А в лесу глубокий лог И колодец там без дна… Я снова предаю тебя. И в тот момент, когда бесчувственное тело рыжей переваливается за деревянную балку, Нянька отпускает девушку. Мама подхватывает её, изо всех сил тянет и прижимает к себе, а потом падает вместе с ней на колени – она укладывает её на старые доски, щупает пульс, наспех осматривает. Я не помогаю, я молча смотрю, как за спиной моей самой любимой женщины на планете расцветает смерть – огромный комок ненависти и страха, черная тварь, сумевшая обрести собственное тело, бездна боли и ужаса распускает свои щупальца, раздувается, накрывая мою маму черным коконом из ненависти – жуткая, черная мерзость зависла над маминой спиной, навострив свои иглы на её голову, открыв рот в беззвучном крике, протягивая к ней черные, дергающиеся руки. – Мама… – шепчу я. Где мы двое? Мама поднимает на меня глаза – клянусь, она чувствует её, потому что её глаза наполняются ужасом. Она чувствует смерть за своей спиной… Где мы двое? Это не вопрос. Я бросаюсь к матери, обнимаю её и плачу во весь голос. Мама обвивает меня теплыми руками. Мама – сильная, мама – смелая, и она не даст нас в обиду. Мама кричит мне, пытаясь переорать мою истерику: – Таня, вспоминай! Таня, не кричи – вспоминай, родная вспоминай! Ну же! Вместе со мной – давай, моя девочка, давай! Помнишь? Холодные щупальца Няньки в моих волосах, мерзкие куски рваной плоти вплетаются в мамины локоны. Где мы двое? – это не вопрос! Я кричу, я плачу, но пытаюсь вспомнить. Я всем сердцем старюсь спасти нас. – Вспоминай, кто она такая! Вспоминай! – кричит мне мама, ощущая на шее липкие, холодные пальцы Няньки. И я вспоминаю. Это не вопрос – это конец считалочки, что мы с Анькой придумали, когда были маленькими: А за кладбищем лесок, А в лесу глубокий лог И колодец там без дна Где мы двое – я одна. Я ОДНА! Я рыдаю, у меня истерика, но мама гладит меня по голове, мама прижимает меня к себе и шепчет мне на ухо: – Никакой Ани не было, девочка моя. Никакой Ани никогда не существовало. Ну, вспоминай же, Танюша, вспоминай… *** Половина двенадцатого ночи. Я слышу медленные, тяжелые шаги по лестнице. Они поднимаются на второй этаж, идут по коридору и останавливаются возле моей двери. Я замираю, зажмуриваюсь и накрываюсь одеялом с головой, словно надеюсь спрятаться. Мое сердце оглушительно колотится внутри меня, мои руки и ноги стали холодными, мои внутренности сковывает льдом, и мне становится тяжело дышать. Он открывает дверь моей комнаты и медленно идет к моей кровати. Его тяжелое тело грузно садится на край, и кровать прогибается, скрепя пружинами. Он кладет руку на мою спину: – Мама позвонила. Сказала, что задерживается. Меня начинает колотить мелкая дрожь. Он чувствует её. – Сказала уложить тебя… Он стягивает с меня одело. Я чувствую запах спиртного. Дрожь становится крупной. – Ну, чего ты испугалась? – говорит мой отец очень тихо. – Я же не обижаю тебя… Он кладет руку на мою спину, и спускает её вниз… Я знаю, что сейчас будет, я знаю, зачем он пришел. И вот тогда-то это и происходит – если ваша боль достаточно сильна… У нас есть секрет. У нас есть тайна. Об этом никому нельзя говорить. И с этим ничего нельзя сделать. Но, если ваша боль достаточно сильна, если её слишком много, если она так велика, что выходит за рамки вашего крохотного тела… Тогда-то она и родилась – в боли, в муках, в страхе. Я раздваиваюсь, я разделяюсь, и нас становится двое. Я отбрасываю первую букву и создаю Аню – существо, которое будет терпеть мою боль, терпеть мой страх, терпеть мое унижение. Я поднимаюсь с кровати и медленно шагаю по ковру, ощущая каждую ворсинку под своими ногами, слыша за своей спиной всхлипы. Не мои – другой девочки. Той, что я оставила вместо себя. Я слышу, как мой отец говорит ей что-то, а она плачет и просит не трогать её. Как просила раньше и я. Я подхожу к двери и оглядываюсь – я смотрю на то, как мой отец тянет свои огромные руки к моему телу, как он лапает его, как беззастенчиво забирается в самое интимное. Мне больше не страшно – теперь это всё не мое. Я дарю её всё это без остатка, и она терпеливо стискивает зубы, потому что она – очень смелая и сильная – она лучше, чем я. И прежде, чем закрыть за собой двери, я вижу, как она поворачивает ко мне голову и смотрит на меня огромными голубыми глазами. Это – не моя боль, не мой страх, не мое унижение. Теперь, Аня, это всё твое. *** Я залетаю домой в слезах – меня бьет истерика. Я забегаю в дом и кричу: – Анька разбилась! Мама! Анька разбилась! Мама округляет глаза, мама подскакивает с дивана, на котором спала – сонная, всклокоченная и растерянная. Она ничего не понимает – она слышит мою истерику, видит красные глаза, мама видит слезы и красный нос, мама видит, как меня подбрасывает. – Таня, что… Я начинаю истерично орать: – Идем! Идем же!!! Не разбираясь, мама хватает кофту и бежит за мной. Я тащу её за собой по нашей улице, мимо домов, где в воскресенье в каждом доме обитает спокойствие выходного дня, к самому концу улицы, где дорога становится узкой тропой. Мы бежим мимо дохлой мыши, мимо старого, покосившегося сарая и рощицы с кривыми березками. Мы пробегаем огромное поваленное дерево, взбираемся вверх по тропе. Забегаем на мост, и я изо всех сил тяну её за собой – вбегаем на середину моста, и я истерично кричу: – Вон она, мама! – я кричу и тыкаю пальцем вниз. Мама перекидывается через перила, мама смотрит вниз, а я плачу, я истерично кричу: – Помоги ей! Сделай что-нибудь! Давай вызовем врача. Пожалуйста, давай вызовем «скорую»! Мама смотрит вниз, и с её лица сходит краска – она поднимает белое, как мел, лицо и смотрит на меня: – Там никого нет. Я захлебываюсь своим ужасом – она не хочет слушать меня, она даже не посмотрела, она ничего не хочет видеть!