Она буквально швыряет меня, и мы оказываемся под сводом тополей, скрытые от всего мира кустарником с одной стороны, хоккейной коробкой – с другой и стеной дома – с третьей. То немногое пространство, что открыто посторонним, становится таковым лишь под определенным углом. Здесь сумрачно и тихо. Я понимаю, что теперь мне остается надеяться лишь на чудо. – Ну, всё, шалава… – говорит третья. Я оборачиваюсь и молюсь, что хоть кто-нибудь из случайных прохожих не останется равнодушным. Но никаких случайных прохожих в половину третьего дня нет и быть не может. Я пячусь назад. Сердце колотит грудную клетку изнутри и оглушает меня, сбивает ориентиры и заставляет захлебываться воздухом. Я судорожно бегаю взглядом от лица к лицу, и паника накрывает меня с головой. Ох, как сейчас будет больно. Похоже, я просчиталась. Слышу всхлипывания – это я сама. Они звучат, как не мои. Пульс – двести, руки ходят ходуном, по спине пот течет. – Оставьте меня… – блею я. – Тебе сказали оставить Тимура в покое? – визжит рыжая из-за спины блондинки, которая еле заметно морщится от визгливого голоса подружки. Блондинка идет на меня, как бык – у неё не столько желание поквитаться за обиды своей соплеменницы, сколько личная вендетта, поскольку Тимуру хватило ума наподдавать её братьям. Я почти задыхаюсь – перед глазами плывут черные круги. Я слышу стук своих зубов. Не хочу, чтобы меня били. Я безумно боюсь боли. Блондинка открывает рот, изрыгая мерзости и угрозы, но я не слышу её слов – они и звуки всего окружающего мира тонут в невидимой вате, потому как вижу… …она стоит у борта хоккейной коробки и смотрит прямо на меня. Своим единственным глазом она внимательно всматривается в мое лицо, и её тело вздрагивает, выбрасывая кадры один за другим – вот она поворачивает голову, вот её рука выворачивается, словно в судороге, она запрокидывает голову назад и хрустит позвонками, а в следующее мгновение жуткое лицо, возвращаясь в исходную позицию, разрывается маской беззвучного крика, а черная дыра ее рта становится бездной. Дальше все происходит так быстро, что умещается в короткий миг жизни, который я уже не забуду никогда – тварь делает шаг, выгибая колено назад, а не вперед, с мерзким хрустом выворачиваемого сустава, а в следующее мгновение она оказывается прямо перед лицом блондинки, выбрасывая кадры. Рука твари поднимается на уровень лица, выворачивается ладонью вверх – чудовище делает резкий выпад. Черная рука, с тонкими обугленными пальцами, сгоревшей плотью и кожей, обожженной так, что местами сверкают кости, одним рывком вперед – три пальца из пяти оказывается у неё во рту. Я давлюсь воздухом, рыжая и третья непонимающе открывают рты и округляют глаза, пока блондинка, неестественно широко раскрыв рот, захлебывается, даваясь пустотой. Воздух в моих легких становится камнем, когда я вижу прозрачную слизь, стекающую по уголкам рта блондинки. Блондинка хрипит и булькает, даваясь фалангами обугленной плоти, захлебываясь густой слизью. Черные пальцы – все глубже в горло, глаза девушки становятся огромными – она чувствует смерть, но не видит её. Тварь смотрит в обезумевшее лицо, и рваная кожа на её голове оживает – она ощетинивается иглами на концах, и десятки щупалец устремляются к голове, нацеливаясь на правый глаз… – Нет… – тихо шепчу я. Тварь резко оборачивается, смотрит на меня, и под взглядом её глаза – мутного, с расплывчатым краем сгнившей радужки – я чувствую свой желудок у меня в горле. Я сдавленно скулю, закрывая рот рукой. Тварь резко поворачивает лицо к блондинке, у которой синеют губы, и выворачивает голову набок, как внимательная псина. Я чувствую вибрацию, исходящую от неё, чувствую, как от неё несет могильным холодом и сладковатым смрадом смерти. Тварь напрягает руку, впивается большим пальцем в щеку блондинки, и та сдавленно хрипит. А потом отрывает её от земли. Блондинка повисает на собственной челюсти и обретает голос – она начинает сдавленно хрипеть и булькать. Рыжая и третья видят, как тело подруги поднимается в воздух, отрывая ноги от земли, а рот раскрыт и его раздирает изнутри пустотой. Они пятятся назад и думают, что изо рта блондинки капает слюна. А я скулю в свой кулак, видя, как слизь скатывается тягучими прозрачно-розовыми комками по её шее. Рыжая не выдерживает и с визгом дает деру. Третья смотрит, как подруга начинает синеть, зависнув в полуметре от земли, дергаясь всем телом, булькая и сипя. Третья видит, как по ногам блондинки струится моча. Третья в панике бросается бежать. Мы остаемся втроем. Голос блондинки затихает. Я скулю: – Не убивай… Тварь снова поворачивается ко мне – её белесый глаз и пустая глазница внимательно вглядываются в меня, а затем она медленно возвращается к блондинке – вторая рука лезет к ней в рот, тонким пальцем цепляясь за край нижних зубов, и… … один точным, резким движением дергает нижнюю челюсть вниз. Мерзкий хрустящий звук – я кричу, блондинка безвольно повисает на руке твари. Тварь бросает девушку на землю, словно кусок чего-то безжизненного – чего-то, что никогда и не было живым, и резко поворачивается ко мне – падает на землю, как марионетка, которой рубанули нитки, переворачивается на живот, хрустя костями, выгибая суставы под неестественными углами. Я кричу, что есть сил. Тварь словно паук льнет к земле торсом, ноги обгоняют руки, руки меняются местами с ногами, голова содрогается, глаз и глазница неотрывно смотрят на меня. Я кричу, чувствуя, как становятся мокрыми штаны, в тот момент, когда тварь нависает надо мной. Её лицо почти касается моего носа: – Где мы двое? – хрипит она мне в лицо. Я отключаюсь. Глава 6. Те, кто ничего не хотят от нас Она смотрит на меня голубыми глазами, и по её взгляду я вижу – плевать ей, о чем я думаю и чем мне обернулась наша выходка. Она злится: – То есть как – не хочет? Я обреченно пожимаю плечами: – Вот так, – и изображаю оплеуху невидимому затылку. Анька смотрит на мой незамысловатый жест – она не смеется, как сделала бы раньше. Она переводит взгляд серьезных голубых глаз с моей руки на мои глаза, и мне становится неуютно под её взглядом. Под её взглядом мне частенько становится неуютно даже тогда, когда она улыбается. Её волосы распущены и ложатся на плечи крупными волнами сверкающего на солнце золота. Они искрятся переливами, а отдельные локоны настолько воздушные и мягкие, что напоминают мне сахарную вату. – И ты перестанешь гулять со мной? А что мне делать? Какие у меня варианты? Я пожимаю плечами. Анька смотрит на меня и её пухлые губы превращаются в тонкие полосы. *** Мама ходит из угла в угол. Меня перевели в одноместную палату, и моя мама круглосуточно сидит со мной – бледная, всклокоченная, злая. Она не говорит по телефону – она шипит в различных тональностях. На том конце провода её секретарь, который принял на себя большую часть обязанностей на время маминого отсутствия в офисе и присутствия её здесь, со мной. Её пребывание здесь стоит немало, и я не столько о моральных затратах, что понадобились, дабы поднять на уши всех знакомых врачей и обеспечить мне полноценный уход «все включено», сколько о финансовых, если принимать во внимание убытки от упущенных возможностей. Сейчас мама не работает, сейчас мама никого не принимает, сейчас мама – не адвокат – она – мать и сторона защиты своей дочери. Не поймите меня неправильно – я совсем не хочу сказать, что мама бросает все и мчится ко мне, чтобы потом в припадке ярости кидаться в меня своей добродетелью, словно камнями: «я недосыпала ночей ради тебя; я работала до седьмого пота, чтобы у тебя было все, чего ты пожелаешь; я бросила все ради тебя». Нет. Я почти уверена… нет! я твердо знаю, что она никогда не «припомнит» мне своей самоотдачи, потому что мама очень быстро забывает геройские подвиги – как чужие, так и свои собственные. Она очень быстро проживает эту жизнь, и ей некогда оглядываться назад и разглядывать под микроскопом последствия своего самопожертвования. Она очень быстрая, и, наверное, именно это делает жизнь с ней такой нелегкой – она ждет от остальных той же прыти. К сожалению, далеко не все на неё способны. Например, я. Следователи допросили меня еще три дня назад. Допросили, как свидетеля, потому как совершенно очевидно – я такое сделать не смогла бы. Первыми нас нашли две женщины и один мужчина, прибежавшие на мой крик – я валялась в обмороке, прислонившись спиной к стене дома, блондинка под одним из тополей. Обе – в луже собственной мочи. Дальше – скорая, полиция, больница. Само собой, я – свидетель, ведь ничего подобного я сделать не смогла бы. Не смогла хотя бы потому, что врачи, дежурившие в тот день в приемной, вызывали из короткого отпуска самого опытного и рукастого хирурга края, дабы он по-людски соединил воедино верхнюю и нижнюю челюсти блондинки. Я бы не смогла заполнить третью часть её легких экссудатом (чем-чем?) неизвестной этимологии (что это вообще за слово?), так что теперь у блондинки из бока выходит трубка – дренаж, который стравливает жидкость, чтобы та могла дышать. Я бы точно не смогла порвать ей рот так, что теперь у блондинки два внушительных шрама по бокам её рта, так что сам Гуинплен обзавидуется. Но главное не в этом – я бы точно не смогла ввести молодую здоровую девчонку в состояние кататонического безмолвия. Физически блондинка полностью восстановится, врачи даже обещают сделать косметические операции по уменьшению шрамов – их даже видно не будет. А вот её психическое состояние оставляет желать лучшего. Поэтому я – свидетель. Я – свидетель. Свидетель тому, что врагу не пожелаешь. Даже такому, как блондинка. Где мы двое? Закрываю глаза – мама мерит шагами комнату и пытается не орать, а я вспоминаю лицо жуткой твари, что сломала блондинке челюсть. Где мы двое? Не орать у мамы получается очень плохо. Что тварь имела в виду? Если вообще имела. Сейчас, под сильным успокоительным, я могу думать о ней, как о вещи совершенно будничной. Её образ, смягченный добрыми дяденьками-фармацевтами, становится безобидным и, в какой-то мере, даже красивым. Нет, она все еще уродлива, но уже не в той мере, что была четыре дня назад. Сейчас она даже становится какой-то привлекательной. Нет, не так – до привлекательности уродливой. Я вздыхаю, мама рычит – вот вся моя жизнь в нескольких словах. Где мы двое? Это был именно вопрос, и тварь хотела, чтобы я на него ответила. Мама нервно дышит в трубку, и, наверное, сетует на то, какие маленькие палаты в государственных больницах – негде размахнуться. Я открываю глаза и смотрю на белый потолок и думаю о том, как забавно складывается моя жизнь – сколько себя помню, я – трусливая и молчаливая – всегда притягиваю к себе сильных и громких людей. Всегда. Я для них, как магнит. Все, кто меня окружают, так или иначе превосходят меня, неважно, в какой мере и в каком качестве, важно то, что всю свою сознательную жизнь я догоняю, а не веду. Мать, Анька, Тимур и даже Кирилл. Вам покажется забавным, но на этом круг моих близких заканчивается. И в этом кругу я – единственная трусиха и плакса. Ко мне так и тянет тех, кто любит и умеет командовать, начиная от матери, которая никогда не упускает возможность проверить мои мысли и действия на соответствие социально одобренным шаблонам, заканчивая Кириллом, который ловко стащил с меня одежду при первой же возможности. Никакая я не константа, нет во мне точки отсчета его реальности – я просто очередная. Где мы двое? Откуда мне знать? Я тебя впервые вижу. Даже Анька, и та всегда была в авангарде, таща меня за собой на буксире, как шлюпку с пробитым дном. Я всегда шла за ней, укрываясь от встречных ветров за её узкой спиной. Мой микро-Наполеон. Я представляю себе человека, который всю сознательную жизнь плывет по течениям, создаваемыми другими людьми. Он ничего не решает сам кроме того, что ему надеть и съесть, но ведь и не это делает отдельного индивида полноценной личностью, верно? Большую часть жизни я ведома за руку теми, кто сильнее, смелее, умнее, проворнее меня. Тем, кому хватает смелости жить так, как им хочется, а не так, как им сказали. И вот этот человек барахтается, подгоняемый потоками чужих желаний, не в состоянии понять, чего же он сам хочет. Он просто не успевает сообразить, ведь как только он выплывает из одного водоворота, его тут же засасывает в другой. А теперь представьте, что все потоки исчезли. Его выбросило в открытое море жизни, перестало нести его по волнам и теперь он (или она) предоставлен сам себе. Итак, что же будет делать человек, выброшенный в открытое море, которого всю жизнь тащили на себе или за собой? Тонуть. Никто не учил меня плавать – меня всегда тащили и подгоняли, и в один прекрасный день, когда вся движущая сила испарится, я пойду ко дну. Я очень боюсь утонуть. Я уже осталась без Аньки, и это было так больно, словно меня четвертовали. Смотрю на свою мать, вышагивающую из угла в угол, и думаю, что с такой работой она очень быстро заработает какой-нибудь недуг. И что мне делать тогда? Я – рыба-прилипала без хозяина. Бестолковый кусок плоти, который не отращивал плавники за ненадобностью, не затачивал зубы без особой необходимости, не обрастал сложной сенсорной системой, способной обнаружить даже самые слабые электрические разряды, не нажил панциря. Эволюционный мусор. Где мы двое? Да отстань ты! И тут меня осеняет… Сильнее этой твари в моей жизни еще никого и никогда не было. Судя по всему, ей не грозят ни инфаркты, ни инсульты, ни падения с моста. Судя по тому, как она выглядит, ей уже приходилось подыхать. И это её не остановило. *** – И как эта хрень называется? – Откуда мне знать? – я пожимаю плечами. – А у неё обязательно должно быть имя? – Да я не той твари. Я про таблетки. – А… Я достаю пластиковый пузырек и даже не пытаюсь прочесть – отдаю Тимуру, пусть он мучается. Тот хмурится, пытаясь составить из знакомых знаков незнакомое название, и тратит на это пять минут своей драгоценной жизни. Сколько таких вот минут сливаются в часы, недели, года… Интересно, если суммировать, то сколько лет нашей жизни мы тратим только на прочтение названий различных упаковок? – Первый раз о таком слышу, – говорит он тоном опытного фармацевта, отдавая мне пузырек обратно. – От них прёт? Я отрицательно машу головой. – Тогда зачем тебе их выписали?