Они буду ловить меня на улице, там, где никто не увидит, там, где никто не сможет их остановить. Отлично. Кишки завязываются в узел, когда я выхожу в коридор, переполненный людьми. Я оглядываюсь и не вижу их – все правильно, здесь они не станут меня ловить. Мои руки передают импульс всему телу, и я закусываю губу, чтобы та не дрожала. Я близка к истерике и это великолепно, потому что иначе мой план не сработает. Должно быть страшно, должно быть плохо, и кишки должны заплетаться в морские узлы, потому что иначе ничего не произойдет. Выхожу из дверей главного входа, оказываюсь на улице и иду среди толпы студентов. Солнце теплое, день погожий, люди весело смеются, переговариваются, обмениваясь преимущественно нецензурными фразами (не знаю, почему, но именно в этом возрасте так хочется крыть матом) и разбиваются по тройкам и парам, разбредаясь по домам. Они хохочут и тычут друг друга локтями, а у меня пересохло и саднит в горле. Парочки обнимаются и целуются, а я не чувствую своих ног, не ощущаю, как переступаю ими, не чувствую земли – меня просто несет вперед. Я судорожно оглядываюсь и ищу среди толпы беззаботных студентов тех из них, что жаждут моей крови. Бух, бух, бух. Сердце, миленькое, ты там поосторожнее – нам с тобой еще жить в этом теле. Не вижу ни блондинки, ни рыжей, ни той, третьей. Давление в голове зашкаливает, стрелка в красной зоне и мне кажется – еще чуть-чуть, и носом пойдет кровь. Где же они? Пересекаю передний двор и выхожу к заднему участку. Я затравленно озираюсь по сторонам. Никого. Прибавляю скорости и искренне надеюсь покрыть участок «учеба – дом» без кровопролития. За мной никто не идет. Может, они передумали? Может, нашелся кто-то более лакомый, чем я? Может, я слишком плохо о них думаю? Выхожу из задних ворот и спускаюсь по узкой улочке вниз. Здесь дома так сильно жмутся к забору колледжа, что почти наступают сваями на узкую асфальтированную дорожку для пешеходов, зажимая всякого идущего по ней. Здесь дома так близко друг к другу, что непонятно, как люди выходят из подъездов. Меня резко хватают за шкирку и тащат. Я даже взвизгнуть не успеваю, как оказываюсь за углом одной из пятиэтажек – та, третья, тащит меня своей ручищей куда-то внутрь двора. Мы огибаем торец, и я начинаю визжать: – Отпусти… – Рот закрой! – басит она, словно мужик. Её руки такие сильные, её тело такое высокое, что я даже сопротивляться не могу – меня как будто поездом сбило и теперь несет к обрыву. Мы огибаем еще один угол, и тут я вижу их – блондинка и рыжая. На лице последней не осталось и следа былой любви – она скалится, словно дикий зверь. Блондинка, напротив, серьезна и сосредоточена. Она смотрит, как третья тащит меня к ним и лишь краем уха улавливает щебетание подружки слева от себя. Здесь дома так жмутся друг к другу, что дворы совсем узкие. Тут много деревьев и детская площадка со спичечный коробок, хоккейная коробка еле умещается между двух пятиэтажек, и за этой хоккейной коробкой тополя такие высокие и густые, что закрывают собой обзор, и единственная причина, почему я вижу этих двоих – правильный угол. Но чем дальше, тем гуще листва и ниже ветки, там кустарник – выше человеческого роста, и места хватает исключительно для важных персон – охотников и жертвы. Я начинаю скулить, но третья сильнее стискивает кулак на моей шкирке и рычит: – Заткнись.